Воспоминания Часть4 Зацкорн. Потсдам

Помню переезд в Зацкорн осенью 1947 года, мне шесть лет. Мы ехали через Веймар в открытом автомобиле, было солнечно, и мне стало нехорошо, пришлось остановиться, и меня вырвало прямо на улице города, было неприятно, но это запомнилось…
И даже теперь, вспоминая, неприятно, оттого, что в таком городе, где жили Гете и Бах, Лист, Лукас Кранах и Пауль Клее, Ницше и Шопенгауэр, где мечтала побывать уже взрослой, но не случилось...
         Вот из жизни детства в Зацкорне уже помню многое. Мы жили на окраине городка, в двухэтажных домах с черепичной крышей, при военной части, почему-то гуляли всюду и сколько хотели, обедать иногда нравилось в солдатской столовой, и родители не сильно ругали за это. Они нередко вечерами собирались компанией у кого-нибудь, а мы тоже, иногда до полуночи гуляли в местных окрестностях…
Дружка своего, Валентина Перига, очень хорошо помню, он ходил за мной всюду, мой бессловесный паж, рядом с которым мне можно было делать всё то, чего хотела именно я, мечтать, тайно бродить в развалинах разрушенного дома с какой-то висячей лестницей, под которой однажды нашли изящный игрушечный белый столик и еще что-то, наверное, что не так поражало, потому не запомнила. Помню нашу дружбу с майором Пронькиным (есть фото – мы с ним на его мотоцикле), и дружбу с папиным шофером Дьячковым, солдатские казармы, где любила обедать, где не заставляли доедать, как дома у няни: ложечку – за папу, ложечку – за маму…
                Другу детства - Валентину
                Глядя на фотографию...

                Детство ушедшее вспоминается.
                Дикая девочка мне улыбается.

                Помнишь, дальний зелёный холм,
                бомбой разрушенный странный дом,
                тихий и страшный ночью лунной,
                серую башню с решёткой чугунной?

                За полночь - стрелки. Мы вдвоём,
                крадучись, медленно к дому идём.

                Стены - развалины, только в углу
                лестница в башню дрожит на ветру.

                Нас манили: шорох случайный,
                всё, что запретно, и всё, что - тайна!

                И воскресают в памяти ярко
                поле бескрайнее алых маков,
                лес и озёра в чужой стороне.
                И - разговоры о русской зиме.

     Помню первый фильм, который потряс до глубин моего маленького сердца: «Жила, была девочка». Приезжала кинопередвижка, смотрели на улице на самодельном экране. Плакать не могла, но внутри все было так до дрожи напряжено, и длилось, длилось…
     Помню поездку в Потсдам с Перигами. Но от дворца и сада в Сан-Суси – ничего в памяти, а вот посещение магазина, типа Детского мира, запомнилось тем, что мне предложили выбрать себе любую, абсолютно любую, игрушку, но я попросила купить совсем небольшую плоскую, картонную или фанерную лошадку, нарисованную с двух сторон. Какая-то с детства страсть к лошадям. В военной части, при которой жили, тоже была лошадь и жеребенок, к которым не подпускали, с которыми пообщаться можно было только на руках у дяди Пети.  И вот эту фанерную лошадку я лелеяла, кормила сеном, травкой, сахаром и хлебом и не позволяла к этим играм моим присоединяться даже дружку Валентину. Дядя Петя приехал вместе с нами из России, как-то папе разрешили взять с собой младшего девятнадцатилетнего брата. Он почему-то был мне ближе и дороже всех, видимо был со мною более внимательным и, главное, все позволяющим делать, что мне хотелось.  Помню дядю Петю, поющего «Эх, дороги» и «Снова замерло всё до рассвета…», я любила его и за эти песни
     Еще вспоминаю представление в цирке, но не спросила в каком городе мы были и когда… Цирк мне не понравился. Было жутко и страшно смотреть на летающих акробатов под куполом цирка, боялась, что могут упасть и разбиться, как гуттаперчевый мальчик, о котором откуда-то знала, и это запомнилось.
Однажды я уехала одна из нашего гарнизона в Потсдам за 30км от Зацкорна, на каком-то газике с группой солдат, услышав, что едут они на студию Дефа смотреть кино и уговорив их взять меня с собою, заверив, что папа с мамой ругать не будут. Этот фильм был потрясением, цветной и про Али-бабу и 40 разбойников. Стульев в зале не было, фильм смотрела стоя. Конечно, вернувшись домой, мне так хотелось поделиться увиденным, но никто меня не слушал. Оказалось, что меня целый день искали, и никто не мог сказать, куда же я пропала. Потому вечером отругали, и папа поставил меня в угол, заставляя просить прощения за отъезд без спроса. Но я была так переполнена увиденным, что все пыталась им это растолковать, они не слушали, и я замолчала, но прощения просить не могла. Отец взял ремень, стал грозить, что отлупит меня, но я упорно молчала, и даже не плакала, так была оскорблена нежеланием родителей выслушать меня. Так прошло более получаса. но вмешалась мама, не выдержала, это хорошо помню, когда отец замахнулся ремнем, схватила меня и сказала: "Ну, хватит! Ей надо спать"... Однако, и ей я ничего так и не рассказала, все в себе, только в себе, Зато Валентину на следующий день я все уши прожужжала рассказами сцен и содержания фильма.
Странно, жило во мне какое-то равнодушие что-ли, или какая-то самодостаточность, но уезжая в новую жизнь я не терзалась разлукой ни с кем, и с Валей тоже.
.     Был еще один эпизод, когда нас с сестрой уже искали весь день, родители, волновались, но мы тогда не были виноваты, просто пошли к подружке, зашли в квартиру, но дома никого не было кроме овчарки, и она-то, улегшись у двери, не пускала нас несколько часов выйти обратно.
     Событий, как-то связанных с сестрой очень мало в моей памяти.  Может, потому, что она часть времени проводила в школе, потом – домашние задания, но некоторые строфы стихов я знала именно от неё, очевидно, она что-то заданное заучивала, а я слышала и даже невольно могла запоминать, но вряд ли, невольно, так как строки эти Некрасова и Пушкина жадно впитывались и оставались со мной надолго. Помню, что ездили к сестре, выздоравливающей после скарлатины в больницу и привезли ей забавную игрушку, то ли гимнаста, то ли солдатика, но именно человечка, на турнике, который подпрыгивал и выделывал трюки: ручки ножки в струнку или - в стороны, кувырок, если снизу под подставкой дернуть за веревочку или нажать на клавишу, не помню точно, Но вот точно помню, что этому вручению подарка сопутствовала моя радость, оттого что игрушка сестру забавляла. В Ростове Великом сестра закончила первый класс отличницей и в Райхенбахе она, опять с отличием окончила второй класс. Но третий ей пришлось жить в интернате в Потсдаме, и мы виделись не часто, так как в Зацкорне русской школы не было.
     Еще помню поездки нашей семьи на озеро. Проезжали мы и холмы, и низины, возил нас обычно на Эмке шофер Дьячков, и как я его имя забыла, ведь любила его, он всегда был ласков с детьми. 
 Более всего меня радовала дорога, именно дорога, мы проезжали деревушки, усадьбы немецких бауэров и целые поля цветущих алых маков, и эти виды меня завораживали… Еда на расстеленной скатерти, купание в озере были, но я еще не умела плавать, и это не откладывалось чем-то интересным в памяти. А вот уже летом вдоль дорог росли вишневые (высокие, может, это были черешневые?) деревья, и вот мы с дядей Петей рвали и ели эти спелые крупные темные шарики, и набивали ими впрок все, что можно было заполнить, это запомнилось…
     Конечно, вспоминаю нашу любимую охотничью собаку, по имени Дамка, которая переезжала с нами из города в город.
Учиться в школе я начала тоже в Потсдаме, в русском интернате, хотя местечко Зацкорн, где располагалась воинская часть, в которой служил отец, было всего в 30 км от города, видимо, других школ, куда можно привозить детей тогда просто не было. О жизни в Интернате только два главных эпизода в памяти: как тайно потихоньку от смотрительницы старшие читали вслух перед сном "Вия" Гоголя, в ширине луча света из коридора, и это было страшно, и как девочка Соня из старших классов, выбравшая меня в подружки, гадала, делая кляксы в тетради, и говорила, что видит гроб и знает, что скоро умрет, и это тоже было очень страшно и неприятно…  Но я проучилась недолго, заболела, то ли корью, то ли ветрянкой.
Дома меня лечили по-немецки, опять держали в темноте, с завешенными окнами и купали подолгу в ванне с теплою красной водою, наверное, с марганцовкой… А по выздоровлению вся наша семья переехала в город Бабельсберг, где была своя школа для советских детей, как раз совсем рядом со студией Дефа.
Соня подарила мне на прощание свою фотографию. Честно говоря, глядя на неё, мне достаточно долго хотелось сделать второе из ее предложений в надписи, но не поднялась рука, хотя даже смотреть на фото было тяжело.
Нашла стихотворное описание эпизода жизни, дневник мой всё стерпит.

Мы жили и учились в интернате,
в Потсдаме, возле парка Сан-Суси.
Я помню, в спальне было семь кроватей
и на ночь заставляли свет гасить.

Мы двери в коридор приоткрывали,
и с той постели, где светил проём,
вслух потихоньку Гоголя читали,
и Вий являлся в каждом сне моём.

Но мало этого! Своей подругой Соня,
(из старших классов) выбрала меня!
Всё время кляксами гадает, стонет,
твердит о смерти среди бела дня.

Мне жутко, тяжело, невыносимо,
страх, жалость сжались и переплелись…

Лишь избавлением - моя болезнь, отъезд
в другую школу, в город Бабельсберг.

Мне Соня на прощанье подарила
свой снимок с надписью на обороте.
Мне больно было даже вспомнить имя,
худую девочку с печальным взглядом,
и иногда хотелось грубо ногтем
стереть изображение, но всё же
всегда мешала жалость, да и надпись
не позволяла выбросить, порвать.

Так Соня и меня переживёт
на этом снимке грустная, чужая,
больная девочка с тревожным взглядом…

         
  Ещё осталось в памяти как плакала наша няня Анна, расставаясь с нами при нашем отъезде. Она подарила нам с сестрой какие-то очень красивые платьица с передниками и сумочки из бисера, голубого с белыми цветочками – анемонами.
Стыдно, но у меня не было ответных слез и просто грусти даже… Почему, откуда это равнодушие или я просто не запомнила своего состояния? И ведь были рядом и другие дети из семей офицеров, с которыми я общалась: Валентин, Тамара Музыко, маленькая Люсенька Терентьева, сестра в конце концов! Вообще, получается, кроме дяди Пети, ни к кому не была сильно привязана, а вот поцелуи папы так не любила (губы у него были полные и влажные), что всегда хотелось отвернуться! Мама не помню, чтобы хоть раз целовала, но её любовь и заботу всегда чувствовала.

Фотографии в Зацкорне: Соня, с надписью: "Если хочешь, сохрани, а не хочешь, изорви". Я и Валентин, Дамка, Дьячков у мсшины, мы с семьей Перига в Потсдаме, во дворе Зацкорна с сестрой и подругами, сестра в школе, папа, дядя Петя, я с мамой, наша няня Анна, снег в Зацкорне - я, Валя Периг и Люся Терентьева, мама с Аней и Люся со своей мамой.