Туфельки Марии-Антуанетты

Воздух Парижа того утра был, как бульон, сваренный из тумана над Сеной, пыли с мостовых, дыма очагов бедноты и едкой желчи ненависти. Толпа, эта живая, дышащая гора плоти и лохмотьев, колыхалась у подножия эшафота на Площади Революции. Ждали главного блюда дня. Санкюлоты в карманьолах и фригийских колпаках; торговки рыбой с красными, как спелые томаты, лицами; бывшие лакеи, чьи сюртуки еще хранили следы пудры с париков господ – все слились в единый, жужжащий организм. Ждали. Ждали, как звери у кормушки.

И вот она.
Не королева уже. Просто la veuve Capet. Вдова Капет. Но как она шла! Это не было шествием жертвы. Это была… прогулка. Une promenade. Сквозь вонючий коридор людского моря она двигалась с той же неспешной, чуть отстраненной грацией, с какой некогда пересекала зеркальную галерею Версаля. На ногах – туфли. Глубокого лилового оттенка, безупречной формы, с чуть изогнутым каблучком. Она шла в них на смерть, как на именины. Это резало глаза, это бесило. В лиловом! Когда все вокруг – грязь, синева жилетов Национальной гвардии и предчувствие алого.

«Не может быть, чтоб не было спасенья…» – шептала ей где-то в подсознании маркиза де Ламбаль, уже ставшая призраком. Та самая, чья верность короне стоила ей жизни: отказавшись проклясть короля и королеву, она была буквально растерзана; ее останки, водруженные на пики – голова и сердце – стали страшным трофеем в шествии под окнами Тампля, за решеткой которого влачили существование королевские узники...

А спасения и не было. Только ступени. Деревянные, скрипучие ступени гильотины.

В толпе взорвался комок гнева. Какой-то тип с обожженным лицом и с руками, черными от копоти, вытолкнул вперед кулак:

– Allez, finis! Pas de piti; pour l’Autrichienne!
Задавили его крик другие, но суть висела в воздухе, как запах конского навоза. Чужестранка. Австриячка. Вот корень зла. Не пустые казны, не заоблачные долги, не глухота к стонущему народу – нет. Она – чужая. Вот что нестерпимо. И все ждали этого часа, спозаранку, как ждут ярмарки, с той же жаждой зрелища, с тем же пустым местом в желудке.

Она поднялась. Ветер, игравший над площадью, подхватил прядь ее коротко остриженных (после тюрьмы Тампль!) волос. Вспомнился Версаль. Балы. Шепот шелковых платьев цвета gris de lin или feuille morte. Раздачи милостыни у ворот Трианона. Покровительство сиротам Сен-Жерменского предместья.
Разве не была она щедра и милосердна? Но кто помнит милость, когда брюхо пусто? В памяти толпы жила лишь фраза, вырванная из контекста, перекрученная, как старая тряпка: «Qu’ils mangent de la brioche!» – «Пускай едят бриоши!». Не со зла, конечно. Скорее, с бесконечной дистанцией, с тем слепым пятном, что образуется между золотой колыбелью и земляной хижиной. Отчаяние голодного человека ей представлялось как легкий дискомфорт, который можно унять сладкой булочкой. Абсурд.
А может, она этого и не произносила? Чего только не припишет молва.

Палач Сансон, Monsieur de Paris, человек дела, без эмоций, поджидал её. Его руки, привыкшие к весу топора, а теперь – к рычагу лезвия, пахли железом и древесной стружкой.
Она сделала последний шаг. И – оступилась. Лиловый каблук, такой изящный, такой неуместный, со всего размаху пришелся на грубый башмак палача.

– «Monsieur, je vous demande pardon… Je ne l’ai pas fait expr;s…» – Месье, прошу прощения… Я не нарочно.

Вежливость. Абсолютная, врожденная, как цвет глаз. Вежливость к человеку, чьи руки через мгновение коснутся ее шеи, чтобы уложить под нож. Сансон лишь кивнул.

Дело сделано. Под одобрительные крики толпы, слившиеся в единый звериный рев, голова вдовы Капет скатилась в корзину. И лиловая туфелька, одинокая, нелепая, валяется в грязи у подножия эшафота, как последний памятник ушедшему миру, где даже на смерть шли в изящной обуви...

В лиловых туфлях шла на эшафот,
как будто собралась  на день рожденья.
Не может быть, чтоб не было спасенья…

И горло драл какой-то  санкюлот: —
убейте австриячку-чужестранку! —
под одобренье всей своей братвы,
И жадно ждали люди спозаранку:
какая будет, мол, без головы?
 
...Она однажды так неосторожно
сказала меж придворных в тяжкий год:
коль хлеба нет, раздайте им пирожных!
И помнил про пирожные народ.

Задев Сансона на доске непрочной,
Промолвила, как научила мать:
– Пардон, месье. Поверьте, не нарочно! –
И тот молчал, не зная, что сказать,
Ведь не красноречивы палачи…
 
И не зажглось в Париже ни свечи.