Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 11. 2

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 11.2. Брюсов В.Я. в воспоминаниях свояченицы Погореловой (Рунт) Б.М.


Погорелова Бронислава Матвеевна (до замужества – Рунт) – младшая сестра жены Брюсова В.Я. Иоанны Матвеевны.

     Выписки из её воспоминаний сделаны из сборника «Воспоминания о Серебряном веке» («Республика», М., 1993 г., стр. 24-45):


     Как бы ни относиться в настоящее время к творчеству Брюсова, одно следует, несомненно, признать. В своё время он являлся значительным новатором в области русского стихосложения, и его особой немало интересовались как собратья по перу, так и просто досужие люди. Причём рассказывалось много вздора и небылиц. Постараюсь сообщить в моих воспоминаниях лишь то, что память сохранила как подлинное.
     Дед В.Я. Брюсова Кузьма Андреевич был крепостным графа Брюса, у которого много лет состоял буфетчиком. Года за два до освобождения крестьян он выкупил себя и жену у барина и переселился из провинции в Москву, где занялся торговлей пробками. По его смерти семье Брюсовых достался дом в Москве, на Цветном бульваре, и тысяч двести капиталу.
     Сын Кузьмы Андреевича, Яков Кузьмич, отец поэта, в смысле коммерческой деловитости мало чем напоминал отца. Полный, небрежно одетый, с всклокоченной рыже-серой бородой, он просиживал целыми днями за старинным письменным столом, на котором в беспорядке стояли остатки закусок и неизменно – бутылка коньяку. Яков Кузьмич проводил время за чтением «Русского богатства», «Русской мысли» и других толстых журналов. Изредка вместо журналов появлялся какой-нибудь новый французский роман. По вечерам Яков Кузьмич чаще всего раскладывал пасьянсы.
     Как передавали, Кузьма Андреевич мечтал в своё время сделать из сына достойного себе преемника по делам. Дал ему достаточное образование и всячески старался заинтересовать
его своей торговлей. Из этих попыток вышло мало толку. На Арбате, например, был открыт магазин оптических принадлежностей, и Яков Кузьмич был поставлен во главе этого дела. Но оно окончилось полным крахом. Яков Кузьмич являлся поздно в магазин и уходил задолго до его закрытия. Дорогой товар исчезал. Касса пустовала. А тут вскоре и скончался Кузьма Андреевич, и Яков Кузьмич перешёл на спокойную жизнь «рантье», получая свою долю процентов с капитала, который, согласно воле Кузьмы Андреевича, должен был оставаться неприкосновенным до смерти Якова Кузьмича. И лишь тогда всё состояние было разделено поровну между внуками. Дом же поступил в собственность Валерия Яковлевича и его брата Александра.
     Яков Кузьмич, во времена своей молодости и к великому огорчению отца, торговле предпочитал общество свободомыслящей, революционно настроенной молодёжи, в стиле героев Тургенева и Достоевского. Был он также постоянным посетителем «Кружка», основанного П. Боборыкиным*. Там он познакомился с Матрёной Александровной Бакулиной, на которой и женился. Брак этот не принёс радости отцу. А мать, Марфа Никитична, особенно огорчалась тем, что невеста сына – стриженая. Впрочем, в те годы, когда я с ней познакомилась, Матрёна Александровна была обыкновенной пожилой дамой, с лицом властным и умными чёрными глазами. Иногда она была приветлива и разговорчива. В такие минуты она нередко вспоминала прошлое и с увлечением рассказывала о «Кружке» Боборыкина. Как я уже сказала, посещался этот «Кружок» молодёжью, преимущественно левой. По всей вероятности, создавая этот «Кружок», Боборыкин, человек образованный и непартийный, ставил себе целью – хотя отчасти отвлечь юных бунтарей от ограниченного мира бомб и кружковщины. Во всяком случае, по словам Матрёны Александровны, там устраивались лекции на литературные темы, которые чередовались... с танцевальными вечерами. 
     Матрёна Александровна почти не занималась хозяйством, читала те же журналы, что её муж, и так же любила французские романы. От былых увлечений вольнодумством у неё, в сущности, сохранилось одно: она никогда не ходила в церковь и в её доме священников не принимали. У Якова Кузьмича и Матрёны Александровны было пятеро детей: 2 сына и 3 дочери. Валерий Яковлевич был любимцем матери и старшим сыном (род. в 1872 г.)**.
     Впервые я увидела Валерия Брюсова 25-летним, довольно мрачным студентом Московского университета (историко-филологического факультета), когда ему оставалось сдать лишь государственные экзамены.
     В «большой квартире» у Матрёны Александровны проживала её сестра – тётя Саша. Очень старенькая, болезненная и совсем не похожая на Матрёну Александровну. Была робкой и очень набожной. Однажды у неё сломались очки, и она попросила меня прочесть в одной из московских газет (не помню, в какой именно) заметку о сборнике стихов Брюсова: «Me eum esse»***. Помню, что критик был беспощаден, и молодому поэту досталось даже сверх заслуг: сплошная ругань.
     Когда я кончила читать, тётя Саша, говоря о Матрёне Александровне, сделала такое неожиданное заключение:
     – Трушенька сама виновата. Распустила его с малолетства. Ещё мальчишкой был, а карманы всегда набиты деньгами. Делал что хотел. Никто не смей слова сказать. И в гимназию-то не каждый день ходил... А уж студентом стал, то заняли вместе с отцом отдельную квартиру. Греха-то там что было! Дворник-то небось всё рассказывал. Пьянство, непотребство! Ночами напролёт... Ну, и написал теперь книжечку! Тьфу!.. А ведь каким умненьким был ребёнком! Всем интересовался. Картинки как любил!.. Была у нас такая большая книга, Брема, что ли? Там всякие звери были. Так дашь ему, бывало, эту книгу, он так тихо сидит: всё рассматривает. Особенно любил тигров. «Я, – говорит, – хочу быть тигром. Он – самый сильный, и ничего не боится». А то к отцу, к матери пристаёт: «Купите мне тигра». Эх, думала, из этого будет толк: какой-нибудь дельный ветеринар. Ан судьба-то как повернулась – книжки безобразные стал сочинять! 
     Окончил Валерий Яковлевич гимназию Поливанова, славившуюся как очень передовой постановкой преподавания, так и блестящими преподавателями. Учеником был неплохим, но, как говорили его товарищи, с большим задором и довольно часто вступал в спор с преподавателями, которые его недолюбливали.
     В 1897 году (если не ошибаюсь) молодой поэт блестяще сдал государственные экзамены**** и в том же году женился на моей сестре Иоанне Матвеевне (урождённой Рунт). Помню Валерия Яковлевича женихом. Худой, хорошего роста, с чёрной бородкой, одетый без франтовства; по внешности он скорее походил на трудовика, чем на поэта. Только в блеске больших чёрных глаз, недружелюбно смотревших из-под густых бровей, было чуточку безумия. Говорил чётко, строго, порою – резко.
     Помнится, мне, 13-летней девочке, захотелось блеснуть перед поэтом, и я заявила ему:
     – А я люблю читать Надсона...
     Губы его искривились нехорошей, меня испугавшей улыбкой.
     – Да? Это понятно. Надсона читают кролики и глупцы.
     Я ушла и расплакалась. А ложась спать, горестно шептала: «И кумир низведён с пьедестала»...
     За любимого тогда поэта мне и раньше доставалось. Но главным образом за то, что Надсона я предпочитала французским и немецким глаголам. Но то были скучные рассуждения обыкновенных взрослых. Тут же прозвучал суровый приговор из уст настоящего поэта...
     Впоследствии я привыкла к неожиданным «выпадам» Валерия Яковлевича. Была в его характере какая-то потребность огорошить, потрясти слушателя. И главным образом, любил
задевать людей робких, сдержанных. Впрочем, большинству людей предпочитал одиночество. Часами мог просиживать за письменным столом, то роясь в огромных словарях, то увлекаясь книгой нового поэта, то с охотнической настороженностью вылавливая опечатки в гранках. Умел настоять, чтобы в часы его работы в квартире была тишина. Даже посуду не ставили в буфет, когда Валерий Яковлевич сидел за работой.
     Тут, справедливости ради, мне приходится опровергнуть заявление С.В. Яблоновского, утверждавшего, кажется на столбцах Н.Р.С.*****, что Брюсов состоял на службе в каком-то страховом обществе. Ни одного дня, ни одного часа в дореволюционной России Валерий Яковлевич нигде не служил, если, впрочем, не считать журналов «Весы» и «Русская мысль»,
где он в разное время за месячный оклад исполнял чисто редакторскую работу. Средства на жизнь Брюсов получал регулярно – с дома, а случайно – в виде гонораров за литературный труд.
     Служить В.Я. не только не был вынужден, но просто и не мог бы по своему характеру. Он избегал и не любил обыкновенных средних людей. Они мешали ему сосредоточиться, уходить в себя, уноситься в свои «брюсовские грёзы». И этого он не скрывал, становясь несдержанным и часто приходя в непостижимую ярость.
     Старая нянька, давно жившая в доме, однажды сказала мне по этому поводу:
     – Прямо дьявол какой-то, прости Господи! Недаром мамаша-то стриженая ходила, когда он родился.

     * Боборыкин Пётр Дмитриевич (1836-1921) – писатель, автор огромного количества рассказов, статей, повестей, романов, пьес. «Свои романы он всегда диктовал стенографистке и в два часа сочинял два печатных листа, – вспоминал о нём И. Ясинский. – На время работы он одевался как паяц: в красную фуфайку, облипавшую тело, в такие же красные, невыразимые красные туфли и в красную феску с кисточкой; при этом он прыгал по кабинету и страшно раскрывал рот, чтобы каждой букве придать выразительность».
     ** День рождения В.Я. Брюсова 13 декабря 1873 г.
     *** Сборник стихотворений «Me eum esse» вышел в 1897 г.
     **** Брюсов сдавал университетские выпускные экзамены весной 1899 г. Относительно «блестящих государственных экзаменов» Брюсов записал в дневнике: «Для меня самым неудачным экзаменом был греческий. Единственный раз тут получил я отметку «удовлетворительно».
     ***** Яблоновский Сергей (псевдоним Сергея Викторовича Потресова) (1870-1954) – писатель, журналист. Начал свою литературную деятельность как переводчик Овидия; в 1895 г. вышла его первая книга – «Стихи». С 1901 г. стал сотрудником «Русского слова». Писал о Л. Андрееве, Бунине, Горьком, о театре, о скандальности футуристов и др. Эмигрировал (до 1921 г.). Сотрудничал в эмигрантских газетах и журналах. В 1950 г. опубликовал в «Возрождении» (№ 12) очерк «В.Я. Брюсов», в котором писал: «...в глубине пересечённого лужами двора в одноэтажном – кажется – домике жил Брюсов. Так это не вязалось с мыслью о представителе высшей, утончённой культуры, главе эстетов... Не вязалась и его в то время служба, кажется, в каком-то кредитном учреждении». Газета «Новое русское слово» издаётся в Нью-Йорке с 1910 г.
(стр. 24-27)


     Брюсов, вероятно, умел быть и задушевным, и внимательным, и занимательным с теми дамами, за которыми ухаживал. Иначе как объяснить те бесконечные телефонные звонки, настойчивые письма, которые приводили в отчаяние несчастную Иоанну Матвеевну? Не одними же стихами (порой замысловатыми и не каждой понятными) привлекал Брюсов женские сердца, не перестававшие трепетать ещё долго после того, как поэт остывал?
     Думается, что именно в этом таилась разгадка всех тех нехороших слухов и даже скандальных происшествий, которые связывались одно время с именем Брюсова. Неукротима была его натура, постоянно жаждавшая новизны, перемен. В сборнике «Зеркало теней» (1912) есть у него стихотворение «Sed non satiates»:

Что же мне делать, когда не пресыщен
Я – этой жизнью хмельной!
Вновь я хочу всё изведать, что было...
Трепеты, сердце, готовь!
Вновь я хочу всё изведать, что было:
Ужас, и скорбь, и любовь!
Вновь я хочу всё изведать, что было,
Всё, что сжигало мне кровь!
Вновь я хочу всё изведать, что было
И – чего не было – вновь!

     Было мне лет четырнадцать. Наш пансион, где я воспитывалась, гулял парами по Мясницкой. Перед переходом через улицу мы остановились и с любопытством рассматривали проезжавшую публику. Вдруг я вижу: В.Я., нежно обняв даму в красной ротонде, мчится на санках мимо меня. Я радостно поклонилась. Он не ответил, т.к. не видел меня. Вскоре, при первом моём появлении у Брюсовых, стала я весело рассказывать В.Я. за чайным столом об этом маленьком происшествии. Сестра вспыхнула и ушла из столовой. «Красная ротонда» оказалась – увы! – неоспоримой уликой. Иоанне Матвеевне была хорошо известна г-жа Ш., носившая такую экстравагантную одежду.
     Раз и навсегда запомнила я укоризненные слова Брюсова:
     – Разве о таких встречах рассказывают?
     Потом он встал и ушёл объясняться с сестрой.
     Впоследствии, и при различных обстоятельствах, у меня случались «такие встречи». Но уже никогда более я не рассказывала о них сестре: у неё и без того было немало огорчений.
     В Москве в ту пору встречалось достаточно дам, жаждущих, как и Брюсов, мимолетных, острых переживаний. Поэтому большинство романов у поэта завязывались и развязывались
легко.
(стр. 30-31)


     В. Ходасевича помню сначала гимназистом (учился вместе с братом В.Я. – Александром), а потом студентом. Болезненный, бледный, очень худой, читал он слабеньким тенорком довольно приличные стихи. За выдержку не по летам, за совершенно
«взрослую» корректность товарищи-гимназисты прозвали его «дипломатом». Думаю, что таким он и остался на всю жизнь, что, впрочем, не мешало ему быть порою едко остроумным. Помнится, Брюсова он поражал своим изумительным знанием материалов о Пушкине, его переписке и многого такого, что покоилось в Пушкинском архиве и что не доходило до широкой публики.
     Бывал, в последние годы, на «средах» и В. Маяковский. Этаким бесцеремонным верзилой шатался он целыми днями по Москве. Из кафе – в редакции, оттуда – по клубам и знакомым. Стихами своими пугал обыкновенных слушателей. Основным его занятием (и, как говорили, единственным средством к существованию) была «железка». Производил впечатление не вполне сытого человека. Придя в гости, он жадно и без разбора поглощал всё, что стояло на столе. Бросал в огромный беззубый рот пирожное, а за ним тут же – кусок сёмги, потом – горсть печенья, а вслед за ним – котлету и т.д. Его друзья рассказывали, что одно время никакого постоянного места жительства у него не было. Где-то, кажется на Кавказе, он был исключён из 7-го класса гимназии, о чём сам говорил не без гордости. Сыпал дерзостями направо и налево. Очень часто острил удачно, но с неизменной наглостью.
     Однажды в присутствии Маяковского Брюсов достал рукопись моего перевода д’Орсье «Агриппа Неттейсгеймский» и среди прочих замечаний сказал:
     – А потом слово «который». У вас оно на каждом шагу. Этим словом нельзя злоупотреблять. Скажем, раз или два на страницу, больше ни в коем случае.
     – А как же Лев Толстой? Почитайте его прозу... – сделала я попытку защититься. 
     В.Я. пожал плечами и докторально сказал:
     – Толстой – не критерий. Он имеет право не придавать этому значения... Не забывайте: quod licet Jovi, non licet bovi*. 
     – А ещё меньше – КОРОВЕ, – изрёк Маяковский.
     К Брюсовым он приходил в обыкновенном тёмном костюме. Но на разных вечерах и диспутах любил появляться в... широкой дамской блузе жёлтого цвета. Собственными ушами слышала я, как в лекторской Исторического музея дежурный пристав уговаривал Маяковского пойти домой и заменить жёлтую кофту более обыкновенной одеждой. Маяковский упорно отказывался. Живёт далеко, к началу не поспеет.
     Тогда пристав вынул из кармана трёхрублевую бумажку:
     – Разрешите, господин Маяковский... передать вам... Пожалуйста, возьмите извозчика!
     Маяковский милостиво принял деньги и исчез. 
     К диспуту он не явился. А люди, хорошо его знавшие, говорили:
     – Ну, Володя не приедет. Наверняка – в клуб отправился... попытать счастья...
     Таким мы знали Маяковского до большевистского переворота, после которого он, с целым рядом молодых писателей, учредил культурно-просветительную комиссию при московской чрезвычайке. Там устраивались, между прочим, шумные вечера революционной поэзии. О Маяковском поговаривали, что у него – очень крепкая, романтическая связь с молодой художницей, женой крупного чекиста.
     Однажды зимой на улице мне привелось с ним встретиться. Он прямо изумил меня. И не столько роскошной шубой, уверенным и спокойным выражением побелевшего и пополневшего лица, сколько улыбкой блестящих, великолепных зубов.
     Вероятно, он подметил это мое изумление, так как сразу брякнул:
     – Вас удивляют мои зубы? Да... революция тем-то и хороша: одним она вставляет новые, чудесные зубы, а другим безжалостно вышибает старые!
     В самый разгар террора один старый друг моей семьи, накануне отъезда в Германию со специальным эшелоном, пошёл проститься с друзьями. У них на квартире он попал в облаву
и был увезён в тюрьму. Всё дело было в ведении МЧК, одним из главных воротил был тот самый следователь, у которого проживал Маяковский.
     Нелегко и неприятно это было. Но никто не брался помочь ни в чём не повинному человеку, и я решилась отправиться к Маяковскому – просить его о протекции.
     Стоял конец зимы. Кругом слякоть, понурые, убого одетые люди. Мёрзли мы в ту пору и на улице, а ещё больше – в нетопленых квартирах. Голодали, жались в страхе, и мало кто спал по ночам. Создавалась всюду невыносимая, удручающая атмосфера.
     Когда же передо мной открылась дверь в квартиру следователя Б-ка**, я очутилась в совершенно ином мире. Передо мной стояла молодая дама, сверкающая той особой, острой красотой, которую наблюдаем у блондинок-евреек. Огромные, ласковые карие глаза. Стройный, гибкий стан. Очень просто, но изысканно-дорого одета. По огромной, солидно обставленной передней носился аромат тонких духов.
     – Володя, это к тебе, – благозвучно позвала блондинка, узнав о цели моего прихода.
     Вышел Маяковский. В уютной, мягкой толстовке, в ночных туфлях.
     Поздоровался довольно величественно, но попросил в гостиную. Там, указав мне на кресло и закурив, благосклонно выслушал меня. Причём смотрел не на меня, а на дорогой перстень, украшавший его мизинец.
     Появилась очаровательная блондинка.
     – Дорогая, – обратился к ней Маяковский, – тут такое дело... Только Ося может помочь...
     – Сейчас позову его...
     Во всем её существе была сплошная радостная готовность услужить, лёгкая, весёлая благожелательность.
     Очень скоро она вернулась в сопровождении мужа. Небольшого роста, тщедушный, болезненного вида человек с красноватыми веками. Лицо утомлённое, но освещённое умом проницательных и давящих глаз. Пришлось снова рассказать свою печальную историю и повторить просьбу.
     С большим достоинством, без малейшего унижения или заискивания Маяковский прибавил от себя:
     – Очень прошу, Ося, сделай, что возможно.
      А дама, ласково обратившись ко мне, ободряюще сказала:
     – Не беспокойтесь. Муж даст распоряжение, чтобы вашего знакомого освободили.
     Б-к, не поднимаясь с кресла, снял телефонную трубку...
     С этого острова счастья, тепла и благополучия я унесла впечатление гармонически налаженного m;nage en trois***. Каждый член этого оригинального союза казался вполне счастливым и удовлетворённым. Особенно выиграл, казалось, в этом союзе Маяковский. Средь неслыханной бури, грозно разметавшей всё российское благополучие и все семейные устои, он неожиданно обрёл уютный очаг, отогревший его измученную, ущемлённую душу бродяги. И поэтому весть о самоубийстве Маяковского поразила меня.
     Иногда появлялись на «средах» и петербуржцы: Вячеслав Иванов с супругой поэтессой Зиновьевой-Аннибал, маленький, похожий на француза М. Кузмин, Игорь Северянин, Гумилев и другие.

     * Что позволено Юпитеру, не позволено быку (лат.).
     ** Брик Осип Максимович (1888-1945) – критик.
     *** Брак втроём (фр.).
(стр. 35-37)


     Не только по родственным встречам знала я Брюсова. Уже взрослой мне немало случалось работать под его строгим началом. В то время, когда В.Я. состоял литературным редактором журнала «Русская мысль», я исполняла для него секретарские обязанности. Ту же должность занимала в журнале «Весы» при издательстве «Скорпион», где В.Я. был одним из главных редакторов. Под его редакцией вышел мой перевод д’Орсье «Агриппа Неттейсгеймский». Кроме того, по его поручению исполнялись мной те или иные переводы. Должна сказать, что в области русского языка и литературы он долгое время был моим учителем, очень требовательным и столь же сведущим. Но помимо этой подлинной эрудиции он обладал редким даром – заражать учеников тем восторгом, которым горел и жил. Русский язык любил он бережной любовью и поистине страдал, встречая в рукописях или книгах явные погрешности. С невероятной тщательностью относился ко всем фазисам
печатания своих произведений. Когда готовилась его книга, он то и дело забегал в типографию и, радуясь, приносил оттуда свежие гранки. Корректуру держал всегда сам и к опечаткам был неумолим.
     Помню такой случай. В.Я. предложил мне сверить с его поправками какой-то последний лист. Я исполнила это с наибольшей старательностью и спокойно вернула лист, в котором, по-моему, всё было в исправности. Но через некоторое время В.Я. обратился ко мне с оттенком упрёка в голосе:
     – Сказали, что нет ни одной опечатки? А я нашёл... И целых две. Текст набирается корпусом эльзевира, а две запятых попали из петита. Это недопустимая небрежность!
     К 1918 году Брюсов (было ему тогда сорок шесть лет) сильно изменился в своём внешнем облике. Поседел, исхудал, часто хворал и для возбуждения ослабевшей энергии стал прибегать к героину.
     Сестра И.М. была в постоянной панике:
     – Чем питаться? Квартира холодная. Где взять топливо? Лекарство для мужа?
     В.Я. утратил дух былого задора. С каждым днём становился пассивнее и безразличнее к окружающему. Былое оживление возвращалось к нему лишь в те минуты, когда он возился
с 4-летним племянником Колей (оставленным «погостить» на короткое время Еленой Матвеевной, его матерью, поехавшей навестить мужа-офицера на Румынский фронт. Из-за невероятных революционных обстоятельств отсутствие Е.М. затянулось на многие и многие месяцы. Затем отец Коли был арестован, и сестра Е.М., у которой появился новый ребёнок, уступила просьбе Брюсовых и оставила им Колю).
     Однажды вхожу я в кабинет В.Я. и вижу, что Коля, в каком-то бумажном колпаке, вооружённый большим ножом для разрезания книг, изображает дикого охотника.
     – Количка, а где дядя Валя?
     Мальчуган разводит ручонками.
     – Его нету...
     A потом, хитро подмигнув, показывает под стол. К неописуемому изумлению, вижу: там, скорчившись, на четвереньках, стоит В.Я.
     А Коля заговорщическим шёпотом поясняет:
     – Это – тигр. Я его подкарауливаю.
     Целыми часами просиживали вдвоем престарелый поэт и краснощёкий бутуз.
     B.Я. читал ему Пушкина, рассказывал сказки. А то, склонившись над толстой книгой Брема, они вдвоем любовались зверями.
     Иногда В.Я. отбирал из своей богатой библиотеки две-три книги в изящных переплетах и отправлялся на Сухаревку. Оттуда, продав за бесценок книги, возвращался с сахаром, белыми булочками или яблоками для Коли.
     А Иоанна Матвеевна, при содействии старой кухарки Аннушки, сбывала на рынке «всё лишнее» из одежды, посуды, обстановки... Потом пекли хлеб, варили кашу.
     Как почти у всех в это время, у Брюсовых создавалась очень тревожная, неуютная жизнь, начинавшая смахивать на настоящую нищету.
     Брюсов не разделял всеобщего возмущения наступившей хозяйственной разрухой. Порой казалось, что всё это его даже занимало. Недаром в своё время им было написано:

Прекрасен в мощи грозной власти
Восточный царь Ассаргадон,
И океан народной страсти,
В щепы дробящий утлый чёлн.

     В первые годы революции дом Брюсовых опустел. Изредка забегал кое-кто из старых знакомых – с недобрыми, мрачными вестями. Брюсов почти не выходил из дому. Да куда было идти? Литературно-художественный кружок был занят красноармейцами, редакции закрылись, типографии и бумага были реквизированы большевиками. А дамы, жаждавшие когда-то бурных встреч, поисчезали кто на юг, кто за границу.
     Кажется, в 1921 году у Брюсова произошли две встречи: с Луначарским и Троцким. И с тем, и с другим он в своё время познакомился за границей, куда ему не раз случалось ездить
при «старом режиме».
     Но прежде должна рассказать об одном событии.
     Как-то, в мрачное осеннее утро, в квартире Брюсовых раздался резкий звонок и в переднюю ввалилась группа: немолодая, решительная баба и несколько рабочих. Сразу тычут ордер из местного Совета рабочих депутатов – на реквизицию.
      – Тут у вас книги имеются. Покажите.
    Ввалившуюся компанию повели в кабинет... Баба безостановочно тараторила:
     – Подумайте столько книг! И это – у одного старика! А у нас – школы без книг. Как тут детей учить?
     Компания переходила от полки к полке. Время от времени кто-нибудь из «товарищей» вытаскивал наугад какой-нибудь том. То выпуск энциклопедического словаря, то что-нибудь из древних классиков. Одного из незваных посетителей заинтересовало редкое издание «Дон-Кихота» на испанском языке. Все принялись рассматривать художественно исполненные иллюстрации. Потом баба захлопнула книгу и с укоризненным пафосом произнесла:
     – Одна контрреволюция и отсталость! Кому теперь нужны такие мельницы? Советская власть даст народу паровые, а то и электрические... Но всё равно: эту книгу тоже заберём. Пущай детишки хоть картинками потешатся... Вот что, гражданка (это сестре И. М-не). Завтра пришлём грузовик за всеми книгами. А пока... чтоб ни одного листочка здесь не пропало. Иначе придётся вам отвечать перед революционным трибуналом!
     Супруги Брюсовы стояли в полном оцепенении.
     Когда Аннушка захлопнула дверь за неожиданными посетителями, она вернулась в кабинет:
     – Барыня, а вы бабу-то не узнали? Да ведь это прачка Дарья. Помните, у ней всегда столько белья пропадало? Ещё покойная Матрена Александровна хотели на неё в суд подавать! А вы, барин, не убивайтесь. Неужели на такую прачку не найти коммуниста покрупней? Да я бы на вашем месте к самому Ленину пошла!
     Иоанна Матвеевна снова пришла в себя:
     – Аннушка, пожалуй, права. Только не к Ленину, а к Луначарскому следует обратиться... Неужели отдать без боя все твои книги этой прачке?
     Потрясённый всем происшедшим, очень бледный, стоял Брюсов у своих книг и машинально раскладывал всё по прежним местам. Он так любил свои книги! Годами собиралась его библиотека. Были в ней редкостные, дорогие издания; их не сразу удавалось приобрести, и ими он так дорожил... После обеда он позвонил Луначарскому. На следующий день – ни жуткой бабы, ни страшного грузовика.
     А вечером В. Я-ча посетил сам нарком.
     На той же неделе В.Я. получил приглашение к Троцкому. Вероятно, оба коммуниста звали его работать с ними. Причём у Троцкого, по-видимому, было «чисто дипломатическое» соображение. Привлечением в их стан крупного писателя доказать Европе, что коммунисты не такие варвары, как их изображают. А Луначарский пустил в ход более ловкий маневр. Он прямо явился с предложением – основать кафедру поэзии и стихосложения при пролетарском университете. А это ведь было заветной мечтой Брюсова, и он, без долгих колебаний, ухватился за предложение.
     Вскоре после этого захожу к Брюсовым и застаю всю семью на кухне. Сестра и Аннушка раскладывают на столе только что полученный «паёк». Огромная бутыль подсолнечного масла, мешок муки, всевозможная крупа, сахар, чай, кофе, большой кусок мяса. У Коли в каждой руке по яблоку. Аннушка сияет и любуется по тому голодному времени невероятным
богатством.
     – Ну, поживём за этим царём, – одобрительно говорит она.
     Брюсов нахмурился:
     – Нечего вздор молоть. Лучше приберите всё это... а то всякий народ тут к вам ходит...
     И ушёл к себе.
     Записан ли был уже тогда он в коммунистическую партию – не знаю. Об этом у них никогда не заговаривали, а спрашивать я не решалась.
     Но почти каждое утро у подъезда его ожидал реквизированный Моссоветом извозчик, на котором В.Я. уезжал в Лито. Там происходили заседания, и там Брюсов выступал с лекциями о поэтическом творчестве.
     Опять вокруг него зашевелились люди, но иные, не прежние. Случалось, по вечерам он посещал литературное кабаре в одном из переулков на Тверской. Толпились там и старые знакомые, вроде В. Шершеневича, братьев Бурлюков, Маяковского. Но много попадалось и новых, из которых не помню никого, кроме Есенина и Кусикова.
(стр. 39-43)


     В июле 1923 года мне наконец удалось добиться права покинуть Россию. Очень больно было расставаться с Иоанной Матвеевной. Её постоянная энергия и мужество явно начинали сдавать. Я знала, что при всех бурях и невзгодах своей личной жизни она верила, что с годами пройдёт пора увлечений и соблазнов у любимого мужа и что с его преклонным возрастом она наконец достигнет давно желанной пристани счастья. А также – награды за то долгое безропотное и редкостное терпение, с которым она помогала во всём мужу. Теперь же она увидела, что и этой последней мечте не суждено будет исполниться.
(стр. 44)


     Брюсов прожил ещё около года. Состояние надорванного, усталого организма то слегка улучшалось, то принимало ещё более угрожающую форму.
     В 1924 году я получила от сестры из Москвы роковую телеграмму: Брюсов умер.
(стр. 45)