Во всем нам неудача

Это был дружеский вечер, когда все страсти уже улеглись, все обсуждения нового начала, которое собравшиеся столь детально с искренней верой в свои возможности изложили друг другу, и оставалось только предаться какой забаве в виде чтения стихов или музицирования, может быть, табачным благовонием поддержать надежду на Русскую Америку, или нечто подобное.

Как речь зашла о медиумах, иногда добиравшихся до  лежащей вдали от всех прогрессивных трактов России. Считалось, что маги обладали знанием матемпсихоза и могли многое рассказать о прошлом и даже иногда о будущем. Об одном из присутствующих говорили, как об ученике Казотта, доброго малого, французских кровей, когда-то предсказавшего, что «революция, как ревнивый Уран, пожрёт своих детей».

Кому первому на ум пришла история с Казоттом, теперь трудно припомнить. Кажется кто-то заметил на очередную оду просвещению:

- Господа! Не секрет: Гомер – был дураком!

С Гомера разговор перешел на де Лагарпа, потом на отрицание Бога, потом на Провидение, спящее за ширмой, и мило притворяющееся смазливой девушкой, пока его хрупкая ручка не окажется ножом гильотины.

- В России, господа, не принято прибегать к механическим атрибутам казни. Здесь скорее вас четвертуют, на худой конец, повесят.

- Здесь и повесить толком не сумеют, - возразил кто-то из присутствующих.

И тогда раздался французский прононс того самого ученика мага-иезуита Казотта:

- Вы угадали фразу, которую произнесет очень скоро один из вас.

Замечание было негромким, и, пожалуй, утонуло бы в общем веселье, если бы не Иван Пущин, как и все поэты – натура сентиментальная и приверженная мистическим предсказаниям, как неожиданным озарениям Свыше.

- Вы, брат Франсуа, явно склонны к мистификации. Хотите напророчить кому-то из нас постыдную смерть преступника?

Смуглое, слегка разгоревшееся от выпитого шампанского лицо Бернара Франсуа, неожиданно потемнело еще более.

- Мавр! Чистый мавр! – вокруг пророческого диванчика начала группироваться молодежь, ожидая продолжения.

Мавры, разумеется, всегда подозревались в поклонниках колдовских чар. Впрочем как и цыгане. Однако цыган еще стоило поискать в какой Бессарабии. А мавры всегда были под рукой. Одного из участников дружеской вечеринки за глаза в обиду могли обозвать «арапом». Здесь же Бернар Франсуа услышал намек на свою не совсем аристократическую внешность с большой долей уязвления. Русские медведи им явно пренебрегли.

И тогда брат Франсуа отчеканил:

- Это слово будет сказано Рылеевым.

Стоявший довольно далеко от всеобщего кружка Рылеев вздернул тонкую бровь, когда на него обратились взоры и дошел смысл сказанного.

- В Российской империи уже давно никого не только не вешают, но даже не четвертуют. Вы очень мрачно шутите, господин Бернар.

Друг Рылеева, раздосадованный мрачным замечанием по поводу участи своего ближайшего властителя дум, подошел к пророку поближе и уверенно произнес:

- Если Ваши мысли, мой дорогой, столь черны, как Вам должно быть неприятно наше общество?

- Наоборот, - откинулся на спинку дивана француз-медиум, - мне приятно лицезреть людей, которые станут историей не только России, Бог бы с нею, но и всей Европы. Это делает мне честь.

И тут не ясно было – шутка не удалась, или, напротив, гость отбросил шутки в сторону.

Дерзкий Каховский (а это был он), подвернув ус, чтобы не выдать своего возмущения, поддел:

- Теперь расскажите мне мою участь. И не дай Вам бог ошибиться (если бы кто-то дружески не положил руку на дернувшееся плечо Петра – вполне вероятно тот бы успел продолжить словом «дуэль»).

Карие глаза Бернара уставились в переносицу Каховского.

- Вас повесят в один день с Вашим другом-просветителем, - совершенно глухо и без тени эмоции в тихой комнате повис приговор уже второму члену союза.

Кто-то решил разрядить обстановки по военному неуклюже:

- Одно радует, господа, никого не четвертуют, русские становятся брезгливее к крови.

- Их приговорят к четвертованию – Россия страна варваров, - порадовался, что может ответить на «мавра» уже взявший себя в руки Франсуа. – Но в последнюю минуту он испугается, потому что боится крови и даже в воображении её запах вызывает в нем дурноту.

- К четвертованию? – Петр никак не мог поверить, что этот чужинец не шутит. – И каково же будет преступление, за что такие почести? За наши идеи? ЗА желание процветания отечества?

- Для вас конкретно – за убийство.

- Я собираюсь кого-то убить? По неосторожности, надеюсь.

- Нет. Преднамеренно. Из пистолета.

Пролетел вздох облегчения: «это дуэль».

- Нет. Это будет не дуэль в обычном понимании. Это будет потом объявлено как «бунт». Русский бунт. За русский бунт – как я слышал – у вас всегда четвертуют.

В конце концов, арап – не арап, но не выдержал всегда эмоциональный Пушкин:

- Сударь, а теперь скажите тоже самое мне. Что я буду третьим…

Француз слащаво ухмыльнулся на этот выпад:

- Вы не будете там не только третьим. Вы там вообще не будете присутствовать.

- Я всегда на стороне моих друзей, - настала очереть потемнеть не достаточно светлому лицу еще одного мавра.

- Должно быть, вас отвлекут более неотложные обстоятельства, должно быть вы отложите встречу – днем раньше, днем позже, какая для Вас разница? Разобьется зеркало, перебежит путь кошка или что-то еще, во что верят в вашей стране. И вы откажетесь от встречи. Это спасет вам жизнь, но с того дня – вам всегда будет желательно объясниться. Однако шанса – второго шанса – ни у кого из собравшихся уже не будет.

- Так что же ждет меня? – наконец-то поверил в происходящее единственный из всех.

- Вы станете певцом этой драмы. Русским Гомером. Вам этого мало?