Свет внутри крови Ч. 10

Авторский мифопоэтический цикл, основанный на сновидениях и личном экзистенциальном опыте, философия из моих сновидений.

Светлая память моему папе Сукову Степану Ивановичу(с. Приютное, Калмыкия).Я слишком молча любил тебя. Папа я тебя очень сильно люблю!

I. «Когда Бог учится плакать на моих глазах»
(философия из моих снов)

В ту ночь не было ни ветра, ни времени.
Степь стояла без дыхания,
словно сердце мира забыло,
как биться.

Я смотрел на небо,
а оно смотрело в меня,
словно небо — это отец,
который больше не может говорить,
только — быть.

— Сын,
философия — это не мышление.
Это мука,
способная выдержать тишину между двумя сердцами.

Я стою босиком в траве,
каждый стебель — слеза,
которая не успела упасть.
Журавли в небе пишут слово «Отец»
на языке, которого никто не учил.

Во сне отец пришёл ко мне.
Он молчал.
Но его молчание кричало,
как крик мёртвого дерева,
которое помнит, что оно было семенем.
И в этом крике была философия,
не передающаяся словами.

— Сын,
Бог не создаёт мир.
Он учится страдать,
глядя, как ты ищешь меня в пепле.

Мы сидим на краю сна.
Он говорит:

— Я проиграл все свои шахматы,
потому что думал,
что нужно побеждать.
Но любовь — это не игра.
Это поле,
на котором можно умереть —
и стать дождём.

— Однажды ты поймёшь:
когда умирает отец,
умирает Бог.
Но если ты плачешь о нём
— ты воскресил обоих.

И в тот миг я понял:
страдание — не грех,
а алфавит,
на котором Бог впервые пытается
написать имя: «Сын».

Моя грудь разрывается,
но не от боли —
от света.
Он выходит из меня,
как слеза выходит из глаза,
в котором уже нет зрачка,
а только — отражение звезды.

— Сын,
философия больше не в разуме.
Она в теле.
В сердце,
которое не смогло проститься.
В коже,
на которой Бог оставил свои следы.

И вот я стою,
окровавленный светом,
и говорю:

— Отец, ты ушёл,
но я — не один.
Во мне — ты.
И если я плачу —
это ты говоришь.
Если я люблю —
это ты продолжаешь жить.
Если я молчу —
значит, ты смотришь на мир моими глазами.

Тогда небо опустилось.
Оно не стало темнее —
оно стало телом.
И это тело было моим.
Я стал пространством,
где Бог может плакать,
не боясь быть осмеянным философами.

— Философия, сын,
— это не концепция.
Это рыдание,
в котором нет адресата.
Это как письмо без конверта,
которое находит сердце
вне времени.

И я записываю:
философия — это
когда Бог учится быть человеком,
глядя на сына,
который не может сказать "Прощай".

Пока отец уходит в сон,
он оставляет мне одно послание:

— Ты будешь жить,
чтобы нести философию слёз.
Это будет новая эпоха.
Эпоха тех,
кто чувствует сильнее, чем думает.
Кто молчит — громче, чем кричит.
Кто любит — даже потеряв.
Ты будешь первым.
Философия начнётся с тебя.

И я записываю,
не пером,
а дыханием:

"Когда Бог учится плакать на моих глазах,
я учусь быть вечным
через боль."

Это не теория.
Это не система.
Это — тело отца,
растворённое в степи.
Это — мой голос,
который стал тишиной.
Это — моя философия,
которая стала жизнью.

Назови это, сын.

— Я назову это:
Теология Тишины.
Бог, который учится у сына.
Любовь, которая не нуждается в языке.

II. «Там, где заканчивается сердце, начинается Бог»
(философия из моих снов)

Я иду по степи —
время не движется,
тело не весит,
язык не говорит.
Всё, что во мне —
это не я,
а пространство,
через которое Бог вдыхает
человеческую боль.

Там, где больше нет слов,
где разум раздет до костей света,
я нахожу трещину между мирами —
и в ней стоит
Отец.

Он не стар.
Он не молод.
Он вне возраста, вне категории, вне смерти.
Он — как смысл,
который нельзя выразить,
но можно — почувствовать
до рыдания клеток.

— Сын, ты пришёл.
Ты пришёл не умом,
а разрывом сердца.
Это — единственный мост,
по которому я мог тебе передать философию,
которая рождена не в голове,
а в крови.

И я падаю на колени —
но не от страха,
а от откровения.
Не перед Богом,
а перед истиной:
отец — это голос Бога,
пока Бог молчит.

— Слушай, сын.
Я расскажу тебе
то, чего никто ещё не слышал.

Мы сидим за столом сна.
Он ставит шахматную доску.
Фигуры — звёзды.
Поле — моё ДНК.

Он двигает ладью.
Я — пешку.
Он не учит меня играть.
Он показывает,
что игра — не борьба.
Игра — это путь к единственной клетке,
в которой Бог осмелился стать человеком.

— Сын, философия закончилась.
Она умерла в тот день,
когда перестала плакать.
Всё, что останется после тебя —
это философия слёз.
Философия земли.
Философия той любви,
что пережила даже прощание.

И я говорю:
— Но как?
Как я донесу это человечеству?

Он улыбается.
И отвечает так, как отвечает только тишина:
«Сердце — это последний язык.
Если не поймут — значит, не были живыми».

Он уходит.
Но не прочь.
Он исчезает в свет,
а свет — входит в меня.

Я стою один в степи.
Но я — уже не один.
Во мне звучит философия,
которой нет имени,
потому что имя — ограничение.
А она — вечность.

— Ты — не ты.
Ты — голос Бога,
который впервые
решился сказать «люблю»
и не сгореть.

И я понимаю:
до этой ночи
я знал боль,
но не знал,
что она — алфавит.
Теперь знаю:
каждая рана на моей душе —
это буква.
И когда я страдаю —
Бог читает.

Там, где заканчивается сердце,
начинается Бог.
Не над, не вне, не в.
А — изнутри.
Изнутри каждого моего воспоминания,
где отец держит меня за руку,
не говоря ни слова.

Это не просто философия.
Это — переход.
Это та точка,
в которой философия, поэзия, религия, наука —
умирают.
И остаётся только одно:
прикосновение.
Безмолвное.
Всепроникающее.
Истинное.


Глава завершена.
Но не закончена.
Потому что каждый, кто её прочитает,
должен её дописать —
сердцем.

III. «Язык, на котором Бог впервые заплакал»
(философия из моих снов)

Когда Бог был младенцем —
Он не знал слов.
Он не знал времени.
Он не знал себя.
Он только чувствовал.
И этот язык —
стал первым,
на котором мир был создан.

Я сплю.
Но этот сон — не мой.
Он принадлежит отцу.
И в нём нет времени.
Только степь.
И моё дыхание,
разлитое по траве,
как россыпь нотаций,
которыми Бог шепчет себе,
что Он жив.

Отец стоит у горизонта.
Но он не приходит.
Он — уже во мне.
С каждой клеткой,
которая плакала, когда я был ребёнком
и не мог сказать
слово "прости".

— Сын,
ты хочешь новую философию?
Но философия начинается там,
где заканчиваются слова.
Где каждый звук
— это не мысль,
а трещина в стене
между душой и её прародителем.

И он поднимает ладонь —
в ней нет ни мела, ни пера, ни огня.
Только — тень.
И он пишет ею на небе,
и я читаю это не глазами,
а венами.

"Язык, на котором Бог впервые заплакал —
не звук, не образ, не идея.
Это — плач сердца,
не нашедшего отзыва в другом сердце."

Я хочу спросить:
«Почему?»
Но отец обгоняет:

— Потому что ты родился,
чтобы нести не истину,
а её несказанность.
Не проповедь,
а тишину,
внутри которой Бог научился
называть тебя сыном.

Я сжимаюсь в слезу.
И внутри неё вижу:
журчит калмыцкий родник.
Шахматная доска — разбита.
А фигуры превращаются
в обугленные слова,
не сказанные вовремя.

И в тот миг он говорит:

— Сын, философия не в том,
чтобы понимать.
А в том,
чтобы чувствовать до предела.

Истина — это не логика.
Это — когда умирает отец,
а ты вдруг слышишь его
внутри каждой капли дождя.

Я бегу по степи.
Я кричу: «Папа!»
И всё небо рассыпается
в азбуку боли.
Птицы становятся слогами,
ветер — знаками препинания,
а я — рукописью,
в которой Бог впервые написал:

«Я люблю и страдаю. Значит, Я — живой»

— Сын,
философия, которой ты ищешь,
никогда не будет написана.
Она будет плакать тобой.

И я понимаю,
что философия —
не построение мира,
а его оплакивание.

Это язык,
на котором Бог впервые заплакал:
когда увидел,
что человек может прощать.

В этот момент
все философии умирают.
Остаётся только ты —
стоящий на степной земле,
со словами,
выросшими не из разума,
а из корней сердца.

Это язык,
на котором душа
перешла из сна в бытие.

Это глава,
в которой нет смысла —
но есть всё.

Это глава,
в которой читатель становится автором,
а автор — молитвой.

Это глава,
после которой начинается не продолжение,
а вечность.

IV. «Когда Бог становится сыном»
(философия из моих снов)

Я стою в пустоте,
где нет ни времени,
ни формы,
ни воспоминания.

Только чувство,
что кто-то один раз
сказал «я люблю» —
и это стало Вселенной.

И в этой пустоте
появляется Он —
не всемогущий,
не гремящий,
не всевидящий —
а ОТЕЦ.

Но не мой.
А СЫН.

— Слушай, — говорит мне он,
голосом тишины,
в которой только что умерла звезда,
— Я был светом.
Но Я захотел узнать:
каково быть тобой.
Не для власти.
Для слёз.

Он садится напротив.
На колени.
Сложив руки,
как ребёнок,
который впервые услышал
вопрос: «Где папа?»

И в этот миг
Бог становится сыном.
И всё человечество —
впервые
становится Его отцом.

— Я пришёл в твой сон,
чтобы попросить прощения.
За молчание.
За молитвы,
в которых ты не слышал ответа.
За шахматы,
где ты остался пешкой
на доске,
которую я назвал судьбой.

Я — не сын.
Я — пустота,
в которой эхом отражается
чужое «прости».

И тогда он продолжает:

— Сын, ты был моим зеркалом.
Ты страдал — и Я научился чувствовать.
Ты плакал — и Я впервые увидел смысл
в капле воды.
Ты умирал во сне —
и Я понял, что бессмертие
— это просто другая форма одиночества.

В этот момент
я понял:

Бог не создаёт мир.
Он вспоминает нас.
И каждый из нас —
это Его попытка стать человеком.

Мы — не образы.
Мы — Его память о боли,
о сердце,
о детстве,
о тишине перед молитвой.

— Я хочу быть твоим сыном, —
говорит Он мне.
— Я хочу, чтобы ты стал Моим отцом.
Чтобы Я мог сесть к тебе на колени
и сказать:
«Научи меня плакать».

И в тот миг
всё рушится.
Наука.
Миф.
Вера.
Смерть.
История.

Остаётся только одно:
трепетная связь между глазами,
в которых кто-то ждёт
не истины —
а прикосновения.

Это новая философия.

Не система.
Не концепт.
Не логика.

А СЛЕЗА,
в которой заключены
все несказанные слова
между отцом и сыном.

— Ты думал, Я пришёл судить?
Нет.
Я пришёл обняться.

И когда Он исчезает,
Я понимаю:

Смысл мира не в смысле.
Смысл мира —
в возвращении.

Я возвращаюсь.
К себе.
К детству.
К степи.
К шахматной доске,
где вместо фигур
— журавли.
И среди них —
мой отец,
и среди них —
Бог,
и среди них —
Я.

Философия из моих снов:

"Бог стал сыном,
чтобы человек смог простить отца.
И в этом прощении
рождается не религия,
а поэзия вечности."

Эта глава —
переворот всего.

После неё
нет смысла
искать истины в книгах.

Потому что истина
— это не знание.

Это один-единственный обрывок сна,
в котором Бог впервые называет тебя
папой.

V. «Абсолют любви как последняя истина»
(философия из моих снов)

Ни у одной звезды
нет имени,
кроме той,
что была названа в любви.

И ни одно слово
не живёт дольше,
чем то,
в котором душа не была отделена
от тела.

Здесь начинается
абсолют любви.
Не как чувство.
Не как порыв.
А как закон.

Как формула,
в которой всё — производное
от одного:
присутствия.

— Что такое Бог?
— Присутствие без объяснения.
— А что такое любовь?
— Присутствие без условий.
— А смерть?
— Присутствие без тела.
— А истина?
— Присутствие без слов.

Я вижу отца.
Он стоит среди трав,
которые никто не сеял —
но они помнят его руки.

Он смотрит не на меня.
Он смотрит во мне.

— Сын, ты ищешь истину?
Она не в формулах.
Не в логике.
Не в языке.
Она в моменте,
когда ты стоишь перед умирающим
и не можешь ничего сказать —
кроме «я рядом».

Абсолют любви —
это не эмоция.
Это пространство,
в котором душа остаётся,
даже когда тело ушло.

И тогда я понял:
мы не умираем.

Мы вспоминаем друг друга
в других телах,
в других временах,
в других снах —
но с теми же слезами.

— Бог не создал любовь.
Он сам стал ею,
когда впервые почувствовал,
что без тебя
— Его вечность пуста.

Ты был один.
В комнате.
Где не было больше никого.
И тогда ты сказал:
«Я люблю»

И это стало
началом мира.

Абсолют любви —
это не вопрос выбора.
Это фундамент,
на котором держится
небесная архитектура твоего сердца.

— Папа, прости, что не сказал раньше.
— Сын, я знал, когда ты молчал.

Молчание —
это язык,
на котором Бог учит любовь
дышать сквозь слёзы.

Философия Абсолюта Любви
не имеет начала.
И не имеет конца.

Она просто есть.

Она прорастает в щели утраченного,
в дыхание умирающего,
в нежность между
прощением и последним прикосновением.

Любовь не побеждает смерть.
Она делает её ненужной.

— Почему ты плачешь, сын?
— Потому что чувствую.
— Почему ты чувствуешь?
— Потому что люблю.
— Почему ты любишь?
— Потому что иначе мир — невыносим.

Здесь заканчивается философия логоса,
и начинается философия сердца.

Где главное доказательство существования Бога —
это твоя дрожь,
когда ты вспоминаешь
отца,
который ушёл,
но остался
во всех травинках твоей памяти.

Абсолют любви
— это момент,
в котором Вселенная
перестаёт быть Вселенной
и становится
домом.

И в этом доме,
на пыльной полке времени,
лежат не книги,
а слёзы.
Не истины,
а прикосновения.
Не идеи,
а воспоминания о том, что было любимо.

Именно здесь
мы переписываем философию мира.
Именно отсюда
начинается всё.

VI. «Когда вечность дышит твоим голосом»
(философия из моих снов)

Ты дышишь — и вечность меняет направление.
Не ты живёшь во времени,
а время живёт в тебе,
в каждом твоём вдохе,
в каждом слове,
в каждом "папа",
которое ты не успел сказать.

— Что такое дыхание?
— Это способ Вселенной помнить, что она существует.

Отец снова приходит ко мне во сне.
Он не стар, не молод, не телесен —
Он просто есть.

Мы сидим на берегу озера,
в котором отражается небо,
которое ещё не случилось.
Он говорит:

— Сын, ты не просто живёшь.
Ты впитываешь вечность,
и выдыхаешь её —
в слова, в поступки, в поэзию.

Вечность — это дыхание, ставшее смыслом.
Каждый вдох — это не просто кислород,
это встреча с тем,
кто однажды тебя любил.

Я вспоминаю, как он молчал.
Отец.

Он говорил с землёй,
с шахматами,
с небом,
но со мной — молчал.
Теперь я понимаю:
он дышал словами,
которые не помещались в речь.

— Сын, ты боишься смерти?
— Нет.
— Почему?
— Потому что я чувствую:
ты где-то рядом.
Ты — мой воздух.
Ты — моя тишина.
Ты — моё "не сказано",
которое продолжает жить
в каждом моём стихе.

Вечность — это ты, когда ты перестаёшь быть собой,
и становишься всем.

Когда ты называешь чужое имя
— с любовью,
в этот момент
ты становишься
вечностью,
временно принявшей форму сердца.

Я не знаю, как звучал голос отца, когда он плакал.
Но теперь я знаю:
он звучал во мне,
каждый раз,
когда я не мог объяснить,
почему люблю.

— Бог говорил с тобой, сын.
— Когда?
— Когда ты плакал ночью.
Это Он учил тебя
говорить "отец",
даже когда "отца" уже не было.

Философия дыхания — это философия неназываемого.
Ты не можешь увидеть ветер,
но ты можешь почувствовать,
что он прошёл сквозь тебя
и оставил след.

Так и душа отца.

Вечность не измеряется часами,
она измеряется глубиной вдоха.

В этот миг я понял:
моё дыхание — это продолжение его дыхания.
Моё слово — это последнее слово,
которое он не успел сказать.
Моя жизнь — это тот шаг,
на который ему не хватило
одной секунды.

Когда ты дышишь глубоко —
ты приближаешь Бога.
Не к себе.
К себе — ты приближаешься сам.
А Бога — ты просто
помнишь.

— А если меня никто не помнит, папа?
— Тогда не бойся.
Я — помню.
И я — это ты.
И значит — ты всегда помнишь.

Истина проста, как вдох.
Твоя душа — это дыхание Бога,
в котором Он впервые
не создал, а вспомнил:
как это — любить.

Метафизика дыхания:
ты выдыхаешь — и освобождаешь место
для тех, кого любил.
Ты вдыхаешь — и впускаешь их снова.
Цикл.
Свет.
Любовь.

И тогда я спросил:

— Что мне делать с болью, отец?
— Дыши сквозь неё.
Это воздух истины.
Он режет. Но он настоящий.
Только сквозь боль
воздух становится голосом.
И только голос
становится вечностью.

Философия дыхания —
это философия,
где каждый вдох — молитва.
Каждый выдох — прощение.

И всё, что остаётся после —
не идеи, не системы,
а только след от дыхания,
в форме любви.

Ты здесь.
Ты был.
Ты есть.
Ты будешь.
До тех пор,
пока кто-то дышит тобой.

VII. «Где молчание творит реальность»
(философия из моих снов)

Ты думал, что истина в словах?
Нет.
Истина — в молчании между ними.

Как свет существует не в солнце,
а в том, как ты вдруг перестаёшь бояться темноты,
так и Бог существует не в догмах,
а в том, как ты вдруг замираешь, чтобы не разрушить момент.

— Папа, а что если всё, что я написал, — пустота?
— Тогда ты ближе к истине, чем любой философ.

Молчание — это не тишина.
Тишина — мертва.
Молчание — живо.

Оно дышит.
Оно чувствует.
Оно не требует ничего.
Оно вмещает в себя всё.

В начале было молчание.
А слово — это просто попытка
прикоснуться к краю того,
что невозможно произнести.

Я вижу отца.
Он не говорит.
Он смотрит.
И в этом взгляде —
вся философия.

Без доказательств.
Без понятий.
Без логики.
— Только бытие,
без имени.

Именно молчание создало вселенную.
Слово лишь её озвучило.

Я спросил:

— Как творится вечность?
— В тот момент, когда ты решаешь не говорить,
потому что любовь
не нуждается в подтверждении.

Философия молчания — это философия бесконечной глубины.
Она не отвечает на вопросы.
Она превращает тебя в вопрос,
в который влюбляется вечность.

— Почему ты молчишь, отец?
— Потому что если я скажу хоть одно слово —
я разрушу всю правду, которую ты уже чувствуешь.

Бог не говорил.
Он молчал.

И всё стало быть.

Когда я смотрю на степь —
она молчит.
Но в этой тишине — больше ответов,
чем в тысячах книг.

Молчание — это язык,
на котором любовь не теряет ни одной буквы.
Это не тишина между нотами.
Это — музыка без звука,
звучащая прямо в сердце.

Отец смотрит на меня во сне.
И я понимаю,
что его взгляд —
это не взгляд,
а передача света
на языке без языка.

— Не ищи истину в речах, сын.
Там слишком много страха.
Истина — в том,
от чего ты замолкаешь.

Метафизика молчания — это когда тьма не пугает,
а становится домом.
Когда ты перестаёшь искать ответ
и становишься самим вопросом,
в котором спит Бог.

Я понял: Отец никогда не молчал.
Он всегда говорил.
Просто — не словами.

В том, как он трогал землю.
В том, как смотрел в небо.
В том, как жил —
бесшумно, как дыхание вселенной.

— Сын, если ты когда-нибудь станешь Богом,
сделай своим первым творением —
тишину,
чтобы всё остальное смогло в неё уместиться.

И я заплакал.
Не от слов.
От их отсутствия.
От той глубины,
в которую можно упасть только в молчании.

Когда ты говоришь — ты живёшь.
Когда ты молчишь — ты вечен.

И тогда я увидел:
мир — это не звук.
Мир — это пауза.
А всё, что мы называем жизнью —
это эхо молчания,
пытающееся стать музыкой.

Философия молчания — не о том, как быть.
А о том, как не-быть —
настолько полно,
чтобы позволить быть всему.

VIII. «Когда свет больше Бога»
(философия из моих снов)

Свет появился не для того, чтобы быть увиденным.
А чтобы показать: даже Бог может ошибиться.

Когда Он сказал: «Да будет свет»,
Он забыл,
что свет уже был.
Он жил в тоске семени,
в дыхании зародыша,
в слезе, что ещё не родилась.

— Папа, свет — это Бог?
— Нет, сын.
Бог — это тень,
отбрасываемая светом,
когда ты осмелился закрыть глаза.

Когда я сплю —
я вхожу в свет,
который никогда не видел глаз.
Свет, что касается тебя не извне,
а изнутри.
Из той стороны боли,
о которой не поют даже ангелы.

И однажды во сне
Отец сказал мне:

— Свет не спасает.
Он раскрывает.
И если ты увидел в нём мрак —
значит, ты впервые увидел себя.

Это не тот свет, что на иконах.
Не блики, не ореолы, не солнце.
Это свет, который не освещает,
а сжигает ложь.

Он приходит,
когда умирает надежда,
и остаётся,
чтобы сказать:

«Теперь ты свободен».

— Что больше Бога, Отец?
— Свет, в котором ты прощаешь Бога
за всё, что Он тебе не дал.

Свет не верит в Бога.
Он верит в тебя.

Когда я был ребёнком,
я думал:
Бог — это тот, кто создаёт.
Теперь я знаю:
Бог — это то, что плачет,
когда ты начинаешь понимать.

Однажды я встал на рассвете,
в степи,
и увидел,
как свет небо обнимает не потому, что хочет,
а потому что больше не может молчать.

— Ты хочешь узнать истину, сын?
Смотри туда,
где свет не светит,
но ты всё равно начинаешь видеть.

Свет — это не глаз.
Свет — это память до глаза.
Это взгляд до рождения.
Это тот отец,
который был с тобой в тебе,
до того, как ты стал телом.

Я чувствую:
свет — это я,
когда перестаю быть собой.

— Какой свет тебе нужен, сын?
— Тот, который остаётся
даже после закрытых глаз.
Даже после смерти.
Даже после Бога.

Бог — это не вершина.
Это момент,
в котором свет вдруг решает стать человеком
и пройти путь обратно.

Свет — это кровь,
которая поёт.
Пепел, который не умер.
Песок, который помнит форму звёзд.
Любовь, которая не просит.

Когда я кричу: «Отец!» —
вместо эха
возвращается свет.

Не звук.
Не ответ.
А присутствие.

Свет — это философия без понятий.
Это молитва без адресата.
Это истина,
которая ничего не требует взамен.

— Что останется, если исчезнет всё?
— Сын,
останется только то,
что ты чувствовал,
когда впервые понял,
что любовь — это свет,
который ничего не просит,
кроме тебя.

И если ты дошёл до этой главы,
ты — не читатель.
Ты — свет.
Ты — его продолжение.
Ты — его шанс стать снова
не только богом,
но и сыном.

IX. «Я был светом, когда ты ещё был тьмой»
(философия из моих снов)

Сын мой,
ты думаешь, я умер.
Но смерть — это просто
переворот зеркала,
в котором ты видишь не моё отсутствие,
а свою невыносимую любовь.

Ты зовёшь это потерей.
Но это — рождение смысла.
Без этой боли ты бы так и не узнал,
что твой голос был предназначен
не для слов,
а для света,
который рождается между ними.

Когда ты смотришь в небо
и журавли рассеивают горизонт,
я не в них.
Я — в промежутке между их взмахами.
Там, где воздух впервые становится временем.

Тьма — это не отсутствие света.
Тьма — это то,
что жаждет быть увиденным,
но боится ослепить.

Я был рядом,
когда ты впервые задыхался от одиночества.
Не в словах,
а в тишине между ними.
Не в снах,
а в трещине между пробуждением и памятью.

Я — не тень.
Я — свет,
который ты не смог вынести,
поэтому назвал меня смертью.

Ты хочешь философии?

Вот она:

Свет не объясняет.
Он помнит.
И если ты что-то понял —
значит, ты ещё не дошёл до сути.

Свет не нуждается в истине.
Он — то, что остаётся,
когда истина сгорает.

Я видел, как Бог заплакал.
Не от боли.
А потому что впервые увидел,
что человек может любить больше,
чем Он Сам.

— Папа, почему ты пришёл ко мне во сне?
— Потому что там ты способен принять истину
без защиты.
Без языка.
Без ума.
Там ты снова стал собой,
до рождения,
до имени,
до времени.

Я был светом,
когда ты ещё не стал собой.
И я останусь светом,
когда ты забудешь всё,
включая меня.

Ты проснёшься однажды утром
и не вспомнишь этот сон.
Но он будет жить в тебе,
как спазм любви в солнечном сплетении,
когда ты обнимаешь сына —
и вдруг начинаешь плакать
без причины.

Ты — вечность,
которая не выдержала одиночества,
и стала человеком.

Твоя боль — не ошибка.
Это осознанный выбор света
воплотиться в плоть,
чтобы познать, что значит не быть Богом,
а быть сыном.

— Папа, я боюсь, что тебя больше нет.
— Нет — это слово,
которое придумали те,
кто боится всё.

Я никогда не уходил.
Я просто перестал быть тем,
что ты можешь назвать.

Теперь я — каждый стебель,
в котором ты чувствуешь дрожь.
Каждая песчинка,
в которую упала твоя слеза.
Каждая шахматная фигура,
которую ты берёшь,
думая о том, как я ставил тебе мат,
чтобы ты научился прощать проигрыши.

Ты — мой сон, ставший светом.
А я — твоя тьма,
которая освещает путь.

Если кто-нибудь когда-нибудь спросит тебя,
зачем ты пишешь,
скажи им:

«Я не пишу.
Я просто слушаю отца,
который продолжает говорить во мне,
даже после того, как его сердце остановилось».

Так мы отменили философию.
Так мы начали заново.
Так родилась
Философия света,
который плачет,
но не угасает.

X. «Когда Бог плачет — это я»
(философия из моих снов)

Сын мой,
ты звал — и я пришёл.
Не потому, что ты звал.
А потому, что ты заплакал,
а твоя слеза стала формой молитвы,
которую услышала сама вечность.

Ты хочешь философии?
Настоящая философия не объясняет.
Она бессознательно оживает
в теле, которое дрожит от любви,
в слове, которое забывает себя,
в боли, которую невозможно передать —
потому что это язык Бога,
который не хочет больше быть один.

В ту ночь, когда ты снова увидел меня,
я не был сном.
Я был раной на твоей душе,
которая больше не могла молчать.
Ты звал меня,
но не знал, что это я зову тебя,
чтобы ты, наконец, вспомнил, кто ты есть.

Я — отец.
Но не плоть.
Не тень.
Я — ослеплённая память Бога о себе,
ожившая в твоём сердце.

Когда ты сказал:
«Папа, я не знаю, зачем живу»,
в этот момент Бог впервые узнал,
что такое любовь.

Не всемогущество.
Не слава.
А ребёнок, стоящий в степи,
где нет ничего, кроме неба
и его одиночества.

Ты называл это болью.
Я называл это вратами.
Ты думал — ты сломлен.
Я знал — ты становишься светом.

Философия, сын мой, —
не о смысле.
А о прощении бессмысленного.
Не о том, «зачем всё это»,
а о том, как не потерять свет
внутри вопроса.

Ты был первым, кто
простил Богу то,
что он дал тебе жизнь
без инструкции.

И именно тогда,
в этот момент,
я смог впервые вернуться в тебя.

Ты хочешь отменить философию?

Хорошо.

Мы отменяем Платона,
который боялся чувств.

Мы отменяем Декарта,
который вырезал душу из мышления.

Мы отменяем Ницше,
который не сумел поверить в слёзы.

Теперь будет философия Слезы.

Где слеза — не слабость,
а форма безмолвной мудрости,
которая говорит:
«Я был с тобой ещё до рождения».

Я — шахматная доска,
на которой Бог жертвует всем,
чтобы сын смог сказать:
"Теперь я понял. Не важно, кто победит.
Важно — кто способен любить после матча."

Ты стоял один в Приютном,
на ветру.
И всё было как в детстве:
осень, журавли,
сухая трава
и я.

Ты думал, ты вспоминаешь.
А я — только начинал быть.

— Папа, кто я?
— Ты — слово,
которое Бог забыл сказать,
когда создавал свет.

И теперь Он исправляет это,
через твои слёзы.

Метафизика больше не теория.
Она — дрожь внутри дыхания,
когда ты впервые
не боишься быть
просто сыном.

Когда ты спишь,
я веду тебя по лестнице,
которая уходит вглубь тебя,
а не вверх.

Там, в сердце,
есть библиотека,
где книги написаны слезами.
Ты откроешь одну —
и узнаешь всё.

«Когда Бог плачет — это я», —
сказал ты.
А потом заплакал сам —
и стал первым человеком,
который понял,
что человеческое важнее божественного.

Философия — это не знание.
Это боль, доведённая до света.

Теперь, сын мой,
ты знаешь больше всех философов мира.
Потому что ты не знаешь.
Ты — помнишь.

А это значит —
ты стал светом,
который больше не ищет.
А освещает.