Черная церковь

Древний колокол чёрной церкви сегодня снова проснулся,
снова провожает уходящий день тревожащим душу звоном.
Снова серые, лишённые глубины оттенков сумерки
сгущаются слишком быстро, с какой-то фатальной неотвратимостью.

Все звуки приглушены, ощущаются словно через слой ваты.
Кажется, что река замедлила свой бег, и листья не играют с ветром…
Даже воронья стая замерла в гнёздах, во множестве обвивающих
осиновую рощу вокруг чёрной церкви. Обычно сварливые птицы
сейчас будто спрятались от шумной бронзы.

И снова тревога липнет к щекам назойливой паутиной…

Хочется — и одновременно нет — узнать, почему во всегда
наглухо закрытой церкви запел колокол. Или по кому.
Хочется — и нет — пройти по тенистой осиновой аллее
и рассмотреть ближе неровные линии на языческой фреске фасада.

Невысокие стены, ржавеющие ворота, сухостой роз…
Всё простое, без затей. Но стоит чуть дольше взгляду задержаться,
и ломаные линии душу цепляют, что-то внутри переворачивают.

Невозможно представить эту реку, этот лес без церкви.
Она всегда здесь была. Всегда закрытая, чёрная.
С годами только новые гнёзда ворон добавлялись,
да осиновый подлесок гуще делался.

Многое церковь повидала.
Влюблённых, сбегающих из надоевшей реальности.
Они встречались ночами у ржавых ворот. Иногда — расставались,
каждый раз с драмой, навсегда.
Философов, любящих подумать о вечном в вязкой тени осин.
Они рассветы пьяные встречали и книги сжигали, что им не впрок пошли.
Кто-то шахматы забыл, да так и не вернулся за ними.
Теперь доска мхом зарастает.
Вдовы, матери, детей потерявшие, приходят сюда поплакать одиноко.
Точно знают — не помешает никто. Что горе частично в сухостое
за фреской останется, чуть легче станет…

И всегда молчала церковь.
Ни звука от неё слышно не было. Чернела себе в хрупких осинах,
притягивала пылкие души сонной языческой романтикой.

А сейчас проснулась...
Второй вечер глухо ворчит колокол в стройной башне.
В одно и то же время начинает. И замолкает — ровно в полночь.
Второй вечер на узкие окна так тени падают,
что кажется, будто это из-под осин узкие глаза щурятся.

Никто сегодня не идёт добровольно к тёмным стенам.
Те же, кто в гулкий колокол вслушался — суеверно боятся домой вернуться.
Может, дверь открыть и вместе с собой что нехорошее впустить.
А может, нехорошее уже дома ждёт…
Каждый о своём волнуется, в меру фантазии. Но тревожно — всем.

Я тоже боюсь. Стоит отпустить мысли, и уже мерещится,
что не окажется дома родной души, беда случилась.
Под глухой перезвон я вдруг остро вспоминаю серебристый
колокольчик смеха на мосту. Беззаботность, наши разговоры
о том, что ночам необязательно быть чёрными. Ведь и белыми ночи бывают, верно…
И все эти темы о самопознании, о приобретённой мудрости.
Они казались такими логичными, вечными. Крепче любых внутренних опор.
И вдруг, разом, хрупче осин стали, тоньше ломаных линий фрески.

Страх иррациональной змеёй заполз под кожу.
Толкает к аллее, шепчет — чтоб до фрески дотронулась, запах мха вдохнула.
Чтоб узнала наконец-то, поставлен ли мат белому королю на гниющей доске.
Может, тогда разуму полегчает...

И я иду, сквозь плоские сумерки.
Не домой, но к чернеющим из рощи стенам, к притихшим гнёздам,
к поющему речитативом колоколу.
Показалось, стрельчатые окна за мной наблюдают.
Не встречают и не гонят. Ждут.
Показалось, сухие розы вновь тонко заалели.
Вот уже и терпкий запах, слившийся с сырым мхом, ноздри щекочет...
Показалось, фасад влажной чешуёй блеснул, шевельнулся.

Тревога будто пригасла. Не пропала полностью,
но свернулась холодным кольцом под сердцем.
Шаг, ещё один... Пальцы сами тянутся к чешуйкам узора.
Успеваю отметить контраст бледных рук с тёмной стеной.
Белые и чёрные ночи…

Колокол последний раз бронзово бьёт по нервам, припечатывает
похоронной плитой. Уже полночь? И откуда только про похороны пришло…
На самом излёте этой мысли, на излёте гулкого эха скрипнули
ржавые ворота, и тихий шелест сухостоя словно позвал внутрь.

Насмешливо вздохнула чёрная церковь.

И вот уже я стою на коленях среди древних камней.
Это мои глаза смотрят на осиновую рощу из стрельчатых окон,
вместе с сотней других глаз.
Это мой крик рвётся из горла, сливается с другими и беззвучно
гаснет в мёртвых розах.
Это мои губы шелестом прощаются с родной душой,
что так и не дождётся дома...

Древний колокол не запел на следующий день.
Замолчала чёрная церковь, будто и не просыпалась вовсе.
Будто не замирала река в тревожном ожидании, не терял красок лес.

Снова кружится сварливая воронья стая вокруг звонких осин.
Снова кто-то назначил ночную встречу у ржавых ворот,
кто-то захотел излить душу розовому сухостою…

Ничего не поменялось.
Кроме уродливой дыры и лохмотьев мха на том месте,
где ещё вчера доска шахматная в землю врастала.
Да надвое расколотая фигура белого короля теперь в грязи,
под чёрной фреской фасада лежит.