Питерское. Из книги Родословная

Из Петербурга в Ленинград
 
Меня тут не раз пытались повоспитывать: ты, мол, петербуржец по рождению, а сейчас — ивановец, а не ленинградец!
Так вот — я родился ленинградцем, живу и помру ленинградцем...
И мои родители, блокадники, — ленинградцы.
И мои бабушки-дедушки, блокадники — ленинградцы.
И всё это — совершенно безотносительно к исходному персонажу! И к тому, что моего Ленинграда уже нет в этой странной реальности.
 
Мне возвратиться в Ленинград
Как видно не дано,
Я был бы рад, и нет преград,
Но кончилось кино...
 
Давно родные за бугром,
И милых нет квартир,
И ходит время с топором,
Доламывая мир.
 
Мой ленинградский дом по ул.Шамшева, 11...  Здесь я жил в дедовой квартире до девяти лет.
В 2010-м году, когда я приехал в Питер после многолетнего перерыва, меня неприятно поразил кодовый замок на воротах, и я тогда ушёл в дождь расстроенный.  Настроение было аховое.
 
я Фонтанку и Невку с ботинок сотру,
отряхну этот дождь и асфальтную крошку…
я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,
я как будто бы прожил всю жизнь понарошку.
 
где-то там, где верста поглотила версту,
где стоят города без дождя и тумана,
я зачем-то дождался вот эту весну,
и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но
 
незадача — я трачу последние дни
меж облезлых домов, словно псов обветшалых…
против шерсти их глажу, прошу — прогони,
прогони, Ленинград, чтобы сердце не жало.
 
он меня об асфальт приласкает лицом
и забросит в тяжёлое чрево вагона.
навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон —
ты прости, Петербург, мы уже не знакомы.
 
Но в следующий приезд погода была замечательной, настроение — тоже, поскольку поэтический фестиваль "Разведённые мосты" и вообще Питер оставили самые чудесные впечатления, и в последний день я таки поехал на родную Петроградку. Когда подошёл к воротам, неожиданно для самого себя взял да позвонил в бывшую нашу квартиру. Мне ответил совершенно ленинградский женский голос, сейчас так мало кто говорит в переполненном понаехавшими Питере. И на мою просьбу впустить во двор, подышать воздухом детства и поностальгировать, последовало приглашение зайти на чаёк.
Господи, как же это было хорошо! Я даже посидел в бывшей нашей комнате... А чай пили на кухне, где мы когда-то гнездились всей большой семьёй.
Уже нет на этом свете ни папы с мамой, ни деда  Матвея с бабушкой Розой, папиных родителей... Любимая моя тётя Фрума, консерваторка и обладательница острого язычка,  умерла в Америке, там же живут два моих двоюродных брата. Но на этот раз я словно увидел их вместе, уж простите за сентиментальность.
 
Всё было там, где утро коченело,
Где с головой не соглашалось тело,
Я шёл из Петербурга в Ленинград.
Названья улиц плыли и двоились
Как будто в мыле заново творились
И Зимний, и мосты, и Летний сад.
 
Моя походка становилась вещей,
Спина прямее, и другие вещи
Вдруг вызревали на моих плечах.
Дома росли, и поднимались втрое,
Уже я был мальчишкой и героем
Весь при ремне, фуражка на ушах.
 
Я шёл из школы через три квартала,
И жизнь меня за фалды не хватала,
А тихо, словно за руку вела.
Я в дом врывался: «Вот пятёрка, мама!»
И маму обнимал, и рос упрямо,
Пришёл я в Ленинград, и все дела.
 
Когда я уходил, дав себе слово больше не возвращаться в прошлое, над двором, как тогда, в детстве, летали горластые чайки — так, как я их однажды и рисовал по памяти.
Я ещё немного постоял на другой стороне улицы, посмотрел на старый, но вполне презентабельный дом, пофотографировал, и неожиданно услышал из маленькой уличной кафешки: "Захады, дарагой, я тебе такой барашкин рёбрышки пожарю!" Невысокий кругленький азербайджанец, одновременно и хозяин, и повар, оказался прав — рёбрышки у него получились отменными, да и бакинский чай с травами не подвёл.
Вдобавок к этим явно премиальным для меня удовольствиям, обнаружилось, что кафе притулилось к тому жуткому бетонно-стеклянному Дому культуры, похожему на фиксу у этой старой улицы, которого вообще не было в моём детстве. А был заброшенный котлован, перегороженный стенками и вечно залитый водой. И мы, огольцы, сколотив из старых досок и дверей плоты, плавали там, играя в пиратов и не боясь утопления. По очереди сваливались в воду, но бдительные товарищи тут же вылавливали неудачника. Я, естественно, плюхнулся с плота в самое неподходящее время — в октябре, и долго потом валялся дома в кашле и соплях. Но удовольствие, безусловно, того стоило!
Вообще на улице Шамшева экстремальных развлечений хватало.
В домах тогда ещё было печное отопление, и необходимое топливо хранилось в дровяных сараях, занимавших изрядную площадку между домами.
Вот где было раздолье — лазить по крышам, время от времени проваливаясь и калеча руки-ноги!..
 
Мне старая улица Шамшева
Прошамкает вслед нецензурно.
Доныне душа моя там жива —
В сараях за каменной урной.
Её поджигали беспечно мы,
И статные милицьёнэры
Неслись, получая увечия,
Ругаясь и в душу, и в веру,
За нами. Но мы, слабокрылые,
Взлетали над крышами ржавыми,
Над ликами, лицами, рылами,
Над всей непомерной державою,
Над тихой квартиркой бабусиной
(Пушкарская, угол Введенской),
Домов разноцветные бусины
Сияли игрушками детскими.
Любили мы, к ветру привычные,
Отличную эту затею,
И крылья, к лопаткам привинчены,
Никак уставать не хотели.
Смотрели на город наш махонький,
Туда, где такой бестолковый,
Помятой фуражкой размахивал
Восторженный наш участковый.
 
Ах, Питер, Питер, мой дорогой Ленинград...
 
* * *
 
Прощай, мой умирающий февраль!
Ты старый враль — всё о весне бормочешь.
Умри, тебя нисколечко не жаль,
Ты видишь: март несётся что есть мочи.
 
Я был зачат в таком же феврале,
В седой любви блокадного разлива,
И Ленинград был первым на Земле,
Кто ждал меня тревожно и пугливо.
 
Осенний холодок в моей крови,
Февраль, какой же ты захочешь дани?
Балтийский дождик — вспомни, окропи
Мои следы, и лёгкий пар дыханья
Поднимется не быстро в небеса...
Прощай, февраль! Осталось три часа.
 
* * *
 
В забубённом Сестрорецке, возле озера Разлив,
Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.
Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,
Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.
 
Эта финская водица да балтийский ветерок…
Угораздило родиться, где промок я и продрог,
Где коленки драл до мяса — эту боль запомнить мне б,
Где ядрёным хлебным квасом запивал солёный хлеб,
Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,
Где лупил я их, ребята,  а потом они — меня.
 
Только мама знала это и ждала, пока засну…
Я на улицу с рассветом шёл, как будто на войну.
Чайки громкие летали,  я бежал, что было сил,
Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...
 
Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,
Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!
Непомерная удача,  я плыву, а значит — жив…
Называлось это — дача, детство, озеро Разлив.
 
* * *
 
Остались там душа и слово...
Судьбу проживший чёрт-те где,
Что сделал я ему такого?
Что сделал, город, я тебе?
 
Давно исторгнутый из чрева
Чухонских каменных болот,
Всю жизнь в себе несу отраву
Его дождей и невских вод.
 
Привыкший выживать в разлуке,
Доматываю долгий век,
И в этом гаме и разломе
Как Вий, не поднимаю век.
 
Но — звонкий клавесин ограды,
И Летний сад, и зимний джаз,
И это право Ленинграда
Меня вдохнуть в последний раз.
 
* * *
 
Это осень, господа!
Это ветер с Ленинграда
Гонит облачное стадо
К нам, в слепое никуда.
 
Говорит мой пёс: «Беда,
Стынут лапы, мокнут ухи!»
По двору летят старухи,
Исчезают навсегда.
 
Вот такая ерунда —
Бесполезно здесь кусаться...
Настигает ленинградца
Ленинградская вода.
 
* * *
 
Ленинградские ветры, осколки огня…
Из беды они вышли, из маминой боли,
Из блокадной печали, из вечной юдоли,
И навылет пробили меня.
 
Я там был. Я там не был. И меньше двух лет
Отделяли меня от последнего взрыва,
И была тишина, как девчонка, пуглива,
И с трудом пробивался рассвет.
 
Так живу, так несу этот холод в душе.
Ленинградские ветры, родные до плача…
Что без них этот день? Ничего он не значит
На последнем моём рубеже.
 
* * *
 
Мой внутренний Ленинград истаял и обветшал,
Он давно не прикрепляется к пространствам и вещам,
Но там, на Петроградке, словно крепкий зуб, мой дом,
И братья мои ещё не сгинули за кордон.
 
Крылатые львы, озябли вы на мосту,
Вскрикиваете простуженно: в Москву, мол, летим, в Москву,
Разбрызгивая позолоту, раскалываете пьедестал.
Пришёл бы я к вам, родные, но выдохся и устал.
 
Мой внутренний Ленинград, осыпающийся с холста,
Печальны твои кварталы, и невская гладь пуста,
Вываливаются из рамы, обугливаются края...
Но можно там встретить маму с коляской, в которой я.