Оголённость ежеминутного усыхания вдоль тварного

Стоял у церквушки, обиженный, распятый, суженный до невыносимости существования, пытался вспомнить бога, перекреститься, ничего не вышло, завял в костюме, потом отошёл, высморкался, выдавил из себя пару слов для аутогипноза, потёр языком об зуб, весь утратился, измочалился, намок от пота, выделяющегося молниеносно.
Пришёл домой, положил зонтик на комод, пошёл мыть руки, стал рьяно блевать, взял и всё выблевал, все внутренние тревоги, все пищеварительные колосья, желудочные соки, покрылся пятнами, слизью и серой, вышел из ванной, слепой, наивный, пришлый, прошёл в кухню, взял стакан, налил водки чуть-чуть, попытался выпить, не получилось, упал, сползая по стене, задев плечом вазу с цветами, растопырив пальцы, похожие на проволоку... "Так умирают прилежно, вцепившись в лакированные воспоминания".
Лежал, как мёртвый, около часа, голова болела, тело трясло, изувечился нежно, подобно солнечному блеску на мраморной стене, вытянул изнутри что-то мертвенное, всё брызнуло на ткань прозябания, тонкими штрихами по искомому, по некогда радужному. "А вы видели странного художника у райских врат?.."
Спустя время рыдал, как взбесившийся, ёжился, уповал на лучшее, проклинал лучшее, слёзы капали на плитку, слёзы сушили внутреннее, бесстыже-лакомо, кусались мысли, оголяя разумное, требовали отыскать ветхое, как призрачное, да не было ветхого, лишь усопшие фазы нагнетания вязкого послевкусия. "Клетки стёрлись под оперные вскрики, в невежественных судорожных припадочных полостях излюбленного".
Вспомнил, как водка обжигала горло, вливаясь, насыщая, до боли в желудке. Господи, я весь выпотрошен до изнеможения, до конвульсий, до скрипичных ключей и ключиц, до местечковых изюмин. Промозглый ветер облюбовал мои кроны, съедая плоды и жилы.
Молиться нет сил, и лежать тошно, всё болит, опухла каждая кость, и конечности стонут. Я себе кажусь покинутой всеми сукой... Все избавились от моего присутствия, лишь собственные кишки до сих пор со мной. "Внедрение в целостное полотна схематичного выселения из падшей головы".
Закутался в плед, иссох до язв, припадочно, хрипло, проникновенно.
- Где твоя ноша? Забыл что ли? - окликнула тварь в углу.
- Там же, где моё плесневелое сердце. Горько осознавать своё нахождение в преисподней. - Губы мои ветвятся, распадаясь.
- Выискал неблагополучие, сверлишь взглядом до измора, хрустально так, - тварь не унимается.
- Иди ты к себе в клеть.
- Пойду, но сутулиться буду, да на колени падать. Проросшая я.
Тварь упала на пол со стены, разбила челюсть, начала икать, потом испражнилась.
- Уберёшь за мной?
- Уберу, следов не останется. Откуда ты?
- Из трухлявого.
Выразил своё недовольство, выругался, плюнул в тварь, послал к чертям.
Тварь промолчала, измазала только стены и иссякла, как свет к прихожей.
Убрал за нею, взрезал кожу на руках, лёг на кровать и снова долго плакал, исходя слюною, а после спермой, и не было конца ни слюне, ни сперме.
Болел буднично, хрипел празднично, дышал призрачно, вложил лезвие в руку и стал пупок тревожить; всё казалось, что полон детей монструозных, хотелось ослабить внутренний нажим и освободить лоно, выскоблить всё, покуда есть признаки спасения.
Но скоро остыли желания, выдавил их из себя и скукожился, сжался весь до молекул, обнял колени руками и лежал, после волоски на ногах выдёргивая. Ночью не блевал ни грустью, ни желчью, и не молился, боялся молиться, шрамы на руках побаливали, взял и взрезал глаза в темноте, и все соки из них брызнули на простыню, незрячим стал.
Нервно шуршали ветви за окном, стучались, просили впустить, отчаявшись. Не пускал и не звал на трапезу. "Бережёного бог бережёт".
- Кто ты? - за зеркалом раздавалось.
Кромсал ногтями зеркало, пытался разрушить плоть отражения, но всё было мимо.
- Я тот, кто пытается выжить, - булькало внутри, в гортани.
- Нет, ты тот, кто хочет себя умертвить.
Распустил локоны, опрятно и гулко, старался быть прилежным.
Выпил и закусил снова, по привычке.
Утром протрезвел, справил нужду и обмяк до вторжения в зримое.
Сосал палец, чтобы отрубить его через час.
Оставшись без пальца, увидел тварь на подоконнике. Она истекала берёзовым соком. Глаза её походили на бусины.
Если бог видел мои терзания, значит, он попустил их. Так бывает. Так случается после грехопадения.
Тварь заснула, солнечный свет скользнул по её багровой коже и по рубцам на ней.
Я распахнул окно, и ужаснулся. Мира больше не существовало, осталось одно подобие мира, бренное подобие.
Я прошёл в соседнюю комнату и повесился на люстре.
Тварь засверкала хищной улыбкой.
Нелепое дурновкусие под арочным выступом такой утончённой жизни.