Теорема Элегии

Я снова слышу этот звук,
Тот, что пугает ночью слух.
И рыг, и грохот,
Вдруг, в одно мгновенье,
В одном флаконе, будто
Стук Преисподней,
Как будто гудок пароходный,
Или тот, что точно не друг и не враг,
Просто предостерегающий о нападении.
Шум, самолёт пролетающий,
Проплывающий авианосец,
Туман, словно рядом мундштук.
Атмосфера динамики в статике.
Движения в стагнации.
Движение тектонических плит,
Какой-то безызвестной эскалации.
И мне некогда проститься,
Это всё бесконечный вид на улицу,
Где ты просто ты, и ничего не можешь с этим поделать. Молиться,
Разве что. Наслаждаться, тем, что тебе к лицу,
Не тратиться на страх и подоплеку,
Как будто бы осталась лишь одна дорога.
И не в кювет, а просто туда, где тебе не рады.
И теперь любые мансарды – чердачные ложи.
Водоёмы любые – глубокие лужи.
Сильные чувства – «я просто простужен».
Уже и ужин отравлен одиночеством собственной кожи.
И снаружи все рожи только хуже и хуже,
А та, что в зеркале – жалкая, небритая, напыщенная, буржуазная жижа.

И так всё это печально и скоропостижно, –
Предметы сами превращаются в жест отчаянный:
Ткань белая в саван,
Сталь чёрная в капкан,
Ты теперь вылитый Ваал,
Не похож ни на мать, ни на отца
Пустая стена, как с торца.
Комната обворованного ларца.
Ни прав, ни справок, ни пропусков.
«Не прав, не знаю, я не готов».
Ягненок отправленный на убой,
Убогий домик, забытый одной порой.

Молчание кофейной гущи, разговоров с самим собой прерывает внезапная вспышка.
Гроза, как недельная интрижка, сходит с небес и в землю.
За ней и рыг, и грохот
Вдруг, в одно мгновенье.
В одном флаконе, будто
В оркестровой яме, флюгера направление
Строго вниз, головокружительной вертикальностью веяние.
Погибающий живой островок разумного прения,
Как последняя моя извилина, наконец находит ответ:
«Вот дурак, всего лишь гроза,
Громоздкая белиберда,
Да чушь, проще говоря.
Я испугался не звука, а самого себя,
Да и в нашей крови заложен инстинкт,
Который, наверняка, помогает нам жить.
Бояться такого – нормально, не веруй».
Вновь можно раскинуться в хлеве,
Укутаться в хлену, попробовать вина к хлебу.
Накатить под теперь уже красивые раскаты грома.
А вместо города – сплошной темный дром, –
Моя истома.
Сверчки вместо машин,
Светлячки вместо окон,
Горы вместо крыш и вершин,
С одной такой я смотрю на всё это.
Сам Бог себе, сам и Дьявол.
Исповедью грешу, грехами исповедую.
Мешками дерьмо выношу, не вывожу рутину, ей брезгую.
Качусь по наклонной, заведую вечером.
Прячусь в трактирах, в районе Чочаро.
И меня уже давно не смущает то чучело,
Каким я был, да и остался, право.

В те дни, когда готовый стойко бросить всё,
Я слышу вдруг знакомый грохот, низкий звон.
И гул, и рык, и шик вокруг,
И шаг мне незнакомых братьев, и смех друзей, подруг.
Перед собой всегда я наблюдаю стройку, шумящую недели напролёт.
И узнаю я в ней себя, что строится кирпичными столбами,
Ещё без наполнения и света,
Возможно будущее века,
Столп общества, надежда,
Принц из невежды,
Трус без одежды.
И тогда я вспоминаю, что
День каждый смежный,
Иногда я по-прежнему безответственно нежный,
Или прибитый к кровати заботами лежень,
Разминающий клешни, но продолжающий оставаться всё прежним.
А значит ничего не поменялось от звука,
Значит на жизнь не влияет мой ступор или погоня за никому ненужным юмором.
Значит никому не нужно ничего доказывать,
Быть прилежным потому что это каким-то образом влияет на твою важность.
Быть ради себя – вот ценность благосостояния каждого.
А звуки повсюду, на них не надо обращать своего внимания,
Если только они не указывают час времени твоего принимания.