Смертельная доза виагры

В киевской квартире, где пыль на Прусте
Лежала веками, в любовной капусте,
Мой сорок седьмой день рожденья зачах.
В глазах у Консуэлы — лишь фрейдистский страх.
Мы съели лосося, обсудили арт-хаус,
Я сыпал цитатами, словно под градус,
Про Кьеркегора, про бренность всего,
А в мыслях — фиаско, одно лишь оно.
Консуэла поправляла свои черепаховые очки,
«Эжен, ты снова в тисках у тоски?
Твой экзистенциальный надлом так типичен,
Но вечер, признаться, довольно статичен».
И тут я решился. «Минутку, мой свет!»
И в ванной, дрожа, как последний поэт,
Достал голубые пилюли. Заветный флакон.
Надпись гласила: «Не больше, чем он».
Но разум, подточенный вечным анализом,
С кривой усмешкой, с каким-то садизмом,
Шепнул: «Чем черт не шутит, Мортимер Кляйн?
Сегодня ты мачо, а не развалина».
Я высыпал в руку... штук десять, не боле.
Прощай, рефлексия! Привет, сила воли!
Вернулся к Консуэле. В глазах ее — скука.
«Ты знаешь, я думаю, Бергман — вот это наука!»
И тут началось. Сперва — жар во всем теле,
Как будто все комплексы разом сгорели.
Я стал вдруг уверен, острот моих — россыпь,
Но мир почему-то окрасился в просинь.
«Консуэла, дорогая, ты видишь? Все синее!
Твой свитер, диван, и коты на картине!
Похоже на раннего Пикассо, знаешь,
Или ты просто так... отстраненно взираешь?»
Она поглядела, как смотрят на психа:
«Эжен, с тобой говорит твоя психосоматика.
Синий — цвет грусти. Юнг был бы доволен.
Ты спроецировал свой внутренний вой, он...»
Но я ее слушал уже вполуха,
Ведь в брюках моих назревала разруха.
Там что-то росло, обретая сознанье,
Игнорируя полностью мирозданье.
Оно рвалось в бой, как варяг на драккаре,
Ему были чужды Сартр и Годары,
Оно не читало ни Кафку, ни Джойса,
Ему не знакомы были терзания Ройса.
Я встал, и мой стул с возмущением треснул.
Пространство вокруг показалось мне тесным.
Предмет моей гордости, мой сталагмит,
Был тверже, чем лоб у сестры-семитки.
«Консуэла, прости, у нас... технические неполадки.
Кажется, я перешел все порядки».
Она подняла свою тонкую бровь:
«Это метафора? Новая грань про любовь?»
А сердце стучало, как дятел по дубу,
Виски разрывало, как медную трубу.
Я понял: вот он, мой последний звонок.
Нелепый, как галстук, застрявший в шнурок.
И в этот момент, в синеватом тумане,
Сквозь боль, что плясала на каждом диване,
Я думал: «Какая ирония, Боже!
Умру от любви... но не с нею на ложе.
Умру от того, что желал быть гигантом,
А стану смешным городским экспонатом.
Напишут в газетах: "Невротик. Поэт.
Скончался от страсти, которой и нет".
И Фрейд бы смеялся, старик бородатый,
Над этой развязкой, дурацкой, горбатой.
Ведь комплекс кастрации — это цветочки...»
Вот тут-то и лопнули почки.
Консуэла вызвала «скорую», что-то кричала
Про Фрейда, про синий, про вечность начала...
А я уплывал в голубую нирвану,
С последней мыслью, пришедшей так странно:
«Надеюсь, в загробном мире не будет
Так много бессмысленных, глупых прелюдий».