Мы звуки позабыли вечной тишины

Нам бы хотелось петь беззвучные мольбы
Нам бы хотелось ввысь взлететь к недосягаемой звезде светящегося блага без уз всепоглощающей тоски
Нам бы хотелось плыть волной в безмерном океане
Нам бы хотелось взмыть, вспорхнуть и раствориться в неге исступленного покоя
Но в пламени объятий гипнотического звона
Мы звуки позабыли вечной тишины и взмаливаем стоном растерзанной боли
к эху сияний безмолвного Бога.

"Мы звуки позабыли вечной тишины"...
Порыв, рвущий ткань реальности. Вздох души, у которой отняли голос, но которая болезненно, жгуче, искупительно переживает чувство утраты.

Тоска иль забвенье, иль эха грозное знаменье… это онтологическая невозможность быть в оторванности от невыразимого.
«Нам бы хотелось...» выражает стон изнутри вселенной, сжатой в горле существа, которое помнит, что такое свет, но уже не может к нему прикоснуться. На пределе боли, на пределе молитвы, на пределе звука, который гаснет, не родившись.
«взвиться к недосягаемой звезде» — это стремление вырваться из гравитации скорби;
«плыть волной» — раствориться, быть частью единого дышащего океана;
«вспорхнуть» и «раствориться в неге» — метафизический жест освобождения, уход из боли в благостную пустоту.
Но этому восхождению не суждено случиться.
Потому что нас держит пламя объятий, гипнотический звон,
и мы узники неведомой страсти,
где даже свет — не есть спасение, нас душит повязка из мертвых теней, опережающих мгновенье.

И тогда остаётся только стон, и молитва не к Богу, а к эху Его безмолвия.
И в этом разрыве — вся человеческая суть:
стремление к небу, зная, что крыльев нет.
Но голос — пусть даже в стоне — остаётся.
И он поднимается к безмолвному Богу
как молитва о том, чтобы боль научилась светиться.

Боль  пробивается в осколках бессонного мрака.
Боль — как ночь, которую можно только прожить,
пока не закончится звезда,
в которую мы так и не взлетели.

Мы хотели многого.
Петь — без звука.
Лететь — без тела.
Раствориться — без страха.
Плыть — в океане, не зная берегов.

Но мы вросли в пепел.
И память стала звонкой, как меч,
и горькой, как имя, забытое в шепоте.

Храни себя.
Храни мгновение, в котором слово — это всё, что осталось от света.