раздумия 404

В ожидании новых шумящих ребячьих орав
вереницы столов деревянных, дощатых, поблекших под сотнями солнечных дней,
напоённых  десятками тысяч меж собой моросящих туманных безветрий,
разбрелись по затихшим дворам словно стадо коров
странной пепельной масти
и застыли среди, им - по холку - поднявшихся, трав,
в предвкушении новых историй, легенд и поветрий...

Заливаю водярой глаза, отодвинув себя "на потом",
чтоб не знать и не думать, не видеть и не представлять
мать, что страшно, беззвучно кричит в набекрень кем-то сбитое небо,
или сам я уже, оторвавшись от тела, смотрю с высоты
на старушку в протёртом халате,
зацепившую взглядом дождливым, чуть поодаль меня,
в перьевой белизне облаков что-то схожее с крыльями или же с детской улыбкой?

циник (ли) я, что не плачет навзрыд
над могилами павших бойцов,
или труп мой уже вместе с ними зарыт,
плакать нечем: прогнило лицо?

(широка река, глубока река, если вместо "эн" будет буква "ка")

Куст крыжовника, сыплет пригоршнями чуть подвяленных, будто изюм,
мятых, сморщенных солнцем июльским, залило'во-коричневых бусин...

В слове "бусин" теперь чрезвычайно важна буква "эн"(!).

Горько мне.
Где-то там, за рекой, бывших братьев моих поглощает прожорливый "бусик".
Горько мне.
Бывшим братьям моим - "нерабам" - не подняться уже с колен.
Горько мне.
Бывшим братьям моим - "нерабам" - стало славой - войной - в утраты,
убивая по пляжам отважных, но, всё-таки, малых(!) детей.
Бывшим братьям моим снова проще и легче - "нимеччину" - в хату,
чем, поднявшись с колен, меч поднять и пойти против этих зверей.
Горько мне.

И от горечи сводит губы.
И кривятся они в оскале:
"Любо, братцы, любо!!
Варитесь же в собственном сале!"