Мы разошлись

Мы разошлись, как многие подчас,
По вечности обыденное дело.
Тот черновик* был писан не для нас,
И ты рожать упорно не хотела.

Я молод был, хотелось детвору,
Твои аборты разрывали душу.
Ведь жизнь мелькнёт и одинок умру,
И некому, воды подав, послушать.

К тому ж цепляться начал за косяк,
Незримыми, ветвистыми рогами.
Не мог понять, а в чём же мой косяк*,
И что за шняги* встали между нами?

И я сказал: "Подруга, уходи,
Ищи, а вдруг с кем будет тебе лучше.
Ещё годов довольно впереди,
А мне разлада надоели тучи".

И ты ушла, я всё тебе отдал,
А как гребла, вплоть до последней чашки.
Тринадцать лет с тобою потерял,
Оставшись только в брюках и рубашке.

Но это мелочь, Брежневских* годов.
Вернулось всё, а где-то и с лихвою.
И вновь по жизни был лететь готов,
Встречая ветер кучерявой головою...

Потом был сон, огромных змей клубок,
Бесперестанно шевелясь переплетался.
Катился сверху, сквозь металл, каток...
И на меня, в поту я просыпался.

Так много раз, я несколько устал,
Ведь не спроста такое часто сниться.
Я к батюшке пришёл и вопрошал.
Что делать мне, в чём каяться, молиться?

Он выслушал и дал глоток вина,
Перекрестил, с печальными глазами.
Грешишь ты много, в том твоя вина,
Ступай и Господь милостив над нами.

Не помогла просвира мне в тот раз,
И как то, вновь очнувшись, в полнолунье,
Как озаренье, умственный экстаз.
А не сходить ли к бабушке - ведунье?

В станице эта бабушка жила,
Я к ней с поклоном, вот такое дело...
Она тогда уж многим помогла,
А мне так спать в кошмарах надоело.

Было наследством видеть ей дано,
Каким то откровеньем мирозданья,
Всё это нечестивое дерьмо...
Я б не хотел такого наказанья.

Но баба Надя мудрою была,
И над водичкой, в банке, почитала,
Наполовину спичечку сожгла,
Перекрестила, та бревном упала,

И стоя опустилася на дно...
Такое хоть кого да оболванит.
Милок, тебе такое суждено,
Ты видишь, как тебя под землю тянет?

В ковше воск растопила на плите,
И в чашу пролила над головою,
Читая. И отливку кажет мне,
На смерть Мыкола сделано с тобою.

А в чаше пять Георгиевских крестов,
Да чётко так, как будто из под пресса.
Сознание не видит берегов,
Я охренел от этих козней беса.

Тебе молебен надо в трёх церквях,
Георгию Победоносцу править.
Бабуля молвит, с грустью на устах,
Потом посмотрим, можно ли исправить.

Достался мне Староминской приход,
Приехал, стою батюшке внимаю...
Вокруг толпится кучею народ,
Меня колбасит и от слов шатает.

И повторяю я за ним слова,
Их смысл таки довольно безутешен.
Потею весь, кружится голова,
И что не скажет он, во всём я грешен...

Чтоб не упасть я, дурнем, за порог,
Чуть отдышался и назад, колышет.
На воздух снова, и назад. О Бог,
Не уж то, не поможешь ты мне свыше?

Но отстоял всю службу, прикатил,
Всё смыл с себя под тёплою водицей.
Потом в себя всю ночку приходил,
И к бабушке, чтоб снова поклониться.

Та повторила с воском свой обряд,
Крестов не видно, горкой он пролился.
Итогу не сказать что я не рад,
Не даром бил поклоны и молился.

На банку шепчет бабушка с водой,
На перекрестке выльешь и забудешь,
Не оборачиваясь ты придёшь домой,
Зря выходил из церкви, но жить будешь.

Допьёшь водицу, лицо будешь мыть,
Закончится, на перекрёстке встретишь,
Кто раньше времени хотел тебя зарыть,
И на вопросы все свои ответишь.

Когда на перекрестие дорог,
Отлил воды и уходил, качаясь,
Тянуло оглянуться, превозмог.
И слава  Богу , это понимаю...

Потом на перекрёстке мне она,
Я не придал значения, бывает,
А после снова... Ликом вся черна,
Зло, видно, никуда не исчезает...

Простил уже её , пускай лежит,
Укрывшись двухметровым одеялом.
А Стикс* течёт и времечко бежит...
Лишь не пойму, чего ей не хватало?