Шапка

Полста лет назад зимы в средней полосе были холоднее, это точно. И не по статистике. По ощущениям того, кто их переживал на свежем воздухе.

Выйти на улицу в январе без шапки было невозможно. Чтобы к другу забежать в соседний дом и узнать незаписанное в дневнике задание на «домашку», приходилось надевать на стриженную голову чей-то тёплый головной убор, что висел на вешалке в коридоре: свою ушанку, или отца, или брата.

У Паши была крупная голова. На неё, стриженную под «полубокс», все шапки более-менее подходили. Были и магазинные цигейковые, сверху обшитые чёрной кожей. Были и кроличьи, местные, самопальные, в основном серые, но, если дунуть на мех, - внутри него обозначался нежный белый пушок, которым отирать лицо после хоккея было намного приятнее, чем стриженой овчиной. Хотя цигейка с кожей была практичней: ею, если навыворот держать в руке, можно было любую шайбу в воротах поймать. А с другой стороны – какая разница? Можно было и вязаную мамой шапку надеть, с помпончиком, как у девчонок, синюю или серую, только кто же в такой шапке тебя в команду к себе возьмёт? В такой только на лыжах бегать в парке. Да и то – подальше от нормального народа, которые в настоящих лыжных шапках бегают, узеньких и удобных, с вышитыми буквами «Спорт» и «СССР».
 
Весной появлялись кепки. Паша знал почему.

Вообще-то в марте можно было ещё шапку носить, если уши у неё завязать наверху, а саму шапку сдвинуть на затылок. От неё голова не потела. А что ей потеть, когда лёд уже растаял, и хоккея ждать теперь до следующего года? Надо уже к футболу готовиться. Но пока пережить эти дожди со слякотью и самую длинную третью четверть, дожить до первого апреля, Дня смеха и начала четвёртой. А там уже и май, и футбол.

До первой травы нужно было оттачивать мастерство во дворах на асфальте и нажиге.
 
Нажига это шлак, что остаётся от котельных после сжигания бурого угля в топках котлов. Ею, вместе с песком, в шахтерском городке подсыпали тропинки от грязи во дворе и на раскрошенном асфальте. Промытая дождями, она имела вид чёрный, но пачкаться об неё было не так страшно – нажига осыпалась с ботинок и шаровар, подсыхая, и, чтобы отбивать мяч головой и не покарябать кожу на темечке, кепка была просто необходима.

Во дворах было мало места для мяча. Не успевали сбежать весенние ручьи, как чистый асфальт был вечно занят девчонками, которые расчерчивали его под «классики» и гоняли по квадратикам свою «биточку», баночку из-под гуталина, набитую рыжей землёй. А ещё принимались вертеть прыгалки, или скакали через резинки, или бросали друг в друга детским мячом, играя в свои «вышибалы» или странную игру, называвшуюся почему-то «штандер» - веселье, глядя со стороны, не русское и глупое: бросали мяч вверх и разбегались от него в разные стороны, мешаясь у пацанов под ногами. Потом замирали на месте и ждали, пока в них этим резиновым мячом не лупанут со всей мочи. И визжали от счастья, когда кто-то смажет… Лучше бы хороводы водили, честно сказать…

Оно, конечно, понятно, девочкам надо уступать. Но что толку от их игр? А вот в хоккей и футбол даже взрослые гоняют и их по телевизору показывают. Чувствуете разницу? И площади для футбольного мяча требуется несравнимо больше, это же понимать надо!

Но пока трава ещё не выросла, пацаны на нажиге чеканили мяч до почернения.
Для мастеров на такую площадку во дворе была особая привилегия.

Пока другая мелочь топтала лужи и грязь на ходулях, сколоченных из старых брусьев, или пугала девочек на асфальте гремящими подшипниками самокатов, подросшая за зиму футбольная малышня выстраивалась вокруг Шурика Лисунова или Борьки Алданова и с замиранием сердца отсчитывала вслух время, пока круглый и тяжелый мяч, словно прилипший к их ногам, плечам и головам, не коснётся, наконец, земли, и соревнование их не завершится очередной победой того или другого. На обоих жонглёров делались ставки, и играли на самое дорогое, что у малышни оказывалось в карманах – от куска шоколада, превратившегося в потной руке в скользкое месиво, до трёх копеек, найденных в оттаявшей весенней земле и начищенных войлоком до солнечного блеска.

После победы одного из них, выигравшие фанаты ступали на площадку первыми и предавались чеканке уже своими мячами, старыми и неудобными, где шнуровка торчала наружу, а сосок от неоднократно заклеенной камеры выпирал как раз в ту сторону, что попадала под носок ботинка.

Особой ловкостью было жонглирование плечами и головой в кепке. Для этого головной убор одевался задом наперёд, а потому козырёк должен быть достаточно коротким, чтобы не упираться в спину, когда мяч попадет на лоб, и достаточно длинным, когда он падает на шею сзади. Такая кепка ценилась втрое дороже и передавалась у тренирующихся из рук в руки, по очереди. Если, конечно, по размеру, подходила.

Шурик и Борька при этом стояли чуть поодаль, покуривая в рукав и перешёптываясь, явно подбирая молодёжь в свои будущие летние команды, они уже заканчивали седьмой класс и были вправе делать свой собственный выбор.

Затем, как только появлялись дружные тонкие ростки на площадке под футбольное поле, фанаты объединялись в общее братство, готовое ринуться на защиту своей неприкосновенной территории от любых мыслимых и немыслимых врагов.

Они были бесчисленны. От бабок и здоровых крикливых баб с бельём, пытавшихся развесить свои простыни и штаны с начёсом в створе пустых ворот, растягивающих верёвки от телеграфных столбов вдоль и поперёк над травяным покрытием, вытаптывавших и дырявящих его своими ботами, тазами и распорными палками, - до мелких детей, собак и кур, норовящих найти на футбольном газоне зарытые по осени сокровища, которые теперь нужно было раскопать и спрятать в другом месте, оставив на поверхности или кротовую яму, или кочку.

Но вот приходил май с одуванчиками, земля твердела и футбольное братство, поддерживаемое суровыми отцами-шахтёрами, которые сами не против были постучать по мячу, отвоёвывало свою территорию до глубокой осени. Женщины и мелочь с поля изгонялись. А редкие компании девятиклассниц, приходивших на поле поиграть в волейбол, становясь в кружок, только поддерживали спортивный тонус в ребятах постарше: девичьи смешные подёргивания и неловкие падения с обнажением ног выше разрешённого вызывали тайное восхищение и скрытый азарт в глазах игроков, старающихся показать себя героями перед волейболистками в будущем футбольном матче.

Паше, младшему, со стороны не трудно было определить, кто из девчонок за кого болеет, и как меняется их выбор в зависимости от мастерства и лихости игрока…

Футбол футболом, лето летом, зима зимой – а вот уже и десятый класс. Столица, студенчество. И головные уборы исчезли из Пашиного гардероба. Осталась только лыжная шапочка в кармане куртки, которая изредка натягивалась на лохматую голову, да и то, когда приходилось шататься пешком по столице и было жалко пятака на метро или этот пятак был добавлен к пятиалтынному на последнюю кружку пива в «Яме».

А через пять лет вместе с доменным цехом в его жизнь вошла защитная каска и шляпа горнового. Шляпа – полуметровый круг из войлока с углублением посредине, поля которой подгибаются как кому вздумается: то в виде «сомбреро», то «лопушком», то «блином». Главное – чтобы прозрачный щиток не слетел с лица, когда идет «выпуск» чугуна (почти полторы тысячи градусов в полутора метрах от глаз). Без щитка и шляпы работать невозможно. Но и в них много не наработаешь: не зря горячий стаж отмерен в десять лет мужской жизни. И за эти десять лет под шляпой рождаются мысли, несвойственные обыкновенным людям.

Слова «до смерти четыре шага» подходят к этой работе как нельзя точно. Каждую смену может случиться так, что ты попадёшь в ад на земле по своей ли, по чужой вине – неизвестно и неожиданно для всех и себя самого. Может лётку вырвать, а ты окажешься поблизости. Может - фурму с газом бабахнуть. Могут сверху с крана на тебя чугуняку уронить. А можешь и сам поскользнуться в своих войлочных чунях и в лоток влететь или в ковш. Тогда от тебя в течение пяти минут останется только запах. И пара свидетелей, что ты до какого-то времени был жив. И первым свидетелем будет крановщица, которой сверху всё видно. Да и вонь от тебя, бывшего, до неё первой дойдёт…

Каска – совсем другое дело. Она привилегия начальства. Во-первых, по цвету. Белая – от начальника смены и выше. Черная – у мастеров и газовщиков. Оранжевые, жёлтые, красные, синие – у рабочих, чтобы их в серных парах чугуна и взвеси графитовой пыли проще было различать. Подшлемник под каску тоже оказывался важен. Но он в Сибири, в сорокаградусный мороз не спасает. Ушанка надёжнее. Главное каску по размеру подобрать. Поэтому у нормального доменщика три каски: летний вариант, зимний и всесезонный – выходной, чистый, тот, в котором на выволочки в кабинет к начальнику принято ходить. Конечно, предварительно отерев лицо от графита. Чтобы тот отличил его от остальных чёрных лиц подчинённых.

Голова Паши от каждодневного мытья хозяйственным мылом и непривычных головных уборов за пятнадцать лет работы незаметно потеряла свой прежний волосяной покров и стала довольно отзывчивой к перепаду уличных температур. Она требовала очередного обновления, но всё не находила места и предмета, которого была достойна.

Танкистский шлемофон, чёрный, подбитый белой нежной цигейкой, доставшийся ему в наследство от тверского парня, с которым они проходили сборы после института в палаточных лагерях под Калининым, был обменен на Библию издания Московской Патриархии – огромный красный кирпич с золотым крестом, вдвое шлема тяжелее и, наверное, дороже. Подумав об этом, Паша, тогда уже Пал Палыч, добавил алчущему шлемофон мотоциклисту ещё полста рублей. Благо до отъезда из Сибири деньги у него в кармане ещё водились. Да и приобретение Книги и последующее чтение голове Паши много чего добавили взамен потерянных волос и нескольких шрамов, полученных от столкновения с многочисленными стальными предметами в доменном цехе. Это в профессии Палыча оказывалось неизбежным, какую защиту на башке не носи. Но ума такая работа не прибавляла, как и денег, и здоровья тож.

Уезжая из Кузбасса с хронической язвой, он увозил с собой и лохматую собачью шапку, выдержавшую испытание сорокоградусным морозом, и матерчатую выгоревшую кепчонку, испытавшую жёсткую новокузнецкую жару под сорок градусов в июле, но по столбику спиртового термометра – строго вверх. Ниже - ртуть при минус тридцати девяти зимой замерзала, а сибирскому спирту было хоть бы что!

Спирт был в Зауралье не прозвищем, а сутью работы. Той жидкостной эталонной оценкой, на которую государство со своими налогами даже не претендовало, потому что погодой управлять ещё не научилось.

В этой части Сибири погода ни проспиртованный желудок, ни голову не жалела. В любой день по календарю температура скакала градусов на двадцать в разные стороны днём и ночью, и Палыч покидал эти места без явного сожаления о сибирских богатствах, брошенных им на произвол аборигенам и местному климату, за который приплачивали неоправданно низкий для желудка и головы коэффициент.

Впрочем, он знал уже одного грузина, который, сняв после смерти Сталина фуражку, больше ничего на голову не надевал, благо работа на мандариновых плантациях в Колхиде ему это позволяла. Да и его седая шевелюра, плотная, под стать каракулю, не требовала тому искусственного покрытия. А чача и вино, смешанные в желудке с наперченной бараниной, делали старика жизнерадостным и весьма отчелюбивым.
 
Долго ли, коротко ли, Палыч в Черноземной полосе дожил до очередных головных уборов. Летом на огороде и в саду голову его прикрывали соломенные шляпы и панамки, а в сильную жару – платки-банданы, чтобы пот глаза не заливал. Зимой хватало вельветовой кепки и капюшона от куртки. А для выхода в город Палычем были приобретены фетровая шляпа и чёрный берет, к которым привыкать было тяжело, но необходимо.

Либеральный берет использовался для посещений местного отделения Союза российских писателей, официальная шляпа – для отделения Союза писателей России. Находились они в противоположных концах города, и, чтобы попасть в помещение одного из них, в трамвае приходилось обнажать голову, чтобы не быть пойманным с поличным представителем какой-нибудь из враждующих литературных фракций. И те и другие пытались добиться от областной администрации финансирования собственного печатного органа, Палыч же затеял объединить оба союза в одном литературном альманахе, дабы сэкономить народные деньги и стать его главным редактором, ответсеком, корректором и издателем в одном лице. (Потому как у самого не было ни копейки).

Через год этих хождений выяснилось, что издавать из местных сочинений, собственно, и нечего. Материалов хватило, если честно, всего на полтора номера. Пишущие, будто копируя друг друга, погружались то в мемуары о счастливом и трудном социалистическом детстве. То предавались мечтам о будущем свободной общеевропейской Родины. То отсылали за счастьем на другие планеты или в подворотни ново-философов на манер Блаватской и какого-то Кришны.

И даже высланные даром новые рассказы Астафьева и Жигулина ситуацию не спасли, и их имена в составе учредителей альманаха на областную администрацию благостного влияния не оказали. Один был в Москве, другой – в Красноярске. К области классики отношения не имели. Потому чиновники косились на чернозём и советовали привлечь к учредителям профсоюзный комитет металлургического комбината, а лучше – Сбербанк, с которым дело, точно, не прогорит.

Слава Богу, случился дефолт, который и разрешил все проблемы. Литературно-художественный альманах погорел-таки в пламени безденежья, и даже Сбербанк развёл перед Палычем руками: вот, мол, тебе, бабушка, и вся твоя литература… Людям скоро жрать нечего будет, а ты просишь каких-то несуществующих денег на гонорары за слова и буквы?.. Окстись!

Именно тогда берет и шляпа были подарены детям-студентам и отправлены в Москву. А из головных уборов у Пал Палыча остались вельветовая кепка и собачья шапка со времён Кузбасса.

Жизнь, как ни странно, всё ещё не клонилась к закату, хотя предпосылки для этого вызревали на лице и в голове Палыча столь явно, что ни тёмными очками, ни модной бейсболкой, ни шейным платком скрыть обветшания было нельзя. Палыч беспардонно лысел, а лишняя кожа на лице, следуя законам гравитации, тянулась перпендикулярно земле, в какую сторону голову ни склони.

Тем не менее на шестом десятке Палыч оказался вновь женат, и прикрывал теперь голову от осадков и ветра с помощью зонта, без которого в пасмурную погоду, по совету жены, из дому не выходил. Осенью и весной для призрачного тепла хватало накинутого капюшона на голову. Зимой – да какие сейчас зимы! тьпфу! – вельветовая кепка легко подменяла собачий мех, чтобы согреть лысину.

Шапка же, пересыпанная сушёной цедрой от моли, покоилась в недрах платяного шкафа над скучающими по морозу шубами супруги, и вела с ними бесконечные разговоры о всемирном потеплении, устроенным им человеком. О том, что, будучи еще живыми лисами и енотовидными собаками, они думать не думали, что после смерти продолжат своё существование в таком позорном, шкурном виде, на плечах и головах своих убийц.

Что при жизни им и в голову не приходило, как эти злодеи доведут мир до той стадии потепления, что даже в виде меха звери людям не понадобятся. А, значит, и загробная жизнь зверей доживается зря. И они мумифицируются здесь, в шкафу, в качестве упрёка человеческим потомкам от уничтоженных (в порыве алчности) беззащитных тварей меньших. Да ещё и пущенных на ветер человеческих денег…

Да-да, вспомните, сколько эти шубы и шапки стоили в своё время? Сколько раз на эти деньги можно было съездить в Крым, или в Италию, где головные уборы и шубы вообще, на хер, не нужны?

Разговоры из шкафа не умолкали уже который год. Квартира была заморочена ими. Сознание Палыча клубилось, ожидая обещанного экстрасенсами града, в который уверовала лишь уборщица-таджичка с его конторы, и, беременная, ушла в русский декретный отпуск после Дня Петра и Февронии. Но град с неведомое яйцо так и не случился. И очередного конца света не состоялось. А на залетавшие иногда дроны никто внимания уже не обращал: ну, грохнет и грохнет, все там будем… Тут волшебный головной убор не спасёт.

Но Пал Палыч, почёсывая плешь перед зеркалом, иногда всё же задумывался зимой о том, не надеть ли ему сейчас дорогую шапку, как в молодости, набекрень, чтобы поразить прохожих своим бравым видом? Однако, примеривая лохматое чудовище в очередной раз, он со стыдом признавался себе, что уже не ведает на кого именно из страшилищ вдруг становится похож. То ли на Симаргла, то ли на Хермода, то ли Хемсут (со скрещенными над головой ушами).

«По Сеньке и шапка…» - это Палыч знал.

Но кто это помнит, кроме него? Кто может подтвердить сходство?

Видом Пал Палыч стал (к своим семидесяти) вылитый Сёма Шелапутный, местный полудурок из его далёкого детства. Тот бессловесный мужик, вонючий бомж из котельной с нажигой, которого они ставили в ворота как манекен вратаря или третью штангу. Причём, и на льду, и на траве. Сёма не ловил мяч или шайбу, он был фигурой, в которую не предполагалось попасть. Но некоторые попадали. И Сёма падал, закрывая лицо или живот руками. А, когда текла кровь, всегда улыбался, как бы утешая мальчишек. Потому что понимал, что именно для этого он людям и нужен. А больше – ни для чего…

И расстроенный Палыч перед зеркалом снимал с головы тёплый головной убор, утирал утренние слёзы по Сёме и отправлял шапку в свой родной тряпичный мавзолей, в шкаф. По-семейному, даже по интимному навету от своих угольных предков догадываясь, что у Господа-бога на данное время всё не так хорошо с головой. Что и у него бывают сбои и помрачения, и это не странно, раз он создал себя по образу и подобию человеческому.

 А с людей-то и взять теперь нечего. Люди, чего им на голову не надень, всё за корону принимают.

Правда ведь?