Герой Павшей Империи

(Поэма "Герой Павшей Империи" отсылает к событиям Первой мировой войны и осаде крепости Осовец)

Рожь золотая, медовый дурман,
Целует иконы церковный туман.
Последнее мирное лето текло,
И в окнах рязанских сияло стекло.
Казалось, что вечность дана на покой,
Под синью небесной, над сонной рекой.
Но в воздухе — горькая, злая полынь,
И шепчет молитву остывшая синь.

Тревога, как ворон, кружила у врат,
И сталью тускнел уходящий закат.
Кряхтел паровоз, увозя на убой
Таких же, как я, с синевой молодой.
А балы гремели, и хруст эполет
Скрывал нарастающий грохот планет.
Империя пела, смеялась, пила,
Но тень двуглавого, скорбного орла
Уже накрывала родные поля,
И тихо стонала под нею земля.

Прощай, моя мать, да резной палисад,
Не плачь у калитки своей до зари.
Я, парень простой, не хочу я наград,
Мне б только покой в деревенской пыли.
Мне б слушать гармонь, а не меди набат,
Мне б видеть не стяги, а отблеск луны.
Я, парень синеокий, не виноват,
Что черти затеяли игры свои.

И ветер-пророк, прилетевший с заката,
Принес запах гари и горькую весть.
Империи нашей последней расплатой
Назначена кровь, и отвага, и честь.
На запад, на запад, где тучи багровы,
Где в дыме теряется солнечный свет.
Меняют кресты на терновы оковы,
И юности прежней, растаявшей, нет.

Над Наревом-речкой, у самой черты,
Где вражеский сумрак ковыль теребит,
Встал каменный форпост святой простоты,
Как древний, забытый богами, гранит.
Ни славы, ни блеска. Лишь серый бетон,
Что в землю вцепился корнями навек.
Осовец. Протяжный, удушливый стон
Несется над ним из грядущего, с рек…
С рек слез и металла, с пожарищ полей,
Где будет косить не коса, а картечь.

Я здесь, у подножья стальных этих врат,
Последний рубеж, вековой монолит.
И слышу, как с запада грозы рычат,
И сердце тоскливо и гулко стучит.
Прощай, моя Русь, мой березовый край,
Где пахнет смолой и созревшим зерном.
Ты думала — ждет тебя солнечный рай,
А кончится все на обрыве крутом.

Так август четырнадцатого года
Вплетал в колоски привкус горькой беды.
Глядела с икон на меня непогода,
И капали с ризы слезинкой воды.
Мир замер, дыханье свое затая,
На грани, на лезвии страшной войны.
И скоро земля, что вскормила меня,
Увидит чудовищно-страшные сны.

И сон оборвался. Раскатистый гром
Ударил в рассвет не с небесных высот.
Земля задрожала, как брошенный дом,
И ринулся с запада огненный гнёт.
Не молнии — всполохи адской зари,
Не ливень, а ливень из стали и зла.
Кричи, не кричи, и зови, не зови —
Война свои черные крылья взнесла.

Дым погребальный окутал поля,
Где рожь колосилась еще лишь вчера.
И корчилась, плавилась наша земля,
От первого вражьего злого пера.
Осколками рвет белоствольный наряд
Берез, что стояли в почетном строю.
И птицы, ослепнув от канонад,
Беззвучно сгорают в железном раю.

Завыли «Берты»-колоссы вдали,
Их голос — нечеловеческий вой.
И серой громадой по пыльной земли
Пошла тевтонская рать на восток.
Безликая сила, холодный расчет,
Стена из штыков, равнодушных и злых.
Их бог — это грозный имперский почет,
Что требует в жертву и наших, и их.

Я землю губами ловил в забытьи,
Впервые поняв ее горькую суть.
Где ж вы, образа да святые кресты?
Как дали свинцу этому в грудь
России вонзиться? Ответа мне нет.
Лишь порох и кровь, едкий дым, едкий страх.
И юности синий, рязанский рассвет
Рассыпался в серый, удушливый прах.

Но страх отступает, когда за спиной
Ты слышишь дыхание братьев своих.
Мы встали у стен, став единой стеной,
Из сотен простых мужиков рядовых.
Угрюмые лица, в глазах — горький лед,
Но в каждом решимость — и встать, и стоять.
Пускай эта сила лавиной идет,
Мы будем ей глотку зубами срывать.

За эту березу, за этот овраг,
За тихий погост, где прадеды спят.
Пусть враг во сто крат и сильнее, и зряч,
Но мертвых отсюда не носят назад.
Наш форт — не гранит, а крестьянская кость,
Что в землю вросла, неподвластна огню.
И в каждом из нас закипала та злость,
Что предки копили к Судному дню.

Так начался штурм. И железный тот дождь
Бил в камень Осовца неделю подряд.
Ты боль и отчаянье, Господи, множь,
Но знай — мы не сделали шага назад.
Земля вся изрыта, как тело в рубцах,
И небо затянуто в черный туман.
И ужас, животный, звериный тот ужас
Вползал в наши души из тысячи ран.

Сменялися луны кровавым пятном,
А мы все держались за камень сырой.
И быт наш солдатский стал тягостным сном,
Где голод мешался с холодной зарей.
Мы землю жевали, сухую, как пыль,
Делили последнюю крошку и вздох.
И серый, облезлый, потасканный быль
Был страшен, как сам Саваоф или Бог.

И лица чернели, как в саже иконы,
И кашель траншеи сжимал по ночам.
А «Берты» слали свои похороны,
К солдатским, безвестным, немым именам.
Гранит кровоточил, и плакали стены,
И не было сил хоронить мертвецов.
Их тени бродили средь нашей арены,
Безмолвным укором для нас, для жильцов.

Но враг, не сломивший нас силой металла,
Решил наше мужество ядом известь.
Однажды с рассветом земля замолчала,
И ветер принес нам чудовищную весть.
Зеленый туман, неестественный, сладкий,
Как будто сам Дьявол вздохнул на поля,
Пополз по траншеям, по нашим палаткам,
Собой укрывая и твердь, и тебя.

И жгло наши легкие пламенем едким,
И рвал наши глотки удушливый спазм.
Мы бились, как рыбы, в отравленной сетке,
Впадая в безумный, предсмертный маразм.
Кто маску искал, кто молился, кто выл,
Кто молча тянулся к винтовке своей.
А яд обнимал, и травил, и губил,
Страшнее и сотен, и тысяч смертей.

Хрипели, слепые, и падали в грязь,
С лицами, сожженными в пену и кровь.
И рвалась последняя, тонкая связь
С той жизнью, где вера была и любовь.
Я видел, как корчился прапорщик юный,
Как бился в агонии мой лучший друг...
И струны души моей, тонкие струны,
Лопнули разом от дьявольских мук.

За что нас, о Господи? Где же Твой свет?
Зачем Ты покинул своих сыновей?
На тысячи этих «за что» — лишь ответ
Из хрипов и стонов средь мертвых полей.
И понял я в тот окаянный момент,
Когда кислород превращается в ад,
Что долг — это просто кровавый цемент,
Что держит друг с другом последних солдат.

И вот тишина. Только кашель и стон
Прокашляных легких, сожженных дотла.
Враг думал, что бой наш навеки решен,
Что крепость безмолвной могилой легла.
Он ждал, пока ветер развеет туман,
Чтоб праздновать тризну под небом седым.
Но он еще не понимал, тевтон,
Что смертью своей мы страшнее, чем дым.

И в тех, кто остался, сквозь хрипы и боль,
Сквозь маски из крови и черной земли,
Рождалася ярость, священная роль —
Восстать из могилы, в которую легли.
Не люди — а тени, сошедшие с фреск,
Где ангелы мести вершат Страшный Суд.
И в мертвых глазах загорается блеск,
Последний, отчаянный, яростный бунт.

И враг двинул в рост. Семь тысяч штыков,
Чтоб выжечь последних, кто чудом дышал.
Шли самоуверенно, без дураков,
Пока тишину хриплый стон не взорвал.
Они шли топтать погребальный наш прах,
Встречать не сраженье, а просто парад.
И стылый, животный, липучий свой страх
Они и не ждали увидеть этот ад.

Но мы поднялись. Не по слову приказа,
А волей, что яростней самой судьбы.
Из ям, из траншей, где травила зараза,
Восстали ходячие наши гробы.
Не помню, как встал, как винтовку схватил,
Как выплюнул легкие вместе со стоном.
Лишь помню, что ад меня не дотравил,
И ярость катилась по жилам со звоном.

Мы шли на них в рост, шагом мерным, прямым,
С лицами, что в тряпки и гной сплетены.
И с каждым движеньем сквозь яростный дым
Мы были страшнее самого Сатаны.
Не крик «за Отчизну», а кашель и вой,
Кровавая пена на синих губах.
И каждый из нас был уже не живой,
А призрак с винтовкой и болью в глазах.

Зеленая кожа, сожженные веки,
И хрип, от которого стынет свинец.
Мы — русские мертвые, божьи калеки,
Идущие миру вручить свой конец.
И дрогнул тевтон. И могучая рать,
Что шла за победой на верный поклон,
Вдруг поняла — с этим нельзя воевать.
Так выглядит Смерти ответный закон.

И ужас, что больше и веры, и сил,
Сковал их ряды ледяною плитой.
Сам Дьявол как будто бы нас воскресил
И бросил на них неземною ордой.
И штыковая... Но враг не стерпел,
Он видел, как падаем мы, но идем.
И ужас звенел, и метался, и пел,
И гнал их назад под свинцовым дождем.

Они побежали, теряя ряды,
Бросая оружие, честь и мундир.
От этой восставшей из ада беды,
Что рушила их механический мир.
Мы бились, как звери, в последнем рывке,
Уже не жалея ни плоти, ни жил.
И каждый патрон в моей слабой руке
За друга, за брата, за Родину мстил.

И вот — тишина. И разбитый их строй
Бежит, исчезая в дыму за рекой.
А мы остались на кромке земной,
Познавшие страшный, последний покой.
Мы падали там, где стояли враги,
Свой долг до последней крупицы отдав.
И ветер шептал: «победили, смогли...»,
Над грудами павших, кровавых отав.

Победа... Какое же горькое слово,
Когда ты один средь безмолвных друзей.
И небо над крепостью смотрит сурово
На страшный итог этих праведных дней.
Я выстоял. Выжил. Я видел их страх.
Но что-то во мне умерло навсегда,
Оставшись лежать на остывших камнях,
Где русская доблесть взошла, как звезда.

Осовец стоял. Но в глазницах пустых
Разрушенных стен поселилась тоска.
Меня, и еще нескольких полуживых,
Везли по уездам, в бинтах, седине.
Я выжил, но сердце мое навсегда
Осталось лежать под гранитной плитой,
Где русская доблесть горела, как та,
Последняя, самая злая звезда.

Я ехал домой, в свой рязанский удел,
Где пахнет антоновкой, миром, избой.
Я так этой тихой землицы хотел,
Но был для нее я навеки чужой.
Деревня встречала, крестилась, звала,
Но в каждом лице я читал лишь одно:
Им страшны глаза, что сгорели дотла,
Им страшно со мной опускаться на дно.

А после, как вор, поползли шепотки,
Что нет больше веры, и нету царя.
Газетные строки, как яда глотки,
Кричали, что все это было зазря.
Что бунт захлестнул Петроград и Москву,
Что власть растоптали в кабацком дыму.
И я, переживший ту бойню, ту рву,
Не верил ни слуху, ни сердцу, ни сну.

И брат шел на брата, и сын на отца,
И Русь захлебнулась в кровавой купели.
Иконы содрали с родного крыльца,
И новые боги крамольное пели.
Двуглавый орел, распростертый во прах,
И красные флаги над пеплом страны...
А я вспоминал тот животный свой страх
Под грохот совсем уж другой, той войны.

За что мы там гнили в окопной грязи?
За что принимали тот яд на себя?
Чтоб здесь, на просторах родимой стези,
Свои же своих убивали, губя?
Я выстоял в пекле немецких атак,
Я выжил, когда умирали друзья,
Но был я повержен и сломлен вот так —
Ножом, что вонзили в Отчизну с тыла.

Победа моя стала горше полыни,
Подвиг — бессмысленным, выцветшим сном.
Империя, за которую стыли
Мы в Наревских топях, рассыпалась сном.
Я — призрак победы, ненужной теперь,
Осколок державы, сгинувшей в смуте.
Я в новую жизнь не открою уж дверь,
Застряв на последней, кровавой минуте.

Сижу на завалинке, в небо гляжу,
А в небе ни Бога, ни звезд, ни креста.
Я больше не плачу, не верю, не жду,
В душе моей — страшная та пустота.
Я — герой той Империи, павшей во прах,
Чей подвиг закопан в гражданской золе.
И вечно со мной будет жить этот страх,
Но страх не за тело, а то, что в душе.

И в сердце — лишь пепел сгоревшей мечты,
Да хрип мертвецов из-под камня Осовца.
Зачем мы остались, скажи, Боже, ты,
Коль нету ни Веры, ни Царства, ни Солнца?