O tempora, o mores

Вся жизнь - вся вокруг, только не поленись потянуться за пером, ручкой или нажать на кнопки смартфона...

Уже на месте, в поезде, я все ещё надеялся, что хотя бы вечер я проведу в "бесчеловечном" одиночестве, без попутчиков, но в самую последнюю минуту в купе вошли.

Она - высокая девица, несуразная дылда с косящими в разные стороны глазами и обесцвеченными волосами-паклей, он - низенький, похожий на рыжего растрепанного дворового бобика, совсем ещё пацан, хитро выглядывающий где-то из-под ее плеча.

Не поздоровавшись и ничуть не смущаясь моей компанией, они с первого момента появления подняли жуткую возню, стали греметь какими-то кастрюлями в своих сумках, распихивать всю эту многочисленную поклажу по местам и при этом ужасно, как поддатые портовые грузчики или, скорее как сегодня многие современные молодые люди, ничуть не смущаясь, беззастенчиво материться.

Дылда тут же принялась опускать верхнюю полку, бестолково дёргая ее вверх-вниз, попутно сопровождая свою бестолковость такой же несуразной, как и ее внешность, матерщиной.
Рыжий бобик при этом хитро и противно подхихикивал, явно наслаждаясь неумелостью своей подруги, подначивая ее или, как он говорил, "подь.бывая".

Я хмуро молчал, быстро начиная закипать от осознания того, что следующие вечер и ночь мне придется провести в компании этой невоспитанный гопоты.

Девица продолжала нещадно греметь верхней полкой, так что я вскоре не выдержал и, успокаивая себя внутренне, подсказал, как можно деликатнее, куда нажать, чтобы полку опустить.

Дылда, вместо благодарности ещё обильнее сопроводила свои дёрганья "Зуками" и "Плядями", продолжила так же ожесточенно драть за ручку верхней  полки, пока я не встал и, сдерживая себя изо всех сил, не помог ей полку опустить.

После чего оба вповалку завалились на нижнее место, он у окна, она рядом и оба принялись изо всех сил тыкать в кнопки своих телефонов, уже привычно матерясь-разговаривая.

Не было сомнения, что передо мной были представители простой и не самой "золотой" молодежи, учащиеся нынешних ПТУ и колледжей, ровно и вслед идущие по неровной дорожке за своими родителями, днём вкалывающих на заводах и стройках, а вечером привычно опрокидывающих в себя поллитра белой или бутылку "чернил" в кустах или на темной скамейке, а вечером под телевизор и ту самую матершину-нечеловеческую речь, которую их дети от них и переняли и понесли-побежали с ней дальше по жизни.

Я понимал, что мое раздражение, почти ненависть к этим молодым людям была несправедлива.

Что их поведение - от их родителей и окружения, что они - продукт своей среды, страны, времени. Но я ничего с собой поделать не мог, и даже уже не хотел - так часто за последнее время я стал сталкиваться с явным упадком воспитания, откровенной сытой "деградацией с телефоном в руке и обезьяной в голове", мое отвращение тоже было результатом их животного поведения.

Я был очень удивлен, когда уже через час пути парочка встрепенулась, разлепила свои объятия, стала трезвонить по телефону, выкрикивая "Подруга, ну ты же нас встретишь?!" и греметь своими кастрюлями в многочисленных сумках, собираясь сойти на ближайшей станции.

Я был удивлен и почти счастлив, когда они, под те же фанфары собственной ругани из купе вышли, а на их место пришла сельского вида, простая женщина, из того же небольшого города-села, что и они, но явно с другой планеты, говорящая уже на совершенно другом, человеческом наречии, со скромными сельскими манерами человека, но не современного животного.

"Как мало для счастья надо - просто обычная человеческая компания, в которой можно культурно помолчать" - радостно думал я, задумчиво глядя в вагонное окно на заходящее июньское солнце.