На изломе Слова

«На изломе слова» — поэтический цикл, в котором совмещаются архетипическая боль, образ Родины как матери и сакральная сила языка. Это трагическая песнь, написанная кровью и пламенем, в которой слово — единственный свет среди пожарищ истории.

Когда слово становится последним приютом,
а дым от сожжённых домов поднимается до куполов,
только в сердце, где не остыла боль,
рождается новый язык — язык памяти,
несломленного духа и света,
пробивающегося сквозь угли войны.

  Это — голос того, кто выжил.
  Это — песнь над выжженной землёй.
  Это — крест и маяк.
  Это — слово дыханья отца и матери скорбный причал.

Взмолили, взлюбили, взлетели, хранили, а ворон взъерошенно штопал кровавые вороты
Пред храмами вестников уставшей мглы - зовут прощальные мосты
Пред березовой рощей спустились густые очертания судьбы,
О тягостные взоры! Погибель нам грозит, Или низвергнут будет чуждый меч, что жгучим ядом ударяет в капища родного края
Намертво падали в земли бескрайние
Рев доносился, огни свирепели, раненый сокол на древе плакучем пропел о смертельной заре
Над заброшенной пулею в детскою куклу отец издыханно укроет изношенный крест,
У ног его девичьи слезы и ветер, извиваясь, хмурит брошенный протяжный свист
И стоны смиренные поле сносило, когда пред погоней колосья златые в небо стремило
И руки матери дрожат в омуте бледной тоски… ее голос охрип, одичал, опоздал…
Но не взвоет над пропастью русская сталь! Ты же выжил, солдат, ты же матери строки слагал, ты землю могучую в душу до дрожи стяжал… не остынь … купола замолчат в тишине
Над героем, кто родине отдал на сердце победы мечи, кто сумрак черный разразил и очи налились слезами продрогшей зимы
Над небом, что вечности слагает незабвенные костры, что выжгли голод плена палача, чье сердце мертвым Холодом кипит в краю, где наземь падает увядшая листва пред знаменем дыханья маяка
Над выжженным могильном зноем, что помнит край в кровавом вое… утихли звуки поднебесной, в уставшее от мук свечение боли нам колыбельную поет обетование родное.
И небо задышит… медлительно, тяжко,
как сердце, что выжгли, но все же живо.
Зола обернётся в земную рубашку,
и в ней — прорастёт имя русское, вечное, что землю губами сжимало истошно храня.

Отец поднимает из пепла знаменье,
в ладони — дитя, в груди — незабудка.
На лбу у него — незримое пламя,
что шло сквозь огонь… без карты, без пут, без души утешенья и молитв Богородице, что горечь забрала дитя
В глазах его — холод забытого поля,
во вздохе — след вихрей, разорванных болью,
а в сердце — костёр, что горит под землёй, забравшей раненья измученный стон

И ты, уцелевший, не встанешь в молчанье —
в устах твоих — слово, острее меча.
Ты — гимн над безвестною братской отчизной,
ты — крик, ты — молитва, ты — гром палача.

Над куполом бьётся заря непокорства,
и звон, как дыханье, струится сквозь ночь.
Не остынет пламя. Не стлеет огонь на груди.
Не вырвана сила. Не вытоптана мощь.

Маяк загорается — медленно, честно,
и свет, как ступень, поднимается в сны.
Ты - глас поколений. Ты — имя воскресших.
Ты — камень, что сверг палачей непокорных, ударивших в землю слепой клеветою позорной.
И в свете крестов, куполов и церквей обездвиженно-ветхих
Где вечность — как слёзы чиста,
Поёт колыбелью родная
В уставшее сердце креста.
Не рана, а знамя — на сердце твоём.
Ты - солдат. Ты — Россия. Ты — слово. Ты — дом.

 Ибо где кровь впиталась в землю,
 там восстанет голос,
 и станет крик — гимном.
 и каждая строчка пусть будет как звон
 над телом страны, что дышать не ослепла.

Пусть эти строки согреют мать, чье сердце разбивается от горя, чей дух уставший мечется меж сгустившимся небом и охваченной огнем землей, чьи руки дрожат от памяти, когда она тревожно качала малыша, а время беспощадно забирает крылья; жизни пламя захватывает судьбы, голоса, дыханье. И нет уже свирепо-строгого отца, на плече которого покоилась судьба малыша, отдавшего жизнь за победу родного знамени в мире, где доброе слово обернулось попыткой расправы над несгибаемой русскою силой. Когда есть лишь миг обнять, простить, любить, он вечностью ответит жизни, неумолимо стремящейся в прах обернуть то, что было когда-то обузой иль надеждой на чудо. И в жертву слово принеся, храни себя, мое дитя. 
Эссе о цикле. Яна Панина.
«И в жертву слово принеся, храни себя, мое дитя…»
Есть стихи, которые звучат — а есть те, что стонут по родине, не сгорают в огне и восстают из окопов, где распались мосты.
Есть строки, что складываются —
и есть те, что вырастают из пепла, как обугленные корни,
в которых ещё теплится жизнь.

Цикл «На изломе слова» — это не просто поэтическое произведение.
Это боль, превратившаяся в голос.
Это плач, который не заглох — а стал гимном.
Это язык, рождённый на границе между жизнью и могилой,
где каждое слово — вырвано из горевания уставшей матери,
каждая строка — это дыхание умирающего солдата,
а ритм — удар сердца, которому не дали остановиться.

Структура, по которой автор (Яна Панина) выстраивает цикл:

Стихотворение развивается не линейно, а как пульсация боли:
от первичного ужаса — до тихого, смертельно красивого света.
В основе — разорванный, рваный ритм, напоминающий одышку — дыхание человека, пережившего то, что невозможно описать —
но всё-таки попытавшегося.
Эта поэзия построена на стоне, вздохе и крике.
В ней используются:

- анафоры: «взмолили, взлюбили, взлетели…» — как молитва, как заклинание;
звукопись: «ворон взъерошенно штопал…», «ветер извиваясь хмурит свист» — создают осязаемую, телесную среду, усиливая звуковую выразительность;
контраст образов — свет куполов и чёрный меч, сердце и пепел, мать и поле — рождают мифическую амбивалентность.
Человек в слове
В центре цикла — человек, распятый между судьбой и памятью.
Мать, потерявшая сына,
солдат, вживший в себя землю,
отец, укрывающий крестом куклу.
Это — миф народной боли, где каждая судьба — икона,
каждая сцена — обломок литургии,
в которой молятся не устами, а слезами.

Особенно трагичен образ сына, «не живого и не мёртвого уж боле».
Он — между, он — в изломе,
его сердце — костёр под землёй,
в нём — вся несказанная мука тех, кто сгорел, но не исчез.
Это не просто герой — это тот, кто не успел проститься, но стал голосом.

 Слово как последнее прибежище

Автор (Яна Панина) возвращает слову его первородную силу —
не красоту, не форму, а способность хранить, спасти, оживить.
Слово здесь — и меч, и молитва, и могила, и обетование.

Поэт становится проводником между мёртвыми и живыми,
между теми, кто ушёл в золе,
и теми, кто ещё может говорить —
если не голосом, то хотя бы тёплым дыханием через строку.

Это слово — не «вдохновлённое», а выстраданное, вымученное, истерзанное в боли и одновременно восторге над силой русского духа.
Оно несёт на себе гарь, запах крови и шелест крика.
И именно в этом — его незыблемая правда.

 Заключение

«Ибо где кровь впиталась в землю,
там восстанет голос…»

Эти стихи — не для сцены.
Они — для тех, кто помнит.
Для матерей, у которых больше нет имени — только боль, согнувшая руки.
Для сыновей, которые стали камнями в поле, но не перестали быть светом.
Для времени, которое не вылечить, но можно оплакать.

Цикл «На изломе слова» — это песня после гибели языка,
это молитва, сложенная из осколков,
это дом, построенный из огня,
где крест, маяк и сердце — одно и то же.

И если от всего мира осталась лишь одна строчка,
пусть она звучит, как это:

Ты — солдат. Ты — Россия. Ты — слово. Ты — дом.