Отпойте моего отца

Она стояла — крошечная, с взглядом,
в котором небо грохнулось на пол.
В руках — свеча, а в сердце — как засада:
там смерть. Там боль. Там голос: «Я с тобой...»

— Отпойте… —
шепчет.
— Он ведь мой, он — папа…
Да, сам ушёл… но разве это грех?
Вы говорите — Бог, а с губ — лопата.
Вы говорите — правила и цех…

Батюшка хмур и твердел, как скрижаль:
— Не можем. Ушел — без благословенья.
Воля Господня — и наша печаль.
Ты помолись. Но отпеть — нет разрешенья.

И вышла.
Маленькая. Вся в гвоздях.
Не в тех, что к кресту,
а в тех — что к системе.
— Как так? Ведь Бог — не в церковных стенах.
Неужто любовь — на латыни и в схеме?

— Зачем же вы в ризах, зачем же алтарь,
если сердце глухо, как плита в подвале?
Папа был добрым! — не в золоте — в шраме.
А теперь вы не примете в Божьи залы?




Она возвращалась — не к храму,  к стене.
И каждый день — в свеченье вечернем —
стояла, как часовой на войне,
за душу отца. Виновного? — верно...

Но разве Отец, что на Небесах,
отвергнет того, кто пал от отчаянья?
Не всё, что по книгам, живёт в Небесах.
Не всё, что по правилам — ближе к прощанию.




И в ту же неделю, когда снесли
с храма купол на реставрацию,
он приснился ей.
И сквозь пыль
услышала голос. Не от отчаяния:

— Я здесь, моя девочка. Тихо. Светло.
Не верь, что душа умирает с телом.
Я сам был сломлен, не видел — кому
открыты небесные, вечные двери.

— А ты молилась. Ты шла против стен.
Ты не о правилах — ты о любви.
И знай — я прощён. Я не в огне.
Я в Тишине. Я рядом. Жив.




С тех пор, входя в храм, она не кланялась стенам,
не слушала строгость лобастых канонов.
Она приносила молитву — как время,
в котором горит
не закон,
а поклонность.

За папу, за тех, кто упал от беды,
за тех, кого не отпели свечами.
И Бог принимал —
вне сроков,
вне глыб,
с любовью —
где нет «отказали»
и «рано».