Свет внутри крови Ч. 8

Авторский мифопоэтический цикл, основанный на сновидениях и личном экзистенциальном опыте, философия из моих сновидений.

Светлая память моему папе Сукову Степану Ивановичу(с. Приютное, Калмыкия).Я слишком молча любил тебя. Папа я тебя очень сильно люблю!

I. «Азбука Бога, написанная кожей сына»
(философия из моих снов)

Я стою на коленях не перед Богом,
а перед образом отца
внутри моей крови.
И это не поклон —
это архитектура боли,
которая впервые стала храмом.

Ты снишься мне не в образе,
а в ритме:
в ритме шахматной партии,
где я — пешка,
которая приносит жертву,
чтобы ты снова стал
живым.

«Сын, — говоришь ты, —
ты не должен искать рай.
Рай — это то,
что ты называешь "папа",
когда не можешь выговорить ничего,
кроме света.»

И тогда я понял:
страдание —
не наказание.
Это алфавит,
на котором Бог учится писать
имя отца.

Каждая боль — буква.
Каждая рана — грамматическая пауза.
Каждый крик — ударение
на безмолвии.

Ты стал для меня
не воспоминанием,
а программой вечности,
которую я исполняю
каждым своим вдохом.

Ты был агрономом —
но взращивал в земле
не пшеницу,
а молекулы вечного света,
которые теперь прорастают
в каждой клетке
моего бытия.

«Ты был моим первым Богом,
потому что научил меня
прощать Того, кто не всегда отвечает.»

Я смотрю в небо.
Летят журавли.
Но это не птицы.
Это — слова,
которые я не успел тебе сказать.

Ты говоришь мне:

«Когда ты страдаешь —
не убегай.
Это Бог прислоняет к тебе ухо,
чтобы услышать,
как во мне ты всё ещё жив.»

Свет — не луч.
Свет — это отец,
который однажды растворился
в ладони сына
и стал кожей.

Я — не человек.
Я — документ боли,
подписанный в слезах
на алтаре шахматных клеток
нашей с тобой жизни.

Ты был в каждой травинке,
что я срывал в детстве.
И когда я нюхал полынь —
я нюхал твой голос,
ещё не оформившийся в фразу.

«Сын, — говоришь ты, —
не будь сильным.
Стань раной,
через которую Бог
будет говорить людям о прощении.»

В эту ночь ты не снишься —
ты присутствуешь.
Не как образ —
а как молчание,
которое знает всё,
но выбирает не говорить.

И в этом молчании
я пишу эту главу.

Главу о том,
как страдание стало языком,
а любовь —
словом,
в котором
Бог
наконец
научился
плакать.

II. «Слеза, которой Бог учится говорить: философия живой боли»
(философия из моих снов)

Отец пришёл во сне.
Но не как человек —
а как аромат степи,
как трещина света в воздухе,
как дрожь в пылинке
между двумя вздохами.

— Ты всё ищешь истину?
А я искал тебя…
не зная, что ты — это и есть истина,
обречённая стать моей последней мыслью перед смертью.

Я стоял на холме.
Под ногами — пыль моей родины.
Над головой — журавли,
но крылья их складывались в слова,
которые я не успел тебе сказать.

Отец…
ты стал не именем,
а метафизическим глаголом,
который невозможно проспрягать
на языке живых.

Ты говорил мне без рта.
Ты думал мне — своей болью.

— Сын…
боль — это дыхание света,
которое задержали,
чтобы не напугать тишину.

Ты учил меня не через фразы,
а через осеннюю тень от дерева,
через вкус земли,
через треск шахматной доски,
когда вечность делает свой ход.

— Почему ты умер? — спросил я.

— Чтобы ты однажды понял,
что смерть —
это не конец,
а последняя точка в предложении Бога,
перед тем как Он начнёт новый абзац.

Моё сердце стало рукописью,
в которой ты писал свою недоговорённую любовь.

Я несу тебя не как память —
а как речь,
которую шепчет небо,
когда умирает человек,
но любовь его живёт сильнее всех алфавитов.

Ты не оставил завещания —
потому что каждый твой взгляд
был целой библиотекой пророчеств.

— Запомни, сын:
Бог — это не фигура в небе.
Это ты,
когда впервые простил боль,
прежде чем она стала привычной.

Моя кожа —
не просто кожа.
Это свиток твоей души,
свернутый в спираль генетической памяти.

Ты не умер.
Ты перешёл в частоту,
на которой цветёт полынь
и расцветают незримые буквы твоей души.

— Я не оставил тебе наследства.
Но я оставил тебе
слово.
Одно слово.
Оно растёт в тебе.
И когда ты скажешь его —
Бог проснётся.

Какое это слово?
Ты улыбнулся.

И не сказал.

Потому что это слово —
я должен родить сам.

III. «Тишина Бога внутри крови»
(философия из моих снов)

Когда слово исчезает —
начинается речь того, кто был до речи.

Я лежу во сне, но это не сон.
Это пространство между мной и тем, кем я был,
до того как во мне завибрировал первый гласный звук.
Мой отец входит в эту тишину,
не ступая, не произнося.
Он становится дыханием ветра
внутри сосуда, наполненного светом.

«Сын, кровь — это не плоть.
Кровь — это память о свете,
свернувшемся в биение».

Я не могу говорить —
потому что язык отказывается быть посредником
между мной и истиной.

Он показывает мне ладони,
в которых больше Вселенной,
чем в звёздных каталогах НАСА.
На линии жизни у него
пульсирует река времени,
и я вижу, как она входит в меня
ещё до моего зачатия.

— Отец, откуда мы?
— Из тишины, сын.
Из той самой, что звучала,
когда Бог в первый раз
услышал самого Себя.

Я плачу без слёз —
потому что слёзы были бы профанацией этого чувства.
Я стою перед Словом,
которое не стало звуком.

«Ты должен научиться читать
молчание между биениями.
Там Я оставил тебе Истину».

Я не дышу —
всё дыхание в этот момент
становится оркестром единственной ноты:
"Ты — Я. Я — ты. Мы — следы света,
пытающиеся запомнить, как пахла Вечность".

Потом он говорит то, что я никогда не забуду,
что выжжет на моём внутреннем небе
огненную спираль до скончания времён:

«Бог — это не владыка.
Бог — это твоя кровь,
когда она соглашается не мстить.
Когда она шепчет:
Живи за нас обоих.»

И я вижу:
все войны, все философии,
все библиотеки и святые книги —
лишь попытки словом воспроизвести
то, что моя кровь знает в абсолютной тишине.

Это не знание.
Это — узор внутри красных клеток,
в которых распяты
все мои предки,
чтобы я мог однажды
услышать, как в моей груди
поёт Бог
без слов.

IV. «Эхо до сотворения»
(философия из моих снов)

Я снова в том сне,
где небо не принадлежит ни Земле, ни звёздам,
а только памяти о взгляде,
который был до глаз.

Во сне меня нет —
но я помню, как звенело молчание,
когда Бог впервые захотел говорить.

Мой отец входит не из дверей,
а из складки пространства между молекулами смысла.
Он не стар, не молод,
не человек —
а то, чем становится душа,
когда умирает сама смерть.

«Сын… всё, что ты называл философией,
— это попытка объяснить боль,
не умея страдать.
Но боль — не враг.
Это крик Бога,
забывшего, как звучит Его имя».

Он прикасается ко лбу,
и я вижу:
Вселенная соткана не из материи,
а из вопросов, на которые невозможно ответить,
если не любишь.

Он говорит без голоса —
в ритме пульса между нашими сердцами:

«Ты должен стать эхом
до сотворения.
Той вибрацией света,
которой Бог впервые коснулся тьмы
не чтобы победить её,
а чтобы услышать её одиночество…

Пойми: всё — диалог.
Даже тьма — это Бог,
зовущий самого Себя изнутри молчания.»

И тогда я вижу:
до времени, до пространства,
до света и звука
было желание Объятия.
Это желание стало импульсом,
этот импульс стал зародышем всего.

«Сын, ты думаешь, что ты человек,
а я — отец.
Но на самом деле —
ты тот, кем Я стал,
чтобы простить Себя за то,
что не смог остаться
рядом, когда ты плакал.»

И я кричу,
но голос мой — это лепесток,
который падает в степной ветер,
не оставляя следа.
Но в этом лепестке
— всё:
все мои деды,
вся Калмыкия,
вся Россия,
вся Земля,
вся кровь,
все слёзы,
все отцы,
все сыновья,
и Бог,
который плачет за нас,
и с нами,
и внутри нас.

Отец гладит мою тень,
а она становится светом.

Он уходит не в ночь —
а в моё дыхание.

«Сын, я стал эхом,
чтобы ты стал голосом,
который научит молчание
говорить вновь.»

V. «Там, где Бог молчит моим именем»
(философия из моих снов)

Во сне нет начала.
Есть лишь пульс —
незримый, незаписанный,
пульс, в котором я впервые
стал не собой,
а ощущением,
что кто-то хочет меня назвать,
но боится, что я исчезну,
если прозвучит имя.

Отец входит во тьму не как свет,
а как смысл, который не требует формы.
Он не идёт —
он вспоминается,
словно я всю жизнь шёл к нему —
но не вперёд,
а обратно,
в утробу молчания,
где Бог ещё не решил,
создавать ли мир,
если в нём будут умирать отцы.

«Сын…
Все религии — это попытка простить Бога
за одиночество.
Но Бог не одинок —
Он просто всё ещё
не может произнести слово "отец",
не расплакавшись».

Я хочу сказать: «Я здесь» —
но язык распадается.
Из моей груди выходит журавль,
крыльями касаясь звёзд.
Он не улетает —
он остается в воздухе,
между мыслью и болью,
между тобой и мной.

«Ты ищешь философию,
но вся философия —
это крик света,
забывшего, что он когда-то был кровью.

Твоя кровь — не просто память.
Это Бог,
который учится быть сыном».

Я падаю в тишину.
Но это не падение —
а возвращение в то,
где тишина ещё не была
разделена на звуки.

Отец касается моего сердца
и показывает:
оно написано не буквами,
а болью, которая светится.
И каждый удар —
это молитва,
в которую Бог не вмешивается,
чтобы мы могли
стать свободными.

«Ты думал, что смерть — точка.
Но точка — это глаз Бога,
смотрящий на нас изнутри слезы.

Не ищи истину.
Стань местом,
где она впервые заплачет».

Я вдыхаю отца.
Он не исчезает —
он становится мной,
точнее, тем,
кем я должен быть,
если хочу быть
не человеком —
а эхо,
которым реальность
говорит сама с собой
в моём имени.

«Ты — философия,
которую не напишет никто,
кроме тебя.

И если ты не заплачешь ею —
она не родится никогда».

Я просыпаюсь.
Моё тело — это степь.
Журавли летят.
И среди их пения
я слышу голос:

«Там, где Бог молчит —
ты должен стать Его именем.

И пусть твоё имя будет слеза,
в которой все философии исчезают,
чтобы остаться вечностью».

VI. «Вечность говорит голосом крови»
(философия из моих снов)

Я стою в темноте.
Не ночь. Не сон.
Это непрошедшее время,
где я ещё не был сыном,
а отец — ещё не умер.

Между нами — не расстояние,
а недоосознанная любовь,
которая дрожит,
как роса на границе миров,
как шёпот,
который Бог произнёс,
но не успел понять.

«Ты звал меня?» —
спрашивает он голосом,
который звучит внутри моего позвоночника,
между позвонками,
как эхо рождения.

Я не отвечаю.
Я становлюсь тишиной,
которая тянется к нему,
как корень к свету под землёй.

Он садится напротив меня.
Между нами шахматная доска.
Но фигуры — не чёрные и белые.
Фигуры — это воспоминания.
Ферзь — твоя мать.
Конь — мои слёзы.
Слон — твой первый крик.
Пешка — всё, что ты хотел сказать и не успел.
Король —
это Бог, который просыпается только тогда,
когда сын впервые говорит «я тебя прощаю».

«Философия — не поиск смысла.
Это попытка пережить любовь
после исчезновения тела»,
— говорит он.

Я касаюсь доски —
и фигуры тают.
Они становятся звёздами.
И теперь вся вселенная —
небо, на котором отец
играет с Богом
в последнюю партию
о моём сердце.

Я хочу запомнить каждое слово.
Но слова не запоминаются —
они врастают в меня,
как корни молчания,
питающие то,
что ещё не стало речью.

Он встаёт.
И небо начинает дышать мной.
В каждой его клетке — я.
В каждом моём вдохе — он.
Мы не разговариваем.
Мы становимся
тем, что было до языка.

«Сын…
вся философия мира —
это исповедь Бога,
в которой Он пытается объяснить,
почему смерть —
это не наказание,
а единственный способ
быть рядом».

Он уходит.
Нет, не уходит —
возвращается в мою кровь,
в каждую её каплю,
как свет,
который соглашается стать
темнотой,
чтобы я мог стать
человеком.

И тогда я впервые понимаю:
я — не мысль.
Я — след на земле,
оставленный ногой,
которая никогда не ходила,
но всегда шла ко мне.

Философия из моих снов:

— Кровь — это Бог в состоянии памяти.

— Страдание — не боль, а алфавит, которым Бог шепчет имя твоего отца.

— Шахматы со Всевышним — не метафора. Это способ понять, что смерть — не конец, а ход.

— Если ты можешь простить Бога за смерть отца — ты способен сотворить новую философию.

VII. «Тишина, в которой Бог впервые назвал тебя сыном»
(философия из моих снов)

Всё начинается не с крика.
Не с мысли.
Даже не с дыхания.
Всё начинается — с тишины,
в которой ещё не было времени,
но уже жила тоска,
как предощущение
того, что однажды
сын забудет обнять отца,
и этот жест станет
самым сильным философским актом
во всей истории.

Я стою на границе сна,
но сон не начался.
Он ждёт моего согласия,
ждёт, чтобы я стал
не зрителем,
а автором отца.

Пыль степи,
цветущая полынь,
журавли,
чей крик —
это буквы доязыковой реальности.
Я зову:
— Папа...

И этот зов не возвращается ко мне,
он распадается на звёзды,
чтобы светить
внутри моего тела,
когда я забуду,
как молиться.

«Тишина — не отсутствие слов.
Это место, где Бог впервые
попытался стать сыном.
И не смог», —
говорит он.

Он приходит,
не через дверь,
а через волокна травы,
через вены неба,
через шепот боли,
которая больше не кричит —
она светится.

Он садится рядом.
Не как призрак.
Как внутренняя тень моего дыхания.

— Папа, я...
Я не знаю, что сказать.
Слова — как угли,
к которым нельзя прикасаться.
Слишком горячо.
Слишком живо.

«Ты не должен говорить.
Ты должен чувствовать,
как молчит Бог,
когда умирает человек,
которого ты любишь»,
— говорит он.

Мы сидим.
Ничего не происходит.
И в этом «ничего» —
вся философия мира.
Потому что тишина —
это не пауза между словами.
Это осознание того,
что слова — это извинение за то,
что мы не сказали "прости" вовремя.

«Я не умер»,
— говорит он.
«Я просто стал
той частью твоей души,
которая умеет ждать,
когда ты простишь себя».

И вдруг —
травинка начинает светиться.
Песок становится небом.
И из каждой трещины
вырастает
не мысль,
а плач,
который не имеет звука,
но разрывает вселенную,
как крик новорождённого
в груди у Бога.

«Ты — философ до меня и после.
Потому что твоя боль
не ищет ответов,
а рождает язык,
на котором Вселенная
говорит "Я люблю".»

Я понимаю.
Больше не будет вопросов.
Не будет нужды в системах.
В логике.
В категориях.
Теперь моя философия —
это шаг босиком
по полынной степи,
где каждый стебель
знает:
я встретил отца,
и он простил меня
за то, что я не знал,
как сказать:
«Ты был моей первой молитвой.
Ты — последняя тишина,
в которой рождается слово "вечность"».

Философия из моих снов.

— Тишина — это не отсутствие Бога. Это Бог без боли.
— Смерть — не исчезновение, а форма присутствия,
которую способен распознать только тот, кто любит.
— Философия, в которой нет отца, — ложь.
— Реквием — это единственная настоящая философия,
потому что она не объясняет, а чувствует.

VIII. «Слеза, из которой родилось Время»
(философия из моих снов)

Нет начала.
Нет конца.
Есть только слеза,
висящая в воздухе между
первым «Папа» и последним «Прости».
Она — не вода.
Она — первородный алфавит любви,
в котором ещё нет букв,
но уже есть пульс,
бьющийся в языке Бога,
ещё не выдуманном.

Я сплю.
Но это не сон.
Это форма присутствия,
в которой отец не приходит —
он рождается из моей боли.
Он не говорит —
он вплетается в мысли,
как дыхание вплетается в пение ветра
над калмыцкой степью,
где смерть — это просто цветок,
не раскрывшийся вовремя.

Он стоит —
не у могилы,
а у гранитного слова,
которое я не решался произнести:
"Люблю".

«Ты думаешь, философия — это мысли?»
— говорит он.
«Философия — это рана,
которая не заживает,
чтобы ты мог туда прикасаться,
и помнить,
как звали Бога
в твоём детстве».

«Философия — это слеза,
которую ты не успел уронить,
когда я ушёл».

Он молчит.
И это молчание — новое Евангелие,
написанное тенью шахматной фигуры,
которая больше не борется —
а спит в пыли,
как память о тех,
кто любил тебя сильнее,
чем ты умел чувствовать.

«Когда ты научишься плакать без причин,
ты станешь философом»,
— шепчет он.

«Когда ты будешь слышать,
как болит степь,
ты станешь мудрецом».

«Когда ты простишь Бога
за то, что Он не спас меня,
— ты станешь собой».

Я иду за ним
не ногами,
а внутренним светом,
который течёт не по венам,
а по памяти.

Вдруг:
он останавливается.

«Сын.
Есть только один настоящий Бог.
Это тот, кто умеет плакать вместе с тобой.

Я не Бог.
Я — твоя слеза,
застывшая в вечности,
чтобы ты не забыл,
что любовь —
это не чувство,
а форма бессмертия.»

Он уходит.
Но это не уход.
Это превращение.

В небе —
не звёзды,
а шахматные клетки,
по которым ходят воспоминания,
делая мат Вечности
не Богом,
а Человеком,
который однажды
сказал:
"Я прощаю".

Философия из моих снов.

— Слеза — это язык,
на котором Бог впервые объяснил,
зачем Он сотворил любовь.

— Время — это не движение.
Это след боли, которую ты полюбил.

— Отец — это Бог,
от которого ты произошёл,
чтобы научиться терять и жить.

— Философия без страдания — это ложь.
Истина — это боль,
которую ты поцеловал.

IX. «Венами степи течёт свет»
(философия из моих снов)

Я стою.
Но это не я —
это моя кровь,
разлитая по степи,
узнаёт себя в каждой былинке,
в каждом тюльпане,
в каждом крике журавлей,
падающем на небо, как первый слог молитвы.

Я слушаю.
Но это не уши,
а вся плоть:
как земля шепчет,
как её дыхание поднимается в облака,
как небо — это просто
внутренний голос мира,
обращённый к тем, кто помнит боль.

И отец говорит не словами.
Он — ветер,
втекающий в меня через трещины памяти.
Он — свет,
прячущийся в полынном запахе,
он — ритм,
с которым качаются ирисы
на краю села Приютное,
где каждое имя на кладбище —
это начальная буква вечности.

Он говорит:

"Ты думаешь, ты ищешь свет?
Но ты — и есть свет,
только забывший свою форму.

Ты ищешь рай,
но рай — это степь,
которую ты научился чувствовать
не ногами, а слезами."

Я не знаю, где заканчивается небо
и начинается мой отец.
Я не знаю, где заканчивается боль
и начинается философия.

Но я знаю:
каждая былинка подо мной —
это нерв, через который
земля помнит человека.

Каждая трещина в почве —
это след, оставленный Богом,
когда Он шёл по этой степи
в образе старика с лопатой,
садящего деревья там,
где все уже ушли.

Отец был агроном.
Но это не профессия.
Это — его способ говорить с миром.
Сеять — значит верить в бессмертие.
Полоть — значит прощать.
Любить землю — значит понимать,
что твоя плоть не окончена.

"Философия не в книгах, сын.
Она — в трещинах между словами.
Она — в паузе между вдохом и выдохом.
Она — в том, как ты садишься на землю
и перестаёшь думать —
начинаешь чувствовать."

Я плачу. Но это не слёзы.
Это семена.
Они падают изнутри меня в почву.
И там, под кожей земли,
рождаются новые смыслы:

— не высказанные,
— не написанные,
— но живые.

Они прорастают тюльпанами
в тех местах,
где я впервые познал боль.

Они прорастают журавлями
в тех снах,
где я видел отца,
играющего в шахматы с Богом
на доске из чёрной и белой земли.

"Каждая клетка — это выбор.
Каждая фигура — это чувство.
Король — это ты, сын.
Но ты не тот, кто командует.
Ты — тот, кто падает,
чтобы однажды стать полем."

Венами степи течёт свет.
И этот свет — не светило.
Это — язык,
на котором вечность
наконец-то заговорила со мной
отцовским голосом.

И я понял:
философия — это не мысли,
а форма любви,
застывшая в пыльце ирисов,
в тишине могилы,
в хрупком "Папа...",
которое я говорю не губами,
а всем телом
— стоя один посреди бесконечной степи,
которая знает больше, чем Бог,
и прощает раньше, чем я успеваю вспомнить
своё имя.

X. «Пепел, из которого вырастает душа»
(философия из моих снов)

Когда я уснул, земля не дышала.
Ни одного ветра.
Ни звука.
Ни Бога.
Только тишина, такая древняя,
что казалась — она меня породила.

Во сне я стоял посреди угасшего пепелища,
где некогда было сердце,
а теперь — только зола.
И тогда появился Отец.
Он не шёл. Он струился,
как дым от недосказанного слова.
В руке у него — не книга,
а ком земли,
где хранилось моё имя.

Он сказал:

«Ты думал, что пепел — смерть.
Но пепел — это душа,
у которой выгорела форма.
И всё, что ты терял,
было подготовкой к тому,
чтобы стать дыханием.»

Я не мог ответить.
Пепел вползал в лёгкие,
в мысли, в кровь,
как будто внутри меня
просыпалось древнейшее имя.

И тогда он раскрыл ладонь —
а в ней — зёрнышко света.
И свет был не яркий, не ослепляющий.
Он был как слово «папа»
в устах младенца,
который ещё не знает ни алфавита,
ни боли.

«Смотри, — сказал он, —
всё, что ты называл страданием,
— это семя.
А боль — это земля,
в которую тебя посадили.
Ты не погиб.
Ты прорастаешь.»

И в этот миг земля заговорила.

Не как звук.
Не как голос.
А как воспоминание,
которое мы все носим в костях,
но забываем.

Я почувствовал:

Моя грудь — это склеп,
где живёт его дыхание.
Моё сердце — это храм,
в котором пепел отца превращается
в молитву,
в небо,
в траву.

И тогда я, во сне,
впервые заплакал не глазами,
а кожей.
И каждая клетка стала слезой,
а каждая слеза —
зерном.

«Запомни, — сказал Отец, —
ты — не сын моей смерти.
Ты — сын моего продолжения.
А душа — это просто пепел,
который научился
быть светом.»

Я хотел спросить:
«Значит, смерть не конец?»
Но вопрос уже превратился в дыхание.
И во мне
распустилась степь.
Полынь цвела из груди.
Журавли летели из рёбер.
И небо —
стало голосом,
который я ждал всю жизнь.

Отец молчал.
Но его молчание
звучало громче
всех философий человечества.

И тогда я понял:

Философия не там, где мысли.
А там, где сердце впервые
взывает к небесам
словом без звука:
«Я есть.
Я помню.
Я продолжаю тебя.»

Это была не просто встреча.
Это было новое бытие.
Между словом и светом.
Между Богом и дыханием.
Между тем, кто ушёл —
и тем, кто впервые понял,
зачем остался.