Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.
Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 11.3. Выписки из дневника Брюсова В.Я.
Дневник был опубликован в 1927 году с подробными примечаниями поэта и литературоведа Ашукина Н.С., который был лично знаком с Брюсовым В.Я., а также с информативным и очень интересным предисловием вдовы Брюсова В.Я. Иоанны Матвеевны, подготовившей текст дневника к публикации.
В настоящем приложении приводятся выписки из дневника Брюсова В.Я., характеризующие его духовные устремления, а также литературные предпочтения и пристрастия.
Выписки сделаны по источнику: Валерий Брюсов «Дневники 1891-1910». Издание М. и С. Сабашниковых, М., 1927 г.
В бумагах В.Я. Брюсова сохранилось довольно много различных начал автобиографий, относящихся к разным годам. Вообще при разборке бумаг Валерия Яковлевича, изумляет его своеобразная устремлённость к составлению с юных лет описания своей жизни. Передо мной одна из многих, более других законченная «Автобиография, материалы для моей биографии 1889 г.» Валерию Яковлевичу тогда было 16 лет. В этом отрывке (семь, мелко, детским почерком, исписанных страниц писчей бумаги) уже имеется предисловие, разделения на главы, перед каждой главой эпиграф из Надсона, Н. Телешова, Майкова, из своих стихов и др. По содержанию это – рассказы про родных, окружающих, про игры, домашние события, это – детские размышления.
В 1890 г. Валерий Яковлевич заводит уже тетрадку форматом 78 листа бумаги в клетку, в клеенчатой обложке, – озаглавливает её: «Моя жизнь. Материалы для моей биографии, тетрадь первая». Ставит эпиграфом: «Созданье ада иль небес, сей ангел, сей надменный бес», и начинает в ней свой дневник. Начало этой тетради надо считать, по-видимому, с 4-й страницы: «Осень 1890. 29 август-ноябрь» сбоку приписка: «Без идеала». Первые страницы озаглавленные: «Лето 1890 г., май», судя по всему – лишь попытка восстановить перечень событий за четыре уже прошедшие месяца.
Подобных тетрадок – 11, разбиты они на 14 книг (первая считается за четыре книги, 1-4). На всех тетрадках то же заглавие, как на первой, указаны года, каждой тетрадке предпослан свой эпиграф. Иные книги начинаются кратким размышлением о предстоящих днях и заканчиваются большею частью общим обзором событий, происшедших со дня начала записи в данной тетрадке.
В юношеские годы запись ведётся почти ежедневно, но с годами она становится реже: так, в 1899 г. события отмечаются не более двух раз в месяц, а в 1904, 1905 и 1906 г. занесено лишь по одной записи в году.
Кроме указанных 11 тетрадок, сохранилось десять отдельных страниц, вырванных, судя по внешности, из клеёнчатой тетради (формат ; листа, бумага в клетку). То же самое заглавие – «Моя жизнь», но прибавлено: «Вторая серия. Годы 1904, 1905, 1906, 1907». В кратком предисловии сказано: «Я прервал свой дневник в конце 1903 г. За 1904, 1905 и 1906 г. сохранилось лишь несколько отрывочных заметок. Жаль: то были годы очень интересные и очень остро пережитые мною. Теперь уж нет сил восстановить прошлое, воспоминания поблекли, стерлись, пришлось бы писать мемуары, а не дневники. Сделаю только самый общий очерк пережитого мной и прямо перейду к современности, к записям о сегодняшнем и вчерашнем дне».
Однако, несмотря на это предисловие, Валерий Яковлевич делает только общий очерк к 1904 и 1905 годам, затем, оставив несколько пустых страниц, начинает в 1907 г. – «Возобновлённый дневник», но эти случайные и очень редкие записи, доведённые до 1910 года, вряд ли могут быть названы дневником.
Помню, Валерий Яковлевич любил в позднейшие годы говорить, что свой дневник он стал вести по-латыни. Была ли то шутка иль неосуществлённая мечта, не знаю, только я такого дневника среди бумаг не нашла и не видала его никогда при жизни Валерия Яковлевича.
Брюсов, конечно, пользовался своими «Материалами для биографии» при составлении автобиографии, напечатанной в «Русской литературе XX века» под ред. С.А. Венгерова и использовал их также, включая записи дневника местами целиком в главы своей неоконченной повести «Моя юность», напечатанной в самостоятельном выпуске серии «Записи прошлого» (В. Брюсов. «Из моей жизни» М., 1927 г.).
Сообразуясь с общим характером издания «Записей прошлого» и с обширностью дневника, особенно юношеских годов, часть которого вошла уже в только что упомянутую повесть «Моя юность», и кроме того, принимая во внимание неизбежную повторность, недостаточную отдалённость от современников и некоторую интимность иных мест ежедневных записей, мы печатаем дневник с некоторыми пропусками. Допустив эти сокращения, мы старались сохранить всё, что может представлять интерес для биографии, истории и психологии творчества Валерия Брюсова.
В заключение мне хочется сказать несколько слов о языке дневника. Это почти всегда беглая запись, без всякой литературной отделки, это изумительно удачно зафиксированная живая речь Брюсова. Да, так Валерий Яковлевич говорил! Перечитывая некоторые записи дневника, я переживаю прошлое, я ясно вспоминаю, что именно так Валерий Яковлевич когда-то передавал мне многие из этих событий, которых я не была свидетельницей, при этом я слышу его интонации, вижу жесты, помню его улыбку, серьёзность тона, вместе с лёгкой шуткой, краткость, своеобразную расстановку слов и поразительную ясность рассказа.
Иоанна Брюсова.
Москва. Декабрь. 1926 г.
(предисловие, без указания страниц)
1891 год
Апр., 11.
В гимназию не пошёл. Переписывал дифференциальное исчисление. Вычислял квадратуру круга.
(стр. 3)
Окт., 19.
IV литературный вечер. В гимназии убеждаю всех быть. Первым прибыл Пильский. Читал ему свои стихотворения, когда пришёл Ник. Ал. Затем постепенно другие. Сначала толковали о русском эпосе и очень оживлённо. Самый вечер прошёл более вяло. Моя лекция о любви провалилась. Щербатов смутился и бежал. Другие сидели до часу. Создавали журнал.
(стр. 3-4)
Ноябрь, 13.
Начал драму «Любовь».
Ноябрь, 16.
Утром написал два стихотворения «Любовь». Потом в лавке купил: калоши, перчатки, Лермонтова. Вечером – литературный вечер опять не состоялся.
(стр. 5)
1892 год
Март, 18.
Вечером читал с Надей «Моцарта и Сальери» (на уроке).
(стр. 5)
Май, 16.
Ничего так не воскрешает меня, как дневник М. Башкирцевой. Она – это я сам, со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами. Башкирцева хоть могла сказать: «Каждый час, употреблённый не на это (приближение к одной из своих целей, и не на кокетство, – (оно ведёт к любви, ergo к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть». Увы! мне нет этого утешения, и часы, потраченные на рисовку перед барышнями, – потеряны для меня. А вот я провёл в Голицине 3 дня и не делал ничего.
А годы проходят, все лучшие годы...
Работать, писать, думать, изучать. Два дня буду работать с утра до вечера и вставать лишь затем, чтобы обдумать какую-нибудь фразу. А потом... поеду в Голицино.
(стр. 5-6)
Июль, 28.
Я похож на Антония, очарованного Клеопатрой. Вырвавшись из власти любви, я снова царствую. Сегодня я писал «Юлия Цезаря», изучал итальянский язык, разрабатывал «Помпея Великого», набрасывал строки из «Мимоходом», читал Грота и Паскаля, разбирал Козлова и отдыхал на любимом Спинозе.
Надо работать! Надо что-нибудь сделать! А то столько говоришь о себе, а нет ничего: становится чуть ли не смешно! За работу, жизнь не ждёт! «Помпей», теперь в тебе вся надежда!
...Вечером читал по-французски, исправил роман Вари, в нём нахожу выведенного себя, при том с идеальной стороны.
Вся моя оригинальность перед ней в том, что я не объяснялся в любви. Прочь чувство! Царствуй мысль! Здесь будет моя точка опоры, времени ещё много впереди.
Чтобы закончить перечень занятий сегодняшнего дня, скажу, что занимался с Надей, изучал с ней времена диадохов.
(стр. 6)
Август, 19.
Как укрепляет работа. Правда, к вечеру часто я теряю всякое соображение, весь полон фигурами римлян и итальянскими словами, но зато ко мне вернулась былая твёрдость духа. На всё смотрю спокойно и уверенно, гордо и правильно. Я верю в своё будущее, а любовь к Варе кажется смешной и пустой.
Вперёд! На победу!
(стр. 8)
Август, 20.
«Бывают минуты, когда готов послать к чорту это горнило умственной работы, славу и искусство, чтобы жить солнцем, музыкой и любовью, счастьем». (М. Башкирцева).
Впрочем, сейчас я не в таком настроении. Наоборот, я готов работать, трудиться, бороться. Я счастлив. Вперёд!
(стр. 8)
Ноябрь, 16, веч.
Набросал стихи: «Муза, погибаю... Сознаю бессилье»...
(стр. 9)
Ноябрь, 18.
Как и всегда, стихотворная исповедь облегчает душу. Впрочем, я увидал, что довольно любоваться собственными страданиями: пора взяться серьёзно за себя. Могучим усилием воли я сдавил свои чувства и овладел своей душой. Теперь я спокоен, так спокоен, как труп... и только. В сердце заглянуть боюсь. К Варе злоба и полупрезрение. Образ Елены Андреевны выплывает, как утешающий и смягчающий. Хорошо бы иметь в ней друга.
(стр. 9-10)
1893 год
Январь, 2.
Привет тебе, Новый год!
Последний год второго десятка моей жизни, последний год гимназии... Пора! За дело, друг!
Вот программа этого года:
1) Выступи на литературном поприще.
2) Так или иначе покончи с К-овыми.
3) Блистательно кончи гимназию.
4) Займи отдельное положение в университете.
5) Приведи в порядок все свои убеждения.
(стр. 10)
Март, 1.
...В гимназии близится время экзаменов, а мне так опротивели занятия, что я едва могу браться за учебную книгу. Жду №№ «Иностранной литературы» и «Живописного обозрения». Перевожу Маллармэ и собираюсь снести перевод в редакцию...
(стр. 12)
Март, 4.
...Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное... Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу её: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идёт вперёд, развивается и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдёт достойного вождя. А этим вождём буду Я! Да, Я!
(стр. 12)
Март, 26.
В редакции всё хорошо. Соглашаются (на словах) принять, если напишу вступительную статью. Не вежливый ли это отказ?
Целые дни пишу. Вчера весь день у меня Ланг. Присутствие постороннего только мешало, так что ничего не написал. С ним у Зунделовича. Вернувшись, набросал (и плохо) одно стихотворение. Сегодня писал много и полу-удачно. Купил Po;tes maudits.
Припоминая, вижу, что я пользовался в гимназии большим влиянием. Весною я увлекался Спинозою. Всюду появилась этика, а Яковлев сам стал пантеистом. Осенью я взялся за Мережковского. Все начали читать «Символы». Теперь я – декадент. А вот Сатин, Каменский, Ясюнинский и др., и др. восхваляют символизм. Браво!
(стр. 13)
Июнь, 24.
Вчера был в редакции «Русского обозрения» и пришёл к убеждению, что вряд ли что там выйдет. Да я и сам много виноват, открывши кто я. Этим исчезла прелесть неизвестности, окутывавшая меня там. Последнее стихотворение мне просто возвратили: «мало пластичности».
Июнь, 27.
...Пишу я мало, всё стараюсь создать что-нибудь пластическое и ради этого углубляюсь в александрийский размер, работаю, говорю мало, но начато очень много.
Август, 6.
Я счастлив. Мне только-что удалось написать стихотворение, которым я сам доволен, т.е. которое написано по вдохновению.
Август, 9.
...Сегодня подал бумаги в университет.
(стр. 14)
1894 год
Март, 11.
Судьба в среду не очень решилась. В «Русском обозрении» просили ещё пообождать, а на лекции Герье произнёс блистательные заметки на прочитанный реферат Г-а. И сам был доволен и многие удивлялись. Сегодня объявление о «Русских символистах».
Март, 13.
Нас разобрали в «Новом времени». Конечно, что до меня, мне это очень лестно, тем более что обо мне отозвались, как о человеке с дарованием.
Чувствую себя истинным поэтом.
(стр. 16)
Август, 16.
Нечто свершено. Заточённый дома и как-то успокоившись, я отдался одному делу. Вчера оно окончено. Оно не прославит моего имени, но представляет ценный вклад в русскую литературу – это перевод «Романсов без слов» Верлена.
(стр. 18)
Сентябрь, 14.
Показывали меня, как редкостного зверя, домашним Иванова. Я выделывал все шутки учёного зверя – говорил о символизме, декламировал, махал руками (признак оригинальности)...
Написал символическую драму. Пишу университетское сочинение о Солоне и наслаждаюсь греческими авторами. Точно встретил друзей, с которыми давно не видался.
Сентябрь, 16.
Чем я горжусь, так это следующим: никогда не позволял я оставить в стихах то, что – как я знал – понравится другим, но что не нравилось мне.
Сент., 28.
... Принял с Лангом участие в О.Л.3.Л. [Общество любителей западной литературы – примечание Ашукина Н.С. на стр. 151] и познакомился с Бальмонтом. После попойки, закончившей первое заседание, бродили с ним пьяные по улицам до 8 час. утра и клялись в вечной любви...
Вчера участвовал в семинарии Грота по психологии. Пахнуло на меня философией, старой, забытой мною философией.
Работаю над Солоном, над оперой, над драмой, совершаю много мелочей, etc.
Октябрь, 11.
Вчера опять было заседание и опять бродили с Бальмонтом до утра по улицам в поэтических грёзах... Пишу Солона.
(стр. 19)
Октябрь, 21.
Вчера после заседания блуждали. Возвращаясь домой, читали траурный плакат о смерти Александра III.
Скромничай или будь безумно дерзок. При дерзости не заметят, что даёшь слишком мало, при скромности будут благодарны, что ты даёшь больше, чем обещал. Но никогда не говори, что дашь именно столько, сколько можешь.
(стр. 19)
Октябрь, 31.
Во вторник был у Бальмонта... Довольно удачно. Вернувшись от Бальмонта в 3 часа ночи, пьяный, я написал 11 сонетов и 2 поэмы. Вообще пишу много. Университета не посещаю.
Событие дня – похороны царя-Миролюбца – меня касается мало, только чёрное убранство улиц заставляет меня дрожать. Когда же расцветут сентябрьские розы?
Декабрь, 14.
... В начале этой тетради обо мне не знал никто, а теперь, а теперь все журналы ругаются. Сегодня «Новости дня» спокойно называют Брюсов, зная, что читателям имя известно.
Декабрь, 27.
Конец 94 года провожу тихо – сижу больше дома, но работаю мало... Был у Бальмонта и проблуждал с ним всю ночь. Бальмонт говорил о чистоте души, о том, как греховно пить вино и прикасаться к женщинам. Говорил он и о своей vita nuova.
(стр. 19-20)
1895 год
Февраль, 1.
... Ближе сошёлся с Самыгиным (Марк Криницкий) – весьма замечательная личность. Довольно часто бываю у него. С Лангом, наоборот, начинаем расходиться.
С Бальмонтом виделся несколько раз. Большею частью свидания бывали полудекадентскими, но – увы – кончались трактиром и «вертепом». Бальмонт выступил передо мной ярко и увы! опять! потерял много из своей прежней привлекательности. Вот почему я уже почти насмехался над ним, бывши в воскресенье у Курсинского...
(стр. 20)
Апрель, 23.
Экзамены, видимо, навсегда останутся для меня выставкой. Готовясь, я приспосабливаю тон, жесты, невольно сочиняю эффектные диалоги между мною и г.г. экзаменаторами.
Апрель, 27.
Известно, что, готовясь к экзаменам, я всегда читаю романы, но известно ли, что я до сих пор не могу читать их без волнения, а иной раз без подступающих слёз! Чорт знает, что такое, особенно, когда роман далеко не талантлив!
(стр. 21)
Июль, 1.
С влажными глазами кончил читать «Монте-Кристо», и с влажными не потому, чтобы этот роман напоминал мне бывшие годы, когда я читал его в первый раз, но просто из сочувствия к судьбе героев. Глупая чувствительность к романам, когда её вовсе нет к событиям жизни...
Июль, 25.
За Канта взялся я, как за откровение, но он более, чем очаровал меня. (Это лето было посвящено философии, особенно же Лейбницу).
(стр. 21)
Сент., 11.
...Сегодня в университете, когда я вызвался читать Аристофана, везде раздавался шёпот, шипение: «декадент, декадент».
А! Так-то! Берегитесь!
Только искреннее сочувствие Самыгина и Шулятикова успокоило меня немного. А, Курсинский! Клянусь – ты холоден. Берегись.
(стр. 22)
Ноябрь, 21.
«Успехи» всё растут. После благосклонной заметки в «Русском листке», после симпатизирующего нам интервью в «Новостях» – узнаю, как относятся ко мне мои сотоварищи студенты. Недавнее «у-у, декадент» прошло бесследно. «Да говорит N.N. в пересказе Самыгина, «Chefs d’Oeuvre» книга очень замечательная; много в ней найдётся для психолога и для философа и для чистого эстетика».
Декабрь, 13.
Может быть, хорошо, что меня «не признают». Если-б ко мне отнеслись снисходительно, я был бы способен упасть до уровня Коринфских и плясать по чужой дудке.
(стр. 22-23)
Декабрь, 31.
Умер Верлен.
(стр. 23)
1896 год
Февраль, 6.
Моя будущая книга «Это – я» будет гигантской насмешкой над всем человеческим родом. В ней не будет ни одного здравого слова – и, конечно, у неё найдутся поклонники. «Chefs d’Oeuvre» тем и слабы, что они умеренны – слишком поэтичны для г.г. критиков и для публики, и слишком просты для символистов. Глупец! я вздумал писать серьёзно!
Февраль, 27.
Вчера перед отъездом в Петербург был у меня Бальмонт.
О, господи, как не во-время приходит «слава»! Полгода тому назад я пришёл бы в восторг от половины тех комплиментов, которые он мне наговорил, а вчера я чувствовал «хладное» презрение.
Март, 5.
Я чувствовал, что жить так, как я живу, невозможно. Монотонное однообразие, молчание и томление. В воскресенье я дошёл до отчаяния, даже не мог читать Эдгара По. Шум, семейные разговоры, глупость родных – я надел шубу и решился бежать, несмотря на свой ревматизм... В дверях встретил Бальмонта.
Последовал безумный вечер, незнакомые мне люди, трактиры, вино, споры. Проснулся... Мерзко, но на меня повеяло «лазурью обновленья» (выражение г. Курсинского. См. «Полутени»).
(стр. 23-24)
Апрель, 7.
И вот я живу в Петербурге. Обежал, осмотрел город, бывал в театрах, etc.
Видел Добролюбова. Увы! это развалины прежнего Добролюбова, это покорный, заискивающий юноша. Жизнь смяла его, и я люблю его... Но... читателей у него не будет!
Зато Вл. Гиппиус – о, это человек победы! Он горд и смел и самоуверен. Через год он будет читаться, через пять лет он будет знаменитостью. Исполать ему.
(стр. 24)
Июль, 4.
Человек существо странное и глупое. Читал я сегодня, читал «Униженные и оскорблённые» и вдруг овладело мною безумнейшее желание взять сиротку на воспитание. Смешно, безумно, но я стал ходить взад и вперёд по комнате и воображать, представлять себе весь мой разговор с ней, где я её помещу, что будет потом, и т.д., и т.д.
(стр. 24)
Июль, 26.
Читаю Тургенева. А! замечательно, что «я» тургеневских романов (даже когда это третье лицо) – всегда человек неважный, обыденный. Тургенев совершенно бессилен в области психологии, и все более или менее сложные характеры изображаются им только от лица кого-нибудь другого. После Достоевского Тургенев производит впечатление жалкое. Что, например, «Дневник лишнего человека» перед (второй частью) «Записок из подполья».
Июль., 31.
Читал Толстого. Вот соотношение трех эпигонов гоголевской прозы. Тургенев рисует внешность, Достоевский анализирует больную душу, Толстой – здоровую. Эх, ежели бы из трёх да одного!
Август, 9.
...Тургенев описывает лиц, какие жили в его время; чутьём поэтическим он угадывает, что такой-то сказал бы или сделал в таком-то положении, угадывает – но души их не знает. Толстой знает душу обыкновенных людей, смело говорит, что всякий знает, но сказать не смеет, что таится на душе у всякого. Достоевский знает душу исключительных людей…
Август, 21.
Не был ли Пушкин наведён на мысль о Цыганах романо-эпопо-идилле-драмою Шатобриана „Natchez». Ну, и скучная же вещь!
(стр. 25)
Ноябрь, 26.
«Ныне, за несколько недель перед появлением в свет последней книги моих стихов, я торжественно и серьёзно даю слово на два года отказаться от литературной деятельности. Мне хотелось бы ничего не писать за это время, а из книг оставить себе только три – Библию, Гомера и Шекспира. Но пусть даже это невозможно, я постараюсь приблизиться к этому идеалу. Я буду читать лишь великое, писать лишь в те минуты, когда у меня будет что сказать всему миру. Я говорю моё прости шумной жизни журнального бойца и громким притязаниям поэта-символиста. Я удаляюсь в жизнь, я окунусь в её мелочи, я позволю заснуть своей фантазии, своей гордости, своему я. Но этот сон будет только кажущимся. Так тигр прикрывает глаза, чтобы вернее следить за жертвой. И моя добыча уже обречена мне. Я иду. Трубы смолкните!»
Декабрь, 11.
Кажется, я возвращаюсь в жизнь. Причин моего «удаления» было много; и внутренние – измучен борьбой, реакцией после «Me eum esse», новые идеи, – и внешние – разъезд всех друзей, неожиданно много денег... За полгода я почти ничего не сделал ни для себя, ни для поэзии, ни даже для университета. Теперь воскресаю...
Ближайшей целью моей жизни ставлю «Историю лирики». Труд этот займёт ещё года три, если только будет свободное время, а то и лет пять.
(стр. 26)
1897 год
Январь, 8.
Петербург. Блуждаю по улицам. Есть тайная красота в том, что церкви нарушают холодную правильность проспектов...
Я наблюдаю современную архитектуру. Не ей бороться с жизнью и так, пусть она подчинится. Художник, найди красоту в магазинах, в лестницах, в трубах! Не надо колонн: но пусть вывеска на твоём доме не безобразит его, а служит к его совершенству. И это возможно.
Свод мелких особенностей Петербурга.
Петербургские женщины типичнее москвичек. Здесь есть особый стиль, особый шик, чего нет у нас. Мужчины, наоборот, сбиваются на жалкий тип уличного вивера. Разврат в Петербурге красивее, но нахальнее. Невский широк и длинен, а вечером он переполнен уличными прельстительницами... Впрочем, вообще Невский такая могучая артерия, что все остальные улицы имеют значение лишь по отношению к нему. Есть ещё красивые проспекты – Литейный проспект – есть улицы важные, торговые, как Гороховая – или дерзко-самоуверенные – вроде Вознесенского проспекта, но все они второстепенные. Не то, что у нас, где нет владыки, а царствуют улицы аристократы... олигархическая республика!
(стр. 27)
Февраль, 6.
Опять мрачно-бесцветная жизнь. История лирики, отцы церкви, библия – вот всё, если добавить занятия с сёстрами и игру в карты с отцом. Немного.
Февраль, 8.
Моё добровольное уединение налагает на меня строгий искус. Хватит ли у меня достаточно душевных сил, чтобы сохранить свои стремления среди мелкой пошлости той жизни, какой я окружён? Настолько ли ясно я сознал свою дорогу, чтобы твёрдо идти по ней, среди толков о деньгах и разговоров о женщинах, среди карт и попоек, одному в омуте. Моя светлая звезда! Останься чистой и блаженной. Не померкни...
Март, 11.
Жизнь идёт довольно горько. Мало веры в себя, нет целей, прошлое тёмно. В университете тяжёлые столкновения. Герье говорит:
– Я видел вашу новую книжку. Может быть, этого достаточно, чтобы называться поэтом, но недостаточно, чтобы быть историком...
Март, 15.
Чем я занят теперь? Непосредственно: Предисловие к «Истории русской лирики». – Реферат Герье о Руссо. – Реферат Ключевскому (увы! обязательно!). Моя символическая драма. Поэма о Руссо. – Роман: «Это история»... – Повесть о Елене. – Перевод Энеиды. – Поэмка о Москве. – Монография «Нерон». – «Легион и фаланга». – Задумано: Драма «Марина Мнишек», «Атлантида», и перевод Метерлинка «Les Tr;sors». – Рассказ «Изгнанницы».
В будущем: История римской литературы. История императоров. История схоластики. Публичная лекция о Рембо.
Читаю: Вебера, Метерлинка, Библию, Сумарокова.
Надо читать: Канта, Новалиса, Буало.
Март, 17.
Писать? – писать не трудно. Я бы мог много романов и драм написать в полгода. Но надо, но необходимо, чтобы было, что писать. Поэт должен переродиться, он должен на перепутьи встретить ангела, который рассёк бы ему грудь мечом и вложил бы вместо сердца, пылающий огнём уголь. Пока этого не было, безмолвно влачись «В пустыне дикой…»
Октябрь, 2.
Петербург. Недели перед свадьбой не записаны. Это потому что они были неделями счастья. Как же писать теперь, если своё состояние я могу определить только словом блаженство. Мне почти стыдно делать такое признание, но что же! Так есть. Неужели же это «упоение», о котором так много твердили старые поэты? – нет! нет! – я давно искал этой близости с другой душой, этого всепоглощающего слияния двух существ. Я именно создан для бесконечной любви, для бесконечной нежности. Я вступил в свой родной мир, – я должен был узнать блаженство.
Сказать «я – счастлив» – много, очень. Многие ли смеют сказать эти два слова, сказать «счастлив» в настоящем времени? И в память этих дней я не смею осудить ничего в будущем.
Если даже раскаянья миг
Мне суждён…
(стр. 28-29)
Декабрь, 11.
Однажды в театре видел Голикова («Голиков – поэт для кроликов», как говаривал Бальмонт). Как растолстел этот юный поэт!
Эти ручки изломаю,
Зацелую, заласкаю
Задушу тебя в объятьях...
Умер Фёдор Шперк. Вчера прочёл статью В. Розанова, посвящённую его памяти... Как его осмеивали и гнали при жизни! Неужели надо умереть, чтобы добиться серьёзного отношения? Этот юноша, живущий среди всеобщего отчуждения, погибающий в борьбе с нуждой, но всегда с пытливым взглядом, с гадающим умом... О, как близка мне его судьба!
(стр. 31)
1898 год
Январь, 18.
Три недели почти вычеркнуты из моей жизни. Наступила как бы весна, и вернулась зима, было Рождество, поэзия будней, и снова потянулись будничные дни с обычными декорациями жизни, расставляемыми каждое утро, и с заученными наизусть репликами. Я лежал в постели и жалко сидел в кресле. Доктора называют это «плеврит с эксудатом».
Важнейшее событие этих дней – появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаяньи, хотел писать «письма в редакцию», протестовать, – теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому.
(стр. 32)
______________________________________
Примечание Ашукина Н.С. к дневниковой записи о статье Толстого Л.Н.:
Статья Л.Н. Толстого – исследование «Что такое искусство», появившееся в журнале «Вопросы философии и психологии» (1897-1898 г.).
Письмо В.Я. Брюсова сохранилось в архиве Л.Н. Толстого (находится в рукописном отделе библиотеки им. Ленина). Приводим текст этого письма.
20 Янв. 98.
Граф Лев Николаевич!
Только на-днях я мог ознакомиться с Вашей статьёй об искусстве, так как всё Рождество я пролежал больным в постели. Меня не удивило, что Вы не упомянули моего имени в длинном списке Ваших предшественников, потому что несомненно Вы и не знали моих воззрений на искусство. Между тем именно я должен был занять в этом списке первое место, потому что мои взгляды почти буквально совпадают с Вашими. Я изложил эти свои взгляды – ещё не продумав их окончательно – в предисловии к 1 изданию моей книжки «Chefs d’Oeuvre», появившейся в 1895 г. Прилагаю здесь это предисловие. Вы увидите, что я стоял на той дороге, которая должна была меня привести к тем же выводам, к каким пришёл и я. [Явная описка; надо: – пришли и Вы].
Мне не хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. А Вы, конечно, не захотите взять у меня, подобно богатому в притче Нафана, мою «агнцу единую». Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к её отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах.
Искренно уважающий Вас
Валерий Брюсов.
(Б. Дмитровка. №№ Тулон).
P.S. Я никогда не позволил бы себе обращаться к Вам письменно, но болезнь моя, вероятно, ещё несколько недель не допустит меня выходить.
К этому письму приложен вырезанный из 1-го изд. «Chefs d’Oeuvre» титульный лист и предисловие. На конверте рукой Л.Н. Толстого сделана красным карандашей помета: Б.О. – т.е. без ответа.
(стр. 156-157)
______________________________________
Январь, 29.
Я всё ещё не выхожу. Веду «тихую» жизнь семейного человека, читаю своей жене вслух французские романы, по воскресеньям играю в винт, и потихоньку пишу свою книгу «Литературные опыты»; впрочем, прочёл много книг, прочесть которые «собирался» давно – среди них Дю Преля (Философия мистики), Пролегомнены Канта, Аллан-Кардека, «Еврику» Эдгара По, Тэна «Историю английской литературы», Бельтова «К вопросу о монизме» etc.
Занятия философией как-то убивают поэзию. Поэзия требует для себя известной наивности мысли. Ум, искушённый метафизическими тонкостями, отказывается от приблизительности стихотворного языка.
Получил письмо от Бальмонта.
Февраль, 2.
Окружаю себя книгами и тетрадями. Вновь и вновь вникаю в Лейбница, в Канта, читаю Державина, «Гамлета»… Обратиться в книжного человека, знать страсти по описаниям, жизнь по романам, – а, хорошая цель!
Я должен во что бы то ни стало написать свою книгу, иначе я буду несчастен, потеряю веру в себя.
Я не знаю других обязательств,
Кроме девственной веры в себя…
. . . . . . . . . . . . . . .
Этой истине нет доказательств.
(стр. 32-33)
Февраль, 20.
Мне хотелось бы работать над тремя трудами:
1. История русской лирики. 2. История римской империи до Одоакра. 3. Разработка системы Лейбница.
Вместо того, в моих тетрадях жалкие и бледные «Литературные опыты».
У меня был Ланг. Это душа угасшая. Последние струйки дыма поднимаются над ней только при разговоре о спиритизме.
В поэме Голенищева-Кутузова «На берегу» (Русский вестник 98 г., февр.) есть неожиданно хорошие места.
Март, 12.
Ко мне вернулась моя энергия. Написал всю «Аганатис», написал «Амалтею», написал «Кассандру» – вещи замечательные, им место в сборнике «Соrоnа». – Свою книжку статей я обратил в простой ответ гр. Л. Толстому.
(стр. 33-34)
Апрель, 3.
Переехал на Цветной бульвар. Живу «в своей семье» снова. Отдыхаю. Дал себе позволение ничего не делать. Играю в карты; рассказываю Наде об арабах и каролингах... Жду Крыма.
Апрель, 9.
Ведь должен же я идти вперёд! должен победить! – Неужели все эти гордые начинания, эти планы, эта работа, этот беспрерывный труд многих лет – обратятся в ничто. Юность моя – юность гения. Я жил и поступал так, что оправдывать моё поведение могут только великие деяния. Они должны быть или я буду смешон. Заложить фундамент для храма и построить заурядную гостиницу. Я должен идти вперёд, я принял на себя это обязательство.
(стр. 34-35)
Апрель, 19.
Ялта. Пять дней жизни с природой. Море, то ясное, тихое, с дельфинами, с чайками, то опенившееся, бурное, при зыбком ветре, который бросает его о прибрежные камни; водопады, до падения разбившиеся в брызги, повисшие летучей белой пылью над пропастью, и потоки, среди которых так хорошо сидеть на выдающихся уступах под рёв воды, и внизу и выше заглушающий голос; везде стена гор, полукругом обошедшая Ялту, с линиями снегов по верхним долинам, с чёрными соснами ниже и покрытая причудливыми домиками по первым склонам... Хорошо! А парки с магнолиями, олеандрами, миртами, лаврами, – миндальные и оливковые рощи, – аллеи из кипарисов, разноцветная зелень, мрамор колонн, увитых плющом... Сказочная страна! Таврида! Веришь преданиям, веришь картинам, веришь, что всё это действительность, что есть прелесть в природе.
Апрель, 22.
Алупка. Делаю всё, что подобает туристу и любителю полуденных красот: слушаю море, карабкаюсь на скалы, осматриваю разные развалины. Не я буду виноват, если и теперь не сумею «полюбить» природу.
Написал «Картины Крыма», четыре стихотворения, приготовленные со всей возможной благопристойностью.
(стр. 35)
Май, 8.
«Блажен, кто смолоду был молод».
Мне многое говорит этот почти опошленный пушкинский стих. Я не был молод смолоду, я испытывал все мучения раздвоения. С ранней юности я не смел отдаваться чувствам. Я многим говорил о любви, но долго не смел любить. Два года тому назад, проезжая по Крыму, я не решался без дум наслаждаться природой. Я был рабом предвзятых мнений и поставленных себе целей… О, много нужно было борьбы, чтобы понять ничтожество всех учений и целей, всех почему и зачем, – и мнимой науки и мнимой поэзии! Много нужно было борьбы, чтобы понять, что выше всего душа своя. И вот, побеждая всё то, что целые годы держало меня в тисках, я достигаю и простоты и искренности, я отдаюсь чувству, я молод…
Бесконечны пути совершенства,
О, храни каждый миг бытия…
Буду следовать этому Новому Завету.
(стр. 37)
Июнь, 14.
Останкино. Живём в Останкине. Сняли комнату у какой-то генеральши Мальевской. Скромничаем и говорим шёпотом, чтобы не тревожить хозяев. Развёртываю свою тетрадь и начинаю заниматься.
Получил «свидетельство о зачёте 8 семестров» и рад. Мои последние письменные работы были исполнены так плохо, так ремесленно, что поистине я заслуживал «незачёта».
(стр. 39)
Июль, 14.
Измучил себя своими переделками статьи о искусстве. Теперь переживаю время горького бессилия. «Всё могу уловить, всё могу я понять», какие далёкие строки!
Утомлённая мысль с первых шагов попадает в лабиринт, всё по старым путям, и бьётся, и падает. Мечты и рифмы мучительно однообразны. Из всех поэтов теперь предпочитаю Лермонтова с его детскими словами (ведь это он просил, чтобы ему дали «черноокую девицу»). И вот я твержу:
Как надменно сброшу я
Образованности цепи
И вериги бытия!
Я устал, устал ото всех отношений, все люди меня утомили и все желания. Уйти куда-либо в пустыню, где стонут тигры в глубоких долинах, или уснуть «последним сном». Это последнее совсем искренно, совсем…
Я бы умер с тайной радостью
В час, когда взойдёт луна,
Я б упился странной сладостью
В роковом дыханьи сна…
(стр. 40)
Август, 13.
Я кончил мою книгу о искусстве, вот она лежит передо мной. Благословенна воскресающая гордость творца! Велико таинство слов и их могуществ. Одни почти как серебряные трубы в поле, другие созданы залётными ангелами, иные сама неподвижность и смерть. Счастлив, кто знает заклинания! По знаку его собираются беспорядочно стройные воинства. О, торжество завоевателей, идущих с развёрнутыми знамёнами! Слышны крики воинов, пение труб...
Благословенна воскресающая гордость вождя.
Август, 15.
Заняться с осени книгами:
1. Очерк всеобщей истории.
2. О запретных науках (магия).
3. Поучения (о письмах М.П.).
4. Учебник стихотворства (поэзия).
5. История русской лирики т. I., вып. I. (XVIII в.).
(стр. 47)
Aвгуст, 20.
Простудился и болен. Отдаюсь набежавшему бреду – одной из любимейших нег. О, пустынные улицы! Мир созвучных шагов. Слежу очертания бесстрастных теней и слушаю, слушаю говор – как пенье. Дали мягкого света; истома напева без резких звуков. Всё глубже и глубже по твёрдым плитам, как в знакомые волны, на дно. Отдохнуть на змеях перепутанных стеблей, где стекло и зыбь, и близость пространства. Не надо иной страны, раздумий или тайны! Далёкие и не нужны призраки недавних мучений. О, пустынные образы, мир созвучных слов! Отдаюсь набежавшему бреду – одной из любимейших нег.
(стр. 48)
Сентябрь, начало.
Жизнь в мире мысли: история и философия… Размеренная жизнь.
(стр. 48)
Сентябрь, 12.
<…>
Был в «Русском архиве», относил свою статью о Тютчеве. Видел там П. Бартенева, древнего старца, в креслах, а около костыли. Мило беседовали с ним о русском языке, а он всё вспоминал Аксакова и Киреевского. Негодовал он, конечно, на современных писателей и их слог: «Иностранные слова оттого, что писатель заимствует мысль у иностранных писателей; кто ясно сознал свою мысль, тот выскажет её по-русски». Потом пришёл его сын, понравился мне менее.
Сентябрь, 16.
Был ещё раз у Бартенева. Беседовали оживленно о трёх Великих, пребывающих – о Пушкине, Тютчеве, Баратынском. Но Пушкин из них больший.
(стр. 49)
Октябрь, 6.
В «Русском Архиве» (№ 10) появилась моя статейка (Варианты Тютчева). Тому назад три года это было бы для меня большой радостью. В те дни я говорил о гордости своей, но вовсе не был горд и очень желал похвал современников. Ныне я не повторю своих дерзких выражений из «Предисловия», ныне я всё извиняюсь в своей статье… Но это потому только, что сознание своего значения ношу я в душе своей. И такая мелочь, как моя статейка, не заставила даже сильнее биться мое сердце.
Бартенев послал мне корректурные листы своего нового издания Тютчева. Покрываю их помарками.
(стр. 50-51)
Октябрь, 17.
Сегодня у меня был П. Перцов, с которым когда-то я вёл оживлённую переписку. Говорили о «новостях» за последние два года. Он издаёт сборник статей В. Розанова. Перцов всё тот же – отражение Мережковского, человек, идущий туда, куда дойти у него нет сил. Бартенев говорил, что Тютчевы моей статьей недовольны, особенно упоминанием о Ф.Ф. Тютчеве.
(стр. 51)
Ноябрь, 8.
У Бартенева мне три раза отвечали «нет дома», и сам он ко мне не идёт… Тем хуже для него.
(стр. 52)
Декабрь, 24.
Бальмонт переслал мне письмо Случевского, где тот «выражает желание побеседовать со мной». Жаль, что я уехал поспешно из Петербурга, сия беседа могла быть любопытной.
Ссорился с «Русскими ведомостями», которые упорно называют мою книгу «об искусстве». Добился от них ещё одного бесплатного поправочного объявления... Но, увы!.. – и там напечатано то же «об».
(стр. 58-59)
Но это уже новый год. Надо проститься со старым. Для меня он был совсем хорошим, и я могу его проводить только благодарностью.
Совсем светлый год моей жизни! Крым, статья о искусстве, встреча с Добролюбовым, статьи о Тютчеве, поездка в Петербург, много хороших стихов – всё это запомнится. Каков-то будет новый, с угрюмым названием «девяносто девятый» – не знаю. Только в ночь его наступления, когда мы на «другой половине» чокались бокалами и поздравляли друг друга в домашнем круге «с новым счастьем», – «неизвестные злоумышленники» проникли к нам в переднюю и похитили 5 пальто, в том числе совсем новые, которые мы с женой только что сделали себе… Нельзя сказать, чтобы начало было благополучным.
(стр. 59-60)
1899 год
Февраль, 9.
Недавно устроил у себя вечер, но пришли только двое – Дурнов и Курсинский, да и то Дурнов спешил ещё куда-то. Курсинский говорил глупости о стихах вообще и о стихах Ореуса в частности. Дурнов удачно сравнивал Ореуса с Нестеровым; у них у обоих не исполнение, а лишь указание, что можно было сделать.
В конце февраля читал в обществе Фохта свою статью о Баратынском. (Были Жураковский, г-жа Кельчевская и ещё два-три).
Перевожу упорно для «Русского архива» письма Тютчева (1856, 57, 58 г.г.)
Из письма к Самыгину.
Занят работами к экзамену, настроение будничное, бесцветное. Мелькают перед взорами императоры, века, народы… Если б можно было замедлить, обдумать, но некогда, спешишь. Печально, но эти месяцы будут просто потеряны. Вынес только одно сознание: если история – наука, то господствуют в ней не личности, и нельзя отвергнуть в ней необходимости. Без рока нет науки нигде. Но знаю я и иную правду, к которой пришёл иным путем. Истинно и то, и это. Истин много и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять… Да я и всегда об этом думал. Ибо мне было смешным наше стремление к единству сил или начал или истины. Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню и ночи, и Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. «Я» это – такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Credo.
Февраль, 22.
Да! Я знаю науку, вижу её лицом к лицу, ибо вот недели и недели я с ней. О, мир обманчивой недвижности и призрачного покоя! Не ледяной, ибо во льде жизнь ручьев и океанов. Но как карточный домик. Неужели есть смысл извивать мысль свою, чтобы всякую идею оплести со всех сторон. И воображать будто истина одна! О! если наука достойна поклонения, то была только схоластика. Это торжество всего, что есть в науке. Надо быть бессмысленными Бэконами, чтобы низвести её в круг низший…
Февраль, 23.
Прочёл рецензию о себе в «Русском богатстве». Разве не удивительно, что ещё существуют серьёзно и важно зовущие на «торную дорогу» (ведь это выражение буквальное!) и негодующие, что кто-то по ней не идёт. Подлинно: «Куда, куда, дорога тут…»
(стр. 61-62)
Март.
Сегодня был в университете. Затихшие было беспорядки возобновились. Нас было только двое у Лопатина, но он с обычною сердечностью повествовал нам о устойчивом во времени, о Мальбранше и Беркли. Я пытался было сказать ему о безобразии всего человеческого, но он не понял.
Был ещё у Бартенева. О, живой архив! Мертвецы для нас, – Аксаков, Хомяков, Вяземский, Тютчев, – это все для него знакомые, приятели, или, по крайней мере, современники. Если бы записывать всё, что он говорит, – были бы богатейшие материалы.
(стр. 62-63)
17-22 марта.
Поездка в Петербург.
<…>
На этой пятнице должен был Бальмонт читать свой перевод «Фауста» Марло, сделанный им в 9 дней (так что у него от усилия разболелась рука и грозил ему паралич руки). Но только что мы пришли, вдруг видим некий человек, худой, с одутловатым лицом «обрамлённым» (именно так) рыжеватыми волосами. То был Фофанов. Он принёс с собой поэму.
– Вот, – говорил он, махая руками – вот 101 октава, т.е. 808 стихов. Октавы это форма забытая. Я её воскресил. Ведь если ничто не воскрешать, что бы было. Я воскресил.
Его усадили на диван, но там к нему стоял спиной чугунный Пушкин.
– Что ж это, что ж это, – заговорил Фофанов, – Пушкин ко мне будет стоять ж…
А там были дамы (Лохвицкая, Чюмина, Allegro).
Пушкина повернули задом к дамам, и Фофанов начал читать. Боже мой! Что это была за поэма, 101 октава о бедном кантонисте, который переодевался девушкой… 808 наивнейших стихов! Все были убиты. И весь вечер был убит. Боже мой! Неужели ж это он, тот же Фофанов! Прав, кто называет его «гальванизированным трупом». Он умер и давно.
После чтения Фофанов быстро уехал…
(стр. 65)
Апрель.
Был опять около университета. Студенты бродят унылые, ибо главарей забрали. Полиции – тьма тьмущая, ездят казаки и, ухмыляясь, ждут, чтобы им позволили взяться за нагайки. При таком настроении народа и войска (ведь они презирают студентов), какой смысл в этих «интеллигентных» волнениях!
Вечером был у Юрия Бартенева. У него больны дети, и на его «четверге» никого не было. Беседовали вдвоём и втроём (с его женой) о науке, о смысле жизни, о стихах. Он оживляется иногда, когда речь касается иных тайн метафизики и иных стихов, которые он любит. Очень ликовали мы, перечитывая «В начале жизни школу помню я».
(стр. 68)
Ноябрь, 19.
Вообще: Последние месяцы упиваюсь Верхарном.
Был у меня Поляков (и Балтрушайтис) и очень проповедовал Стриндберга. Надо прочесть «Inferno», «Nach Damaskus» etc.
(стр. 78)
Декабрь, 18.
В «Русском архиве» досадная ошибка со стихами Некрасова, которые мы приписали Тютчеву. По этому поводу написал заметку, где уверяю, что Некрасов гораздо более похож на Тютчева, чем обыкновенно думают.
(стр. 78)
1900 год
Конец января – февраль, начало.
Февральская книжка «Русского архива» арестована за воспоминания Саккена. – «Не посылайте ваших стрел на кладбище», – писал Бартенев министру в ответ на его письмо. И какую опасность может представлять журнал, выходящий в 1440 экз.?* Победоносцев писал ему, что выражения из «Русского архива» будут перепечатывать газеты, но Бартенев отвечал, что особым распоряжением запрещены перепечатки из исторических изданий. Кто забыл это распоряжение, где? в Москве или в Петербурге, сами его издавшие?
По рассказам Бартенева, государь принял Павлова, посадил его, беседовал с ним 25 мин. и просил продолжить его русскую историю: «У вас всё понятно, – сказал он – а у Соловьёва ничего понять нельзя; я было взялся за летописи, там проще».
* А в 1901 г. было 943 подписчика.
(стр. 81)
Масленица.
В музее подошёл ко мне некто В. Каллаш, изъявляя желание познакомиться, поднёс своё издание стихов о Пушкине; говорили с ним о библиографии*.
* Он обругал меня в «Курьере» летом за книгу «О искусстве». Теперь мы обменялись изданиями: он дал мне «Поэты о Пушкине» с надписью об уважении, а я ему «О искусстве».
(стр. 81)
Вербы etc.
На «вербах» встретил Каллаша и Черногубова: кланялся с П.А. Ефремовым. Распродавалась прекрасная библиотека Ралля, но не дёшево. Черногубов опять извинялся за похищение несколько лет назад «Русских символистов». Звал к себе. Я был у него в тот же день вечером в воскресенье. Материалы, собранные им о Фете, бесконечны: полторы тысячи подлинных писем, несколько нигде не напечатанных стихотворений. Много стихов, не вошедших ни в одно из изданий, да 10 приблизительно папок с вырезками из журналов старых и новых о Фете… Кроме всего этого, все издания Фета, подписанные и анонимные… Ещё почти такой же подбор материалов о Aпп. Григорьеве, и многое, очень многое о Тургеневе.
В понедельник был у Каллаша. У него прекрасная библиотека, не менее 4000—5000 томов; не мало ценного, прекрасная Pouschkiniana, где много неизвестного.
(стр. 84)
Апрель, 21.
Четверг вечером много скитался. Сначала был у Черногубова и говорил о Фете. Потом у Ю. Бартенева. Там, кроме Кожевникова, видел Николая Фёдоровича (Фёдорова), великого учителя жизни, необузданного старца, от языка которого претерпевали и Соловьев (Вл.) и Толстой (Л.Н.) С самого начала разговора он меня поразил.
– Как-никак, а умереть-то нам придется, – сказал я.
– А вы дали труд себе подумать, так ли это? – спросил Николай Фёдорович.
Речь шла о Ницше и вообще Николай Фёдорович нападал на меня жестоко. Я остался очень им доволен и, уходя (я спешил), благодарил его. Юрий же Бартенев представил себе, что я был обижен, и прислал мне извиняющееся письмо. Конец вечера провел у Ю. Балтрушайтиса, где смущал девиц парадоксами.
Апрель, 26.
В понедельник видел В. Каллаша, он подарил мне издание стихов Пушкина 1829 г. После скучал на заседании библиографического общества. Провожал меня Ник. Арк. Грен и томил своими откровенностями о себе самом, о своей родне, о деде, проигравшем 20000 р. и т.п.
Во вторник у меня были – Фриче, Черногубов, Саводник. Черногубов хорошо говорил о деле и безделии, о боге и смерти, о цели жизни. Фриче, видимо, ищет путей к старому, тяготится журнальной жизнью…
Идут наши ссоры с «Новостями дня».
(стр. 85)
Май, 23.
У Бахмана на вечернем собрании чуть не поссорился с ним за Лермонтова, которого назвал четвертостепенным поэтом и защищал это. Примирился после, написав сонет к Лермонтову. Был у Фриче, Черногубова, Дурнова и опять у Бахмана.
Черногубов разошёлся с «Русским архивом», вероятно, запросил слишком дорого.
(стр. 86)
Июнь – июль.
Ревель – северный Неаполь, eine Weltstadt, как говорил Бартенев. Немцы-ревельцы не надышатся на свой Ревель, для них лучшего города быть не может. Несомненно, что Ревель европейский город. Он самодовлеющий, в нём есть всё, что ему надо; он мог бы существовать, если б весь мир пропал. <…>
<…>
Жили мы в Ревеле два месяца. Первую половину этого времени жили одни, ни с кем незнакомы, тихо, по-немецки. Утром я переводил Энеиду, после обеда мы читали, сидя в парке, вечером я писал автобиографию, – и так изо дня в день. Наконец, в начале июля приехал П. Бартенев, а с ним и его дочь, Татьяна Петровна. Мирная наша жизнь нарушилась. Полдня стало уходить на встречи (мы вместе обедали). Тотчас нашёл нам Бартенев и работу: списывать письма Булгакова для типографии.
За этот месяц я впервые узнал Петра Ивановича в частной жизни. Морские ванны, летний отдых, прогулки ободрили его, сделали весёлым. Он не только рассказывал бесконечные рассказы из запаса своей памяти, не только произносил целые страницы наизусть из Пушкина, Тютчева, Жуковского, Батюшкова, Державина, – но и выказал себя необыкновенно общительным. Он умел заговорить с каждым встречным и при том так, что те разбалтывали ему самые сокровенные свои тайны.
Рукопись «Tertia Vigilia» побывала в цензуре и подверглась жестоким урезкам. Ю. Бартенев – только назначенный московским цензором – возвратил мне её с любопытными пометками. Так, по поводу зачёркнутого «Сказания о разбойнике» он написал: «Можно, но прошу тупости для ради дать другое соседство». Зачёркнуто было и заглавие: «Книжка для детей». Ю.Б. надписал: «Сами можете видеть, что за ребята?» Ещё вычеркнуто: «Антихрист», «Рождество Христово», «Ламия», «Я люблю в глазах оплывших», «Астарта Сидонская» и строфы из «Аганатис».
Июль — август.
Москва. Сразу и более властно, чем я ждал, охватили меня обычные московские впечатления, весь круг друзей. Прежде других предстал Ланг (который живёт в нашем доме). Затем скоро, очень скоро (случайно) пришли Поляков, Балтрушайтис и сам Бальмонт.
Умер Вл. Соловьев. Бартенев знавал его хорошо, и мы были с П.И. на похоронах. Так суждено мне было встретиться с критиком моих первых стихов. А я мечтал – и часто – о личных беседах. «Но он бы вас соблазнил», сказал мне Бартенев. Я поцеловал в руку своего случайного врага и ценимого мной поэта и мыслителя. Бартенев предложил мне написать статью о поэзии Вл. Соловьева.
___________________
Вступил я в трудовую жизнь. Распоряжаюсь домом и служу у Бартенева. Сюда относится:
Здравствуй, жизни повседневной
Грубо кованная речь…
К Бартеневу хожу ежедневно, слушаю добродушные глупости старика и претенциозные благоглупости Юрия Петровича. Это не значит, что оба они никуда не годятся. Но и тот и другой, вместо того, чтоб являть нам лучшее, что есть в их душе, упорно выставляют на вид самое нежелательное. Юрий Петрович что-то очень полюбил меня, увлекает по воскресеньям на прогулки etc. Работа в «Архиве» пока сводится к бракованию глупых рукописей и к игре с П. Бартеневым в вист и преферанс.
(стр. 88-90)
Конец августа
Был у меня вечер. Были: Бальмонт, Бахман с женой, Поляков, Балтрушайтис с женой, Ю. Бартенев, Ланг и случайно зашедший Бунин. Бальмонт читал стихи без конца («Художника Дьявола»). Ю. Бартенев, по его меткому слову, был гиеной, которая – по негрскому поверью – может иногда говорить по-человечески. Сидели до 4 часов.
Бунин продает рукопись своих стихов «Скорпиону». Читаю их.
Читаю корректуры «Tertia Vigilia».
Читаю множество корректур «Русского архива». Я журналист по призванию и мне сладостны все эти толки в типографии о свёрстывании и т.п.
(стр. 90)
Сентябрь
Черногубов жестоко обижается на Бартенева Петра Ивановича, хотел ему возвратить деньги, полученные за статью. Бартенев обвиняет его в том, что он незаконно владеет письмами декабристов, а Черногубов рассказывает и похуже истории про П. Бартенева.
(стр. 91)
Конец сентября
Иван Алексеевич Бунин и Юрий Петрович Бартенев самые ярые распространители моих стихов.
(стр. 91)
Октябрь
В спиритических сеансах испытал я ощущение транса и ясновидения. Я человек до такой степени «рассудочный», что эти немногие мгновения, вырывающие меня из жизни, мне дороги очень.
(стр. 93)
Поездка в Петербург
Нас ехало трое: я, С.А. Поляков и сестра. Сестра поместилась в другом отделении, а мы у столика на маленьких лавочках пили мадеру и играли… в орлянку. Собственно, мы хотели играть в кости и при этом «исследовать законы вероятности», о которых была речь с С.П. Бартеневым, но костей не оказалось. Для прохожих и кондукторов то был большой соблазн, двое играющих за бутылкой.
(стр. 95)
Праздники
Новый год, новое столетие. С детства мечтал я об этом XX веке, трепетал, смотря его у Лентовского. И вот он. – В частности зима эта неудачна: она вся разделена между работой у Бартенева в «Русском Архиве» и свиданиями с Ш. То и другое надоело и опротивело. То и другое любопытнее будет в биографии, чем было в жизни. Пора освободиться!
(стр. 100)
1901 год
Февраль-март
... С визитом у меня был Ю.П. Бартенев. Жаловался на H.Н. Черногубова, который выудил у него 5 рисунков Пушкина.
(стр. 102)
Конец июля
Случайно я давно ничего не записывал. Переезд на дачу, дачная уединённая жизнь, постоянные разъезды – и в результате всего белые страницы.
(стр. 102)
Август
Бывал в «Русском архиве», виделся с Юрием. Он блистал парадоксами. По поводу смерти Г. Мачтета говорил: «Вот человек, который всю жизнь делал вид, что ему есть что сказать, но по «условиям русской печати», он этого не может. Как может цензура мешать писать? печатать, может быть, но писать она ещё не мешала никогда ни одному истинному поэту. Если бы уничтожить цензуру, это было бы гибелью прежде всего для наших либералов, так как обличилось бы, что им сказать нечего. П.И. Бартенев в Петербурге был у Шильдера. Тот показывал ему три собственных письма Петра III к Екатерине, после его падения, унижающиеся до последней крайности. Беседовал он с Ванновским. Тот сказал: – «Какое моё образование? Но я слушаю одного, другого и соображаю. Как курочка по зёрнышку клюю».
История с «Гаврилиадой». Пушкину грозила Сибирь. Он свалил вину авторства на кн. Горчакова, а Николаю I написал частное письмо, где всё чистосердечно объяснил. Николай взял его под свое покровительство.
(стр. 104-105)
Сентябрь
Переписывался с Н.О. Лернером. Бартенев напечатал мою заметку о книге «Пушкинские дни в Одессе», а не его (не Лернера).
Узнав об этом, я написал ему письмо, объясняя, что это произошло без моего ведома. Отсюда возникла переписка.
<…>
Как-то случилось мне в «Русском архиве» играть в вист так: я, Пётр Иванович, Николай Платонович Барсуков и Александр Платонович (чуть-чуть не австрийский посланник, немецкий…) Старший из Платонычей имеет лицо Ивана Грозного, но с добродушным выражением, младший немного еврейского типа. Судачили о разных высокопоставленных лицах и оба были «в оппозиции».
(стр. 105-106)
Октябрь
У Бартенева видел H.М. Павлова, автора «Русской истории». Говорил о окончании своего труда: – «Я не как Соловьев, у которого чем ближе к новому, тем обширнее; по-моему, чем ближе, тем всё нелепее: один государь уничтожает, что сделал его предшественник, смысл потерян, надо всё кратко излагать, успею кончить».
П. Бартенев читал мне письмо Победоносцева. «Силы мои слабеют и дух поникает под бременем многих тяжёлых ощущений настоящего».
(стр. 107)
Ноябрь
Приезжал в Москву Самыгин (Марк Криницкий). Всё такой же. Говорит о боге, о благодати, боится темноты и всё его потрясает. Я возил его к Юргису и Бунину (который, между прочим, встретил меня приветливо), и обедали мы в пятницу у Ю. Бартенева.
<…>
У Бартенева видел скульпторшу Голубкину.
Бартенев праздновал свой юбилей. Меня он просил не быть.
– Если хотите оказать мне удовольствие и благодеяние, не приходите, не поздравляйте…
Я послушался, а потом оказалось, что слушаться не надо было.
(стр. 107-108)
Декабрь
После завтрака едем с Д.С. к Ю. Бартеневу и кн. С.Н. Трубецкому. Бартенев не в ударе, впрочем, говорит о Христе и церкви бойко.
(стр. 110)
1902 год
Январь
Возобновил я хождение в «Архив». Хотел было совсем отказаться, но Пётр Иванович взмолился. – Но я должен буду на лето уехать. – Уезжайте. – Но мне надо будет скоро уехать в Петербург. – Поезжайте. – Но я не могу ходить к вам каждый день. – Ходите не каждый. – Что поделаешь!
<…>
Ю.П. Бартенев, прочитав мой рассказ «Мраморная головка», прислал мне в подарок тот бюстик, который дал повод написать весь рассказ – Мино де Фьезоле...
(стр. 114)
17 — 19 февраля. 1902 г.
Мережковский в Москве.
Во время перерыва Мережковского посетил Ю. Бартенев, и М-ий вдруг накинулся на него, обвиняя Д.А. Хомякова и H.М. Павлова в доносе и шпионстве (на Рел. Фил. Общ.). «Юшенька» был очень обижен. На другой день он уже говорил мне: «Скажу вам, как цензор, лекция Мережковского – мерзость! Он не маленький! Должен сам понимать!»
<…>
В четверг был у Ю. Бартенева и встретил там Н.В. Досекина. Я ужаснулся, когда и он стал говорить о конце мира и антихристе. Впрочем, человек умный и образованный.
(стр. 118-119)
Поездка в Италию май, июнь.
(Выехали 5 мая, вернулись 11 июля).
Случайно я не захватил с собой этой книжки и потому ничего не записывал в неё в Италии. Мои итальянские впечатления – см. в моих корреспонденциях в «Русском листке», в отдельных заметках, в стихах.
(стр. 120)
Август
… Заходил ко мне Илья Петрович Дергачёв – не знаю ли я, где похоронена К.К. Павлова. Потешный старичок, дарящий свою биографию, писавший о иссопе и посещающий могилы всех поэтов.
(стр. 121)
Октябрь
Одно время я со всеми ссорился. Разошёлся с «Русским архивом» и «Русским листком», очень поссорился с «Новым путём», написал бранные письма Ясинскому и др. Чуть было не наговорил вещей очень жестоких Юшеньке Бартеневу. Но он сбавил тон и тем спасся. Когда я сказал ему, что он, в своих идеях, заодно с великим инквизитором, он, видимо, был уязвлён жестоко.
(стр. 122-123)
Вообще декабрь
Ещё Добролюбов мне рассказывал, что его первоначально очень томил «бес сладострастия». Но после это прошло. А ещё после опять вернулось. И он стал размышлять. Почему соитие с одной женщиной не блуд, а со многими блуд? Ибо всё – одно, телесность, множественность тел – призрак. И пришёл к убеждению, что соитие со многими не грех. Отсюда началось его разочарование в своём учении.
(стр. 126)
1903 год
Январь-февраль
Петербург. Жил в Пб. Ещё три недели. «Новый путь» стал на ноги. Подписчиков прибыло при мне до 1700. Каждый день по 20-30.
(стр. 129)
Борьба в Москве
Февраль-март
Борьба началась ещё до моего приезда – лекцией Бальмонта, в Лит. Худ. Кружке. И шла целый месяц. Борьба за новое искусство. Сторонники были «Скорпионы» и «Грифы» (новое книгоиздательство). Я и Бальмонт были впереди, как «маститые» (так нас называли газеты), а за нами целая гурьба юношей, жаждущих славы, юных декадентов: Гофман, Рославлев, три Койранских, Шик, Соколов, Хесин... ещё М. Волошин и Бугаев. Борьба была в восьми актах: Вечер нового искусства, два чтения Бальмонта в Кружке, чтение в Кружке о декадентах, чтение о Л. Андрееве, две лекции в Истор. Музее, два чтения Бальмонта в Общ. Люб. Росс. Словесн. и «Chat Noir». Вечер Нового Искусства для меня прошёл очень неприятно. Я хотел прочесть что-нибудь дерзкое, читал балладу «Раб». Но публика дерзости не ценила и смеялась. Правда, поклонники, которых было много, устроили мне овацию, но быть осмеянным неприятно. Затем кончились чтения. Что бы ни читалось в Худ. Кружке, во время прений тотчас возникал спор о новом искусстве. В «возражатели» записывалось десяток декадентов. И они начинали говорить по очереди о «великих» Бальмонте и Брюсове, о сладости и святости греха, о историческом событии, что в таком-то году был основан кабачок «Chat Noir» etc. Публика недоумевала, иным хлопала, иным свистала (особенно доставалось Шику за его молодость, за его акцент, а он едва ли говорил не интереснее всех). Очень ругали декадентов газеты и критиковали. Возражающих иного лагеря было маловато, но они вели себя недобросовестно. Публика на всякие либеральные речи разражалась рукоплесканиями. На другой день и ещё дня три газеты изливались в брани – самой неприличной. Это продолжалось больше месяца. Говорено было о новом искусстве и писано в газетах столько (газеты всё нагло извращали, что говорилось), как никогда в Москве. Кончилось всё моей лекцией о новом искусстве в Истор. Музее. Собралось людей немного, но все свои, и мне устроили «овацию» – небольшую, положим.
(стр. 130-131)
Париж
Апрель
В Париже мы провели 16 дней. Видел всё – т.е. музеи, университет, театры, улицы, кабачки. Только не влезали на Эйфелеву башню, не посетили Салона и не были в Op;ra. Париж мне пришёлся очень по сердцу. Изумило меня отсутствие в нем декадентства. Было, прошло, исчезло. Нет даже «нового стиля». Москва более декадентский город. Театры гнусны. Московский Художественный театр лучше Antoin’a.
(стр. 131)
Май, конец
Мы поселились на даче в Можайском уезде. Слежу за белками, брожу, купаюсь в реке и в синеве неба, играю в крокет. «Женщин» нет.
Был раз в Москве два дня – целиком провёл с Сергеем Александровичем…
У меня был Леонид Дм. Семёнов, поэт из «Нового пути». Красивый юноша, среднего таланта, довольно самоуверенный, читал свои неважные стихи и очень прославлял какого-то поэта Полякова. Говорил о петербургском кружке вокруг «Нового пути» (Иванов etc).
У Бугаева умер отец. Мы заезжали к нему с С.А. Поляковым… Белый был необыкновенно хорош в новой роли делового человека… Помню, однажды мы приглашали Белого в ресторан. – Да вы, вероятно, и не бывали ни разу в ресторане, сказал я. Он застыдился и стал оправдываться.
– Это совершенно случайно, уверяю вас, – совсем из братьев Карамазовых.
(стр. 132-133)
Осень
Лето прожил я поразительно тихо. Мало писал; читал немного; правил корректуры и бродил по лесам, – по 20 – 30 вёрст. Приезжали к нам: Шик и Семенов. Бальмонт и Юргисы жили в Меррекюле. Я переписывался.
(стр. 133)
Моя жизнь
Годы 1904-1907
Предисловие
Я прервал свой дневник в конце 1903 г. За 1904, 1905 и 1906 гг. сохранилось лишь несколько отрывочных заметок. Жаль: то были годы очень интересные и очень остро пережитые мною. Теперь уже нет сил восстановить прошлого, – воспоминания поблекли, стёрлись, пришлось бы писать мемуары, а не дневник. Сделаю только самый общий очерк пережитого мной и прямо перейду к современности, к записям о сегодняшнем и вчерашнем дне.
Валерий Брюсов.
21 апреля 1907, ночь под Пасху.
(стр. 136)
Из 1904-1905 года.
Для меня это был год бури, водоворота. Никогда не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей. Большая часть переживаний воплощена в стихах моей книги «Stephanos». Кое-что вошло и в роман «Огненный ангел». Временами я вполне искренно готов был бросить все прежние пути моей жизни и перейти на новые, начать всю жизнь сызнова.
Литературно я почти не существовал за этот год, если разуметь литературу в Верленовском смысле. Почти не работал: «Земля» напечатана с черновика. Почти со всеми порвал сношения, в том числе с Бальмонтом и Мережковскими. Нигде не появлялся. Связь оставалась только с Белым, но скорее связь двух врагов...
Весну 1905 я провёл в Финляндии, на берегу Саймы.
И зыби тихая безбрежность,
Меня прохладой осеня,
Смирила буйную мятежность,
Мне даровала мир и нежность
И ласково влилась в меня.
С осени началось как бы выздоровление. Я вновь обрёл себя.
(стр. 136)
Революция 1905 года.
Не скажу, чтобы наша революция не затронула меня. Конечно, затронула. Но я не мог выносить той обязательности восхищаться ею и негодовать на правительство, с какой обращались ко мне мои сотоварищи, (кроме очень немногих). Я вообще не выношу предрешённости суждений. И у меня выходили очень серьёзные столкновения со многими. В конце концов, я прослыл правым, а у иных и «черносотенником».
Всё московское восстание я пережил воочию. В первый день пошёл гулять, встретился с H.Н. Баженовым и он завёл меня в губернскую управу, где были кн. Долгоруковы и другие будущие видные деятели кадетской партии. Мы смотрели в окно, как пилили телеграфные столбы и строили баррикады. Позже сидели с Баженовым в «Скорпионе», и я подарил ему только что вышедший «Stephanos».
На другой день я бродил один, слушал стрельбу, видел раненых, убитых, видел начальников революции, большею частью плохо говоривших по-русски. Ходили чудовищные слухи. Я им не верил, и с самого начала был убеждён в безуспешности восстания. Под конец все так привыкли к пушечной пальбе, что отец, играя в преферанс, мелком отмечал число выстрелов, 101, 102, 103, 104, – 200, 201, 202... Мой брат делал вид, что он всё знает, со всеми в сношениях, но все его известия оказывались вздором... Написал я довольно длинные воспоминания о восстании, но не знаю, сохранились ли они.
(стр. 136-137)
Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 11. 3
© Copyright: Софрон Бурков, 2025
Свидетельство о публикации №125070304142
Свидетельство о публикации №125070304142
Рецензии