А можно Послесловие

Зачем и почему? Не знаю.
Мне слава вовсе не нужна.
Не нужен, видно, я Алтаю.
Но в чём тогда моя вина?
Понять не сложно – все Поэты
изгои в собственной стране
и их по существу советы
сокрыты в собственной вине.

Когда перо берёт он в руки,
выводит строки он на свет,
но не по правилам науки,
когда ему запретов нет
от власти, он свободно
перемещается в стране,
живёт не во вчера, сегодня
и восседает на коне.

Парнас несёт по волнам счастья
во время странностей в ночи
не онемевшего ненастья
под трепет нежности свечи,
погасшего пространства в звёздном
полёте мыслей и мечты,
в ненужности попытки поздней
занять плацдарм той высоты

не рассуждений, а стремленья
понять бессмысленность словес,
своё означить появленье
и, повышая к слову интерес,
идти дорогою не торной,
а бездорожьем вдоль реки
Забвенья участи позорной
в объятьях собственной тоски.

В Отечестве своём Пророка
не признаёт, увы, никто.
Но это ж апогей порока
и неизвестности зерно,
дающее во злобе всходы
под небом чистой синевы
во дни печали и невзгоды –
источник глупостей, молвы.

Овладевающая сердцем
в душевном состоянье дня,
молва, приправленная перцем,
сжигает мненье и, звеня,
разносит пепел безнадёги
по всем окрестностям Земли,
где дребезжат унынья дроги
с Поэтом истинной любви,

но без притворства и обмана
к своей деревне у реки,
что выплывает из тумана,
перемывая в нём пески,
течёт сибирскою равниной
и в океан стремится Обь,
ни с чем на Свете не сравнима,
объекта нет, сравнить с ним чтоб.

Промчался дождик и погода
довольно посвежевшая стоит,
а вдалеке скрипит подвода
в упряжке конь. Как конь храпит
ямщик на облучке в дороге.
Листвою ветер шелестит.
Вдали синеют вон отроги,
где конь как вкопанный стоит.

“Он не в восторге от романа,
который Пушкин написал,
читать такое, словом, странно.
Поэт в запале, знать, сказал, –
подумал Анатолий, – зависть
взыграла, вероятно, в нём.
Ты, Языков, прочёл я давись,
завистливым горишь огнём, –

и, отложив роман в сторонку,
задумался, грустя, герой…
…он словно бы попал в воронку,
разрушив мыслей светлых строй, –
расставило Поэтов время
всех по заслуженным местам,
у каждого по жизни бремя
своё, теперь понятно нам”.

Толян рассказами своими
привил к Поэзии любовь.
Впервые от него то имя
и я услышал – Языков –
и потому включил в поэму
я Вякина из прошлых лет,
подобно высветленному мему
остался тот от детства след.

Пространство – время – всё едино,
неразделимы небеса,
Душе приятное на диво,
как жизни светлой полоса,
черта итоговая в доле
иль даже, может быть, в судьбе,
ведущей по пути на волю
сквозь испытания в борьбе.

Всё будущее в ипостаси
понятий ненадёжных лет,
в руках где собственное счастье,
в ненастье сумеречный свет…
…однообразие бестактно,
без музыки в осенний день.
Всё возвращается обратно,
и превращается вдруг в тень

сверкающая доля в грусти
на промежуточном яру,
где притупившиеся чувства
трепещут снова на ветру
сомнений по тревоге чести
в пространстве будущих хлопот.
Ждём положительные вести
и совершаем, подлинно, полёт.

Колхозы рушатся… отныне
шатается советский строй,
и времена теперь иные,
кто был бандит, тот стал герой.
Война идёт опять повсюду:
внутри страны да и во вне.
А что же, люди, дальше будет?
Ну, кто ответит, люди, мне?

Прочтите письма Языкова,
и вы найдёте в них ответ
на все вопросы из былого,
появится в сознанье свет
и высветит он всю проблему,
по умолчанью это власть
виновна, не решив дилемму,
её вновь захлестнула страсть.

“В пространстве времени быть в славе
тебе предписано судьбой,
её серебряные сплавы
витают, друг мой, над тобой.
В твоих стихах всё от раздолий,
светящейся звезды опал, –
сказал вздохнувши Анатолий,
по голове взял постучал.

А что ещё Поэту надо
с признанием? И сонм похвал –
аванс, а в будущем награды,
обрушившихся будто бы обвал
Поэту по дорогое в Вечность,
в скрижаль Поэзии святой,
а в помощь светлая сердечность
в полёте по-над пустотой.

Над безнадёгой бурелома
в стране не пуганых ворон,
где против лома нет приёма –
таков безнравственный закон.
Понятия там в обиходе,
насилия в чести в стране
и все всегда живут на взводе
и в перманентном всё огне.

Лес полыхает там повсюду
по низу сплошь и верховой
и в паутине ходят люди
довольные во всём собой.
Колхозы рухнули, гулаги
не заросли ещё травой,
работают печали драги,
попутал Бес всех, домовой.

За творчество я все награды
сдал на хранение в музей.
Увидят их потомки, рады
поднять бокалы за друзей,
оформили что лист храненья
в музейно-светлой тишине.
Хранят все радостны мгновенья,
что в жизни выпадали мне.

Хранится в Павловском музее
и маслом писанный портрет,
когда жилось нам веселее,
а на портрете том Поэт
на фоне Пушкина в улыбке,
чуть-чуть подёрнувшей лицо,
но с пластикой уже негибкой.
Замкнулось светлое кольцо –

и памятник стоит вон в сквере –
встречает Пушкин всех друзей
Поэзии с глубокой верой,
свободой дышат люди в ней
с надеждой счастья в жизни этой,
читают тёплые стихи
алтайские во всём Поэты,
но в голосах их нет тоски.

Подарком – чаевым набором –
Елунино встречает нас.
Своим ошеломив напором,
в земляческий войдя экстаз,
назначили на осень встречу
с читателями толстых книг.
Поехали в объезд на речку,
не сбросив истины вериг.

С Елунино в деревню прямо
решили свой продолжить путь.
Блестели лужи словно раны
на полотне и сбоку тут.
От Половинного мы лога
проехать прямо не смогли,
назад вернулись на дорогу –
мы вырвались из колеи.

Заехали в Боровиково,
полили в скверике дубы.
Направились к реке мы снова
в деревню без одной избы.
У Тихоновых индюшата –
нас криком встретили они.
Возликовала, знать, Душа-то
в гостеприимстве всей семьи.

В Боровиково на усадьбе,
в гостях у старосты села
куриные галдели свадьбы,
парили дважды два крыла.
И вновь поехали в деревню,
которой нет уже давно,
её Душа жива, наверно,
ну раз так манит нас в неё.

Тут под горой была деревня,
к ней бор сосновый примыкал,
её мои создали предки –
отец мне это рассказал.
В исчезнувшей деревне детство
прошло на берегу Оби
моё, наполненное бедствий,
к природе в истинной любви.

Усвоил жизни все уроки,
а жизнь промчалась словно миг…
…к сему Поэт Сергей Сорока,
я этот памятник воздвиг
исчезнувшей деревне дважды…
…наполовину смыта вмиг…
…и склонит голову здесь каждый,
а во второй под жуткий крик:

“Бесперспективная деревня!”
Ни школы нет и ни ларька…
…она обузой стала древней.
О! как же участь та горька.
Сюда я летом приезжаю,
любуюсь чудной красотой
и вдохновенья набираюсь,
дышу привольной чистотой.

Вот тут я пас коровок в детстве,
была деревня под горой.
В деревне было честь по чести,
там любовался я зарёй.
Лучами солнца на восходе
ласкало летом в ранний час,
ни облачка на небосводе,
что радовало каждый раз.

Серьёзный президент был с нами
во всех местах, где были мы.
Не выражал Олег словами
тех чувств от вида, что с горы
открылась панорама счастья
невероятной красоты,
но на лице кипели страсти
от первозданной чистоты.

В колёса задние телеги
вставляли палку, рядом вниз
спускались мы в деревню,
кипела где и буйствовала жизнь
и Обь неслась потоком светлым,
и мчались детские года.
Трудились на покосах летом.
Зимой шагали как всегда

мы всей деревней в нашу школу,
тропинкой полевою шли.
Берёзы гнулись в ветер долу
до запорошенной земли.
Малинники с рассветом ранним
встречали радостных нас всех.
И не казалась жизнь нам странной.
Звучал по школе детский смех.

Фундамента от школы нету,
исчез куда-то он давно –
сгубили детскую Планету.
Да разве это не грешно,
товарищ представитель власти,
коль дело так пойдёт, тогда,
выходит, что лишили счастья
учиться в школе у себя

в родном селе. А в непогоду
пятнадцать вёрст трястись.
Растим вновь новую породу,
власть задремавшая, проснись!
В село верните срочно школу
и всех учеников села,
взываю я с великой болью,
деревня чтоб не умерла.

Торжественность лугов и пашен,
лесов в окрестностях села,
которого на Свете краше
не ведала страна. Плыла
по Лете из забвенья память –
и детство возникало вновь.
Оно тревожить не устанет,
диктуя подлинность стихов.

Где ветер выл зимою в трубах,
лучина излучала свет,
где в стенах, вероятно, грубых
меня приветствовал Поэт
и звал в заоблачные выси,
на пик надёжности – Парнас.
В стихи преображались мысли
и пополняли слов запас.

Гармонией скрепляя строки,
стремились строфами на лист.
И каждый раз сжимались сроки,
но лист всё оставался чист
и без помарок, исправлений
стих появлялся ночью, днём
без видимых на то явлений,
что были выжжены огнём.