Босиком по эшафоту

Однажды в тёмной комнате без окон,
Сырой, холодной, каменной, как склеп,
Перебирая нервно тёмный локон,
Сидел, качаясь, тощий человек
С пустыми тёмно-карими глазами.
На заключённом между этажами
Добра и зла, раскаяния и страха
Теперь висела рваная рубаха,
И на руках висели кандалы.
Он вновь считал холодные углы
Последнего пристанища на свете,
Давил на раны справедливой плети.
Ему осталось только ожидание -
Немой дурман, похожий на дремоту…
Виновные не знают порицания,
Гуляя босиком по эшафоту.

Шёл час. Другой. А бешеные мысли
Метались в раскалённой голове,
Роняя слюни, с аппетитом грызли
И ум, и плоть, купались во жратве…
Он виноват, и в этом нет сомнений.
Он заслужил и казнь, и заточение,
И всё-таки не стоит забывать:
Любой из нас мечтает написать
Банальнейший, но авторский сюжет,
Открыть глаза и видеть солнца свет,
Ловить рукой порою ветер южный…
И это всё, что ныне было нужно…
А наш герой в чудовищной аллее:
Всё тело в ломках, голова буянит,
Ведь нет на свете ничего страшнее,
Чем ждать тот миг, когда тебя не станет.

И вдруг шаги… щелчок… и дверь темницы
Открылась, от страдания скрипя,
Как в сгнившем доме ноют половицы.
И узник вдруг подумал про себя:
«Ужасный сон… я так хочу проснуться».
Ему так сложно было разогнуться
И властвовать над онемевшим телом,
Которое теперь покрылось мелом,
Дрожало, как травинка на ветру,
Бледнело, как туманы поутру
И знало только сковывавший ужас.
Холодный пот, стеной дождя обрушась,
Исполосил всё тело до мурашек,
Принудил встать, проснуться ото сна,
Приклеив к нему мокрую рубашку,
Трезвя от опьянившего вина.

И ноги, отказавшись быть опорой,
Нести большого грешника по свету,
Буянили, как в сильный ветер шторы,
А косточки сбегали из скелета
И оставались пыльными следами.
Герой шагал, ведомый палачами,
Ища своё последнее спасение.
В животный страх переросло волнение.
Слышнее были выкрики народа,
Что требовал терзания урода,
Ещё вчера их названного брата,
Что пойман был на золоте заката…
Я слышала дрожащее дыхание
И сердце без минуты мертвеца,
Не занятое честным покаянием,
Горящее в агонии конца.

Неделей раньше ныне заключённый
В глазах людей был верным семьянином.
Никто не видел ран на обнажённом
Белёсом теле жёнушки-рабыни,
Не слышал криков: крики уже стихли.
А люди то ли пили, то ли дрыхли,
Когда её прощальный тихий стон
Разбился об безжалостный бетон,
А в ранах от ножа гулял сквозняк…
На муже – окровавленный пиджак,
В руках – помятый клок её волос.
Жену – в мешок… куда-то в лес унёс
И ночью лунной где-то закопал,
Вдыхая запах, еле уловимый.
Вернувшись, всё помыл и всё прибрал,
Как будто это было только фильмом.

Прошло три дня. Пустым стал воздух в доме -
Никто не разрывал его, крича.
Лишь тишина… её лицо в альбоме
И часть её открытого плеча.
Её духи стоят на той же полке,
Не убывает кофе в кофемолке.
Всё, как всегда, ведь здесь застыло время.
Но наша продолжается поэма.
Дню к пятому заметили соседи:
Она курить ходила на рассвете,
И вдруг пропала… может, заболела?
Истлело её раненое тело,
Металась её бедная душа.
Стучит соседка снизу. По привычке
Пришла спросить на выпивку гроша,
Щепотку соли да и пару спичек.

Стучит – молчок. Как странно, необычно…
Хозяйка раньше отворяла дверь.
Шаги… шагал так жестко и ритмично
Тот человек, что дверь открыл теперь.
- Ой, здравствуй, Ваня, я вообще к Наташе…
А где она? Давно ищу пропажу…
- Уехала… а ты иди, Варвара!
Соседка шла, за ней – шлейф перегара,
Но на душе вдруг появилась тяжесть:
«Уехала? Не может быть… Случайность?
Уехала одна… одна? Без Вани?»
Она была уверена в обмане,
Ей совесть не позволила смолчать:
Был пойман муж, зарезавший супругу.
И вот идут его конец встречать
Все те, кто раньше жали ему руку.

Убийца шёл по каменной аллее,
Вдыхая запах грязи, мокрой пыли.
И с каждым шагом было тяжелее
Хранить в ногах украденные силы.
Конец аллеи. Свет, обжёгший кожу.
Толпа желала «плюнуть гаду в рожу»,
Кричала громко, тая в предвкушении,
Пока герой в предгибельном мучении
Искал глазами только путь побега:
Тут каждый бы открыл в себе стратега.
Насколько велико должно быть сердце,
Чтоб в этот миг забыть про своё тельце,
Раскаяться и пожалеть о чём-то?
Сказать «прости» в кладбищенской тиши?..
Спасенье из тягучего болота,
Спасенье ошибившейся души…

Я видела убийцу перед казнью.
Он не был сильным, страшным, диким зверем…
Он был так слаб, задушен неприязнью,
Похож на лужу: мокрый, темно-серый.
А вся толпа в той луже мыла ноги:
И воры, и лгуны, и демагоги,
Не видя под ногами отражения…
Тем временем росло в толпе волнение,
И воздух стал тяжелым, напряжённым.
Теперь перед дрожащим заключенным
Берущий в плен, как глубина болот,
Стоял большой и крепкий эшафот.
Такой, что нипочём ему года,
Такой, что не берёт его фальшивость.
Он неизбежный, будто бы беда,
Несокрушимый, словно справедливость.

Намечен путь, и некуда бежать.
Казалось бы, всё просто и понятно:
К погибшим – скорбь, виновных – наказать,
И остальным пусть будет неповадно.
Но что потом? Потом все эти люди
Уйдут домой, утонут в грязном блуде,
А там, кто знает, может, и убьют.
Грехи поодиночке не живут,
Приходят разом или друг за другом.
Да, всё должно караться по заслугам,
Но толку нет, пока в сердцах нет света!
Убийца же, как туша без скелета,
Ступил босой ногой на эшафот,
Нагретый пылким августовским солнцем.
Настал последний тёплый эпизод -
Последний из нетравленых колодцев.

Вдруг стихли крики, все ждут приговора.
Раздался громкий баритон судьи:
«Виновен». Ветер шепотом минора
Разнёс его, как новость из статьи,
Как гонга вой, как чей-то резкий крик.
Настал заветный, долгожданный миг.
На шее нет креста, там лишь верёвка,
В руках не нож, а адская путёвка.
Последний вдох, оборванный и жадный.
А эшафот, суровый, беспощадный,
Как будто стал ещё чуть-чуть добротней.
Развеялся тогда и гнев народный,
И солнце вновь по-летнему светило.
В дали толпы стояла лишь одна,
Которая домой не торопилась -
Наташенька, убитая жена.

Увы, она мертва и не воскреснет,
Она не бог, и ей не тридцать три.
Внезапно, как пришла, она исчезнет.
А тело на верёвке до зари
Останется висеть пустым балластом.
Судьба создаст жестокие напасти
На смену той, ныне испарилась.
Добро всё спит, оно не пробудилось.
Пробудится, как только станет нужным.
В реальности жестокой, равнодушной
Среди лесов-ножей, кровавых рек
Добро пробудит только человек.
Подумайте, взяв в руку медь оружий,
Задумайтесь у берега болота,
Готовы вы стать грязной серой лужей
И босиком пройтись по эшафоту?