голос

прекрасный тембр, баритон солиста
весенним утром навсегда затих.
казалось бы — что хуже для артиста,
что жизнь провёл на сценах мировых.

он не кричал, беречь старался горло,
и не курил уже почти пятнадцать лет.
все песни знал — до каждого аккорда,
на ужин — стейк, а по утрам — омлет.

в привычном мире, где он — соло-прима,
в свете софитов, под оркестра плач,
его броня блестит неуязвимо,
храня владельца от досадных неудач.

тем утром он, привычно, рано
распевку в душе тихо начинал.
играл Шопен на белом фортепьяно,
а мэтр — потихоньку подпевал.

всё стихло вмиг. в секунду. резко.
Шопен — заткнулся, баритон — погиб.
луч солнца лёг, смеясь, на фреску,
и в тишине раздался долгий хрип.

попытки петь, кричать — всё глухо.
летит к врачу — увы, и он молчит.
такая вот от жизни оплеуха
тому, кто знал, что ему мир принадлежит.

теперь все дни — без сцены, без оркестра.
пустой партер. затянутый антракт.
в углу истлел потерянный маэстро,
не выйдя отыграть финальный акт.

он пил вино, разбавленное страхом,
курил табак из трубки натощак,
и по ночам, укрытый чёрным прахом,
ругался с Богом — хрипло и в слезах.

но в этот раз, прервав ночной дозор,
во сне ему явился мягкий свет —
не солнца блеск, но глаз родных узор,
который он искал десятки лет.

он встал, как будто пел опять на бис,
не зная нот, но веря — их поймут.
и в этом дне, где дует лёгкий бриз,
он знал — его за дверью ждут.

она пришла — не с музыкой, а с эхом,
не с бурей чувств, а с шелестом страниц.
в её глазах — ключи к его доспехам,
ко всем дверям и к тысячам бойниц.

звенела тишина, но без надрыва.
в нём что-то пело — в глубине души,
без музыки и даже без мотива,
впервые в жизни он запел без лжи.

не для оваций, и не ради славы
маэстро пел, не зная — для кого.
но в голосе звучали все октавы
её любви. неведомой. живой.