Там, где я оказался - никому не посоветую!

Очнулся я от кислого тошнотворного запаха. Очнуться-то очнулся, а вот глаза открыть не смог – что-то мешало. Все тело разламывалось, ноги онемели, дышать было трудно.

Окончательно включиться в реальность мне помог истошный женский крик.

– О-о-ой! Люди добры-ы-е-е!! Да что ж это творится тако-о-е-е!!! Человека завалил-и-и-и! Господи, прости нас, грешны-ы-ых.

Я взбрыкнул раз, другой. От резких движений что-то холодное полилось мне за шиворот. Наконец мне удалось разлепить глаза. Я лежал, засыпанный и придавленный чем-то вонючим и склизким. Это вонючее и склизкое набилось мне в рукава, за шиворот и в штанины.

Взбрыкнув еще раз, я ухватился за подвернувшийся металлический прут и, с трудом раздвигая то, что было напластовано на меня сверху, поднялся и сел. Лучше бы я этого не делал, честное слово! Действительность была ужасней и отвратительней гоголевского «Вия».

Будучи завален пищевыми отходами и прочим пахучим барахлом, я «вынырнул» со дна мусорного бака. На меня таращилась выцветшими от старости глазами и крестилась закутанная в шаль старуха.

Горечь во рту, саднящая сухость в горле, резь в глазах и эти очумелые старухины глаза непременно меня бы доконали, если бы в эту секунду к старухе не подошел сухонький старичок. Указав на меня, словно на крокодила в террариуме, тросточкой, он глубокомысленно проблеял:

– Наверняка из газеты! Они сейчас за сенсациями гоняются, так еще не такое вытворяют. – Помолчав, он повернулся к старухе: – Сейчас про жизнь начнет тебя спрашивать или за кого пойдешь голосовать...

– Да неужто?! – Перепуганная бабка снова начала креститься. – Зачем жа ты в мусор-то зарылся, мил человек? Разве можно стока пить!

Матерясь на чем свет стоит, я выбрался из бака и начал отряхиваться. Куртка моя была залита чем-то липким типа сиропа, задубела и стояла колом. Ощупав карманы, я не обнаружил там ни кошелька, ни телеграммы с паспортом. Лишь ключи от квартиры звякнули в левом внутреннем кармане. Да часы еще, как ни странно, держались на запястье.

Убедившись, что полностью отряхнуться мне не удастся, я осмотрелся. Незнакомые дома окружали меня. По дороге ползли автобусы с незнакомыми номерами. Судя по всему, было утро. Сновали пенсионеры с сумками, подростки тусовались возле подъезда двухэтажного дома.

– Бабушка, где я?

– В аду, молодой человек. В геенне огненной, – деловито констатировал старичок дьяк и быстро заковылял прочь.

– Ишь, как нажрался, – раздалось откуда-то справа. Я повернул голову и узрел откровенную бомжиху в плаще шестидесятых годов и рваных ботах. – Глаза-то залил с утра пораньше... Чего в баке потерял-то? Мозги хоть не пропил?

– Мне скажет кто-нибудь, где я? Не пил я ни грамма. – Взглянув на старуху, только-только переставшую креститься, ударил себя в грудь: – Ну хоть вы-то мне верите?

– Как же ты тутось оказался, мил человек?

– Избили меня, разве непонятно? – Будучи не в силах сдерживаться, я заплакал. Отчаяние рвалось наружу. – Умоляю вас, скажите: какое сегодня число и где я нахожусь.

Что-то изменилось во взгляде старухи. Она подошла ко мне поближе и взглянула в глаза, словно хотела в чем-то убедиться. Ее лицо напоминало сухофрукт, которыми в изобилии торгуют лица кавказской национальности на нашем рынке.

– Тебя, мил человек, занесло в Борщевск. Сегодня – двадцатое мая.

Я попятился и сел на подвернувшийся ящик.

– Мать честная! Это ж где я больше суток провалялся?

– Как где? Тутось, мил человек. – Старуха указала на мусорный бак. – Пойдем со мной. Тебе ведь помыться хочется, переодеться...

– Да уж, не помешало бы.

– Вот-вот. А я тутось, недалече квартирую. Пойдем, пока не набежал никто. Я сына недавно схоронила, так от него одежды полный шкаф остался. Не понесу ж я все на рынок, правда?

– Спасибо, – смущенно поблагодарил я старуху. – Не знаю вашего имени-отчества.

– Зови бабой Глашей. А я тебя Найденышем кликать стану...

– Зачем же так, словно я котенок какой. У меня имя есть, Эдиком меня кличут...

– Тебя пусть так кличут в той жизни, – она махнула неопределенно рукой.

Мы шли по тротуару из досок. Я озирался вокруг. Меня окружали в основном двухэтажные дома из красного кирпича. Солнце блестело в лужах, на балконах сушилось белье. Чужая жизнь бурлила, размеренно следуя своим законам.

По-видимому, я производил двоякое впечатление на борщевцев. Они либо шарахались от меня, переходя на другую сторону улицы, либо откровенно показывали пальцем: дескать, посмотрите на это диво.

Оказавшись в горячей ванне, я чуть не замурлыкал от удовольствия, мысленно поблагодарив бога за то, что он послал мне сердобольную бабку Глашу.

Старушка тем временем хлопотала на кухне, гремя посудой и еле слышно что-то бормоча себе под нос.

Ощупав все свои ребра, я с удовлетворением отметил, что переломов вроде нет.

За чаем баба Глаша, промокая глаза вязаным платочком, поведала мне свою безрадостную историю. Полгода назад из Чечни прибыл «Груз 200» с телом ее сына.

– Похоронила я Васютку мово... Так гроб и не вскрывала. До сих пор не знаю – его ли закопали-то. И словно сердце остановилося, так мне тяжко сделалося! На земельке этой...

Поймав мой недоверчивый взгляд, она уточнила:

– Да такой же Найденыш был, как и ты! Своими-то господь не наградил. Так вот и мыкаюсь...

Дав мне денег на электричку, баба Глаша поцеловала меня в лоб и перекрестила. Я, со своей стороны, клятвенно заверил старушку, что вышлю деньги обязательно, для чего записал себе на ладони ее адрес.


Продолжение следует