Секрет маэстро

Застенчивый гений рояля и нот,
Жан-Люк, чудак-композитор,
Вёл с музой своей нескончаемый торг,
И чаще всего – в неглиже, деловито.
Он штопал сонаты, кроил экспромт,
В халате из воздуха, в тапках из света.
Соседка напротив, поймав этот фронт,
Роняла из рук дорогую конфету.
«Жан-Люк, – вздыхал его психоаналитик, –
Мы снова о фрейдовских ваших делах?
Вы голый играете. Этот кульбит –
Он что означает? Подавленный страх?
Боязнь пустоты? Жизни надлом?
Желанье сливаться с искусством в одно?»
Жан-Люк хмыкал: «Да нет, о другом.
Мне просто... в одежде играть мудрено.
Вот сяду в костюме – и сразу мигрень,
Мне галстук мешает взять правильный тон.
А в брюках, простите, такая мигрень,
Что вся до-мажорная гамма – как стон.
Мне кажется, ткань поглощает талант,
Синтетика гасит душевный порыв.
А голым – я с музыкой полный гарант,
Я с ней откровенен, как первый порыв!»
Однажды к нему репортерша пришла,
С блокнотом, с вопросами, с блеском в глазах.
Жан-Люк смутившись, накинул на торс
Шарф (всё же культура, не полный провал).
«Скажите, маэстро, в чём ваш секрет?
В мелодиях ваших и смех, и печаль…»
А он, поправляя несуществующий жилет,
Ответил: «Видите ль... Тут всё невзначай.
Я думаю о бренном, о вечном, о том,
Что суп остывает, а муза – каприз.
И вот, сочиняя очередной реквием,
Я вдруг понимаю – какой в этом смысл?
Ведь жизнь – это джаз, где фальшивит труба,
Любовь – это вальс на сломанной ножке.
И Моцарт, поверьте, был тот ещё сноб,
А Бах бы сейчас рингтоны творил,
И лучшее скерцо, что я написал,
Родилось, когда палец в двери защемил.
Я плакал, смеялся, страдал и играл,
И всё это – голой душой, уж поверьте мне».
Репортерша смотрела, забыв про блокнот,
На гения в шарфе, с глазами весны.
А он ей играл про любовь и про то,
Что лучшее творчество – без наслоений.
И слушал весь дом этот искренний джаз,
Где не было фальши, кокетства и позы.
Лишь голый талант. И немножечко фарс.
И творчества чистые, сладкие грёзы.