Тушин - АПСА

Тушин - анатомия подвига как системной аномалии

Капитан Тушин из «Войны и мира» – фигура, вылепленная из глины абсурда. Его батарея под Шенграбеном – не плацдарм героизма, а эпицентр системной аварии, где человеческое упрямство становится заплаткой на рваную рану чужих просчетов. Рассуждать о «подвиге» здесь – значит говорить о трагической иррациональности жизни, брошенной в топку бездарности. Биология вопиет: единственная сущностная ценность – жизнь. Зачем же этот неказистый артиллерист, этот «купец» в офицерских погонах, в адском грохоте, под градом ядер, ценой своей единственной, неповторимой плоти исправляет ошибки «царских холуёв», наблюдающих за кровавой вакханалией через золочёные лорнеты из безопасной дали? Первый, ядовитый ответ - рабская покорность. Вбитая годами тупой муштры, шпицрутенами, унизительной армейской машиной, превращающей человека в послушный винтик. Ответ простой, как удар кирзовым сапогом, и отчасти верный. Система Империи – это Левиафан, пожирающий своих детей с циничной эффективностью. Дисциплина здесь – не добродетель, а технология подавления, ломающая волю, приучающая к мысли, что твоя жизнь – пыль на сапогах начальства. Тушин – продукт этой машины. Его тело знает палку, его дух согнут привычкой к повиновению.

Но остановиться на этом – значит не разглядеть проблески солнечного света в мрачной картине. Пробивающиеся сквозь копоть и угар боя. В клубах порохового дыма, под визг картечи, Тушин – не просто раб. Он – человек в точке экстремального кипения, где абстрактная система распадается на осколки конкретного ада. Его «подвиг» – не акт покорности генералам, чьи имена он, возможно, забыл в пылу боя. Это взрыв сложного коктейля инстинктов и идентичностей, сваренных в горниле смертельной безысходности. Во-первых, инстинкт «стаи». Его солдаты – «братцы», «голубчики» – не безликая масса, а свои, оказавшиеся с ним в одной ловушке. Бросить их – психологически невозможнее гибели. Это древний, дорефлексивный зов крови и грязи окопа, сильнее страха перед далекими «лорнетами». Во-вторых, азарт мастера. На батарее он не винтик – он демиург. Его мир сузился до траектории ядра, до расчетов на лету. «Круши, ребята!» – этот хриплый возглас, вырвавшийся из пересохшего горла, не был ни лозунгом патриота, ни приказом фанатика долга, а ремесленника, захваченного адреналином сложнейшей задачи. Умереть, делая то, что умеешь делать виртуозно, в этом безумии, иногда кажется менее страшным, чем позорно бежать в неизвестность. В-третьих, холодное уравнение безвыходности. Отступать поздно. Французы – повсюду. Бегство – гарантированная смерть или позорный расстрел как труса. Сопротивление – слабая, но единственная надежда выжить самому и вытащить своих. Его героизм – это, не порыв к славе, а отчаянная тактика загнанного зверя, стиснувшего зубы в последней попытке вырваться из ловушки, сколоченной чужими идиотскими приказами и стратегической слепотой.

Так рождается парадокс. Система, эта чудовищная мельница, перемалывающая жизни, объективно использует подвиг Тушина. Его кровь, его стойкость – лишь компенсация фатальных просчетов, лишь «заплатка» на провале «холуёв». Его жизнь – расходный материал в их грязной игре. Но в момент действия, в сердцевине ада, мотивация самого Тушина свободна от любви к системе. Она коренится в дочеловеческой воле к жизни, прошивающейся через борьбу; в локальной, кровавой солидарности с теми, кто рядом в окопе; в профессиональной гордости артиллериста, для которого оставить орудие – хуже смерти; и лишь отчасти – в дисциплинарном рефлексе, вбитом шпицрутенами. Система эксплуатирует эти человеческие, слишком человеческие качества, но не создает их в чистом виде в момент истины. Она лишь создает условия, где эти качества становятся единственным инструментом выживания в ее же собственной катастрофе.

Отсюда – и ложность прямого переноса «банальности добра» на русскую почву. Арендтовская «банальность» – это о бюрократическом зле, о рутине бездумного исполнения. Тушин – не Эйхман. Его «добро» не банально – оно неприметно, органично, естественно до жестокости. Оно не требует пафоса страдания, «надрыва», столь привычного для русского канона. Оно не требует одобрения «лорнетов». Это добро-работа, добро-действие, вытекающее не из абстрактной добродетели, а из конкретной ситуации и его человеческой сути: защитить своих, сделать дело, выжить. Его сила – в отсутствии рефлексии о собственном героизме. Он не думает, что творит добро. Он просто есть в действии, как дышит. Это добро коренится не в сентиментальности, а в почвенной, почти звериной упрямой правде человека, оказавшегося на краю пропасти, вырытой другими. Его «банальность» – это глубина естественной реакции на нечеловеческое, лишенная всякой театральности.

Природа подвига, обнаженная Тушиным, – это холодный диагноз миру. Биологически он иррационален. Любое самопожертвование – сбой программы выживания. Системно он – почти всегда следствие. Чьей-то халатности, глупости, преступления, аморального бездействия власти. Подвиг – это кровавая плата за чужие грехи, аварийный клапан, лопнувший под давлением системной гнили. Но человеческий механизм его совершения – это чудовищно сложный сплав инстинкта, идентичности, воли и отсутствия выбора. Подвиг – трагический абсурд: иррациональный, системно обусловленный, реализуемый через качества, эксплуатируемые самой системой, не оправдывающий эту систему и не превращающий героя в святого или раба. Тушин в финале – отставной генерал с ампутированной рукой, добродушный гость в имении Ростовых. Он выжил. Система пожевала его, использовала, искалечила и выплюнула. Его тихое существование после бури – не триумф духа, а молчаливый укор. Он – живой шрам, напоминание о цене, которую платит человеческое упрямство за возможность остаться человеком внутри чудовищной машины, требующей лишь покорности и смерти. Его подвиг – не сияющая вершина, а кровавая жертва на алтарь циничного разрыва между окопной правдой и салонным равнодушием власти. Но сама эта жертва, в момент ее принесения, была озарена изнутри тем самым светом – светом солидарности, мастерства и неистребимой воли жить, что и есть проблеск подлинного человеческого солнца в кромешном мраке системы.