Post Scriptum - Axel Munthe

XXV - Post Scriptum

1

Не знают критики о том,
К какому жанру отнести
 «Историю о Сан-Микеле»,
Не удивительно мне это.
Воспоминаньями врача
Её иные называют
И - автобиографией.
Насколько я могу судить,
Это - ни то и ни другое.
История моей всей жизни
Вряд ли бы заняла пятьсот
Книжных заполненных страниц,
Не упустил я, если б даже,
И наиболее печальных
Глав нерасказанных её.

Могу сказать, что только, вовсе,
Писать я книгу не хотел
Сам о себе - наоборот,
Я постоянно в ней старался
Избавиться от смутной сей,
В тени маячащей фигуры.
Если же книгу, всё-таки,
Видят автобиографичной,
То, судя по ее успеху,
Теперь приходится признать,
Что написать её желая,
Следует думать о других,
Не думать о себе самом.
И, всматриваясь незряче,
В прошедшую былую жизнь,
Сидеть безгласно в старом кресле.

А лучше,  просто лечь в траву,
Совсем не думать, только слушать,
Чтобы далекий мира рёв
Совсем заглох, а лес и поле
Пусть постепенно оживают,
Наполненные птичьим пеньем.
Придут доверчивые звери,
Чтоб на понятном языке,
Тебе поведать о своих
Звериных радостях и горестях.
Когда ж наступит тишина,
Вокруг расслышать сможешь шёпот
Предметов неодушевленных.

Подзаголовок этой книги -
«Воспоминания врача»,
Которое придумал критик,
По мне - и вовсе неуместно.
Чванливый сей подзаголовок
Не связан с буйной простотой,
С бесцеремонным откровением,
С её прозрачностью особой.

Конечно, врач, как человек,
Имеет право посмеяться
Немного над самим собой,
Когда на сердце тяжело.
Подсмеиваться может он
И над коллегами своими,
Если готов принять огонь
Необоснованных последствий.
 Но не имеет права автор
Над пациентами смеяться.
Бывает хуже - если льёт
Над ними крокодильи слезы,
Плаксивый врач - негодный врач.

А старый доктор, вообще,
Сначала должен поразмыслить,
Прежде, чем сесть за мемуары.
Ведь будет лучше, если он,
О том, что видел, не расскажет,
Что непосредственно он сам
Узнал о Жизни и о Смерти,
Оставив мертвым их покой,
Живым - иллюзии пустые.


А некто, искренне, назвал
 «Историю о Сан-Микеле»
Правдивой повестью о Смерти.
Быть может, всё это и так,
Ведь Смерть всегда и постоянно
Присутствует в моих мозгах.
«Non nasce in me pensier che non
vi sia dentro scolpita in Morie» -
Как Микеланджело сказал,
Давным-давно, в письме к Вазари.
Так долго с нею я боролся,
С моей сотрудницею мрачной,
Всегда терпел я поражение
И наблюдал лишь, как она,
Успешно поражала всех,
Кого пытался я спасти.

2

Перед собой, я видел многих,
О ком писал я эту книгу,
И видел вновь, как люди жили,
Страдали как и умирали,
Ни капельки не мог для них
Я больше сделать ничего.
Простые это были люди,
На их могилах не стоят
Ни бронзовые изваяния,
Ни мраморные обелиски,
И многие из них забыты
Задолго до реальной смерти,
Зато теперь, им хорошо.

Средь них Мария Почтальонша -
Мне тридцать лет носила письма,
Босыми сосчитав ногами
Семьсот семьдесят семь ступеней,
Не знаю сколько тысяч раз!
Теперь, у Господа, в Раю
Небесную разносит почту,
Где добрый старый друг Пакьяле
Сидит, покуривая трубку,
Всё так же глядя вдаль на море,
Как прежде на него глядел
Он с галереи Сан-Микеле.

Где Джон, голубоглазый мальчик,
Что никогда не улыбался,
Он, с вожделением, играет
Со множеством других детей,
Таких весёлых и счастливых!
Он научился улыбаться.
Вся комната полна цветов,
И птицы с трелями влетают
И вылетают через окна.
Заглядывает к ним Мадонна,
Чтобы ещё раз убедиться,
Что нет у них нужды ни в чём.
Мать Джона, с авеню Вилье
За ним ухаживала нежно.

Она здесь, тоже, рядом с ними,
Её увидел я на днях.
Флопетт, с бульвара проститутка,
На десять лет помолодела -
Опрятна, очень аккуратна,
Ей платье белоё идёт.
 Она прислуживает в доме
 Святой Марии Магдалины.

А в тихом уголке полей
Темнеет кладбище собачье,
Там все мои друзья лежат
Под пинией и кипарисом
У старой башни, где когда-то,
Моих друзей я хоронил.
Их верные собачьи души
На Небо тоже были взяты.

Там даже, Билли, шалопай
И пьяница - сын павиана,
Что гроб каноника поджёг,
На испытательный взят срок.
А Дон Джачинто, что не дал
Нуждающимся ни копейки
Всё ещё жарится в гробу.
Безжалостному мяснику,
Что ослеплял перепелов
Иглой железной раскаленной,
Сам Сатана собственноручно
Иглою выколол глаза,
Не мог, конечно же, стерпеть
Он посягательства такого
На сатанинские права.

3

Какой-то критик подсказал -
«История о Сан-Микеле»
Писак способна обеспечить
Сюжетами на всю их жизнь.
И если это так, то могут
Воспользоваться матерьялом
Сколько их душенькам угодно,
Мне ж это больше ни к чему.
Я всю сознательную жизнь
Усердно так писал рецепты,
Что, после всех этих усилий,
Не стану на закате дней
Писать дурацкие рассказы…
Жаль, не подумал прежде я,
Тогда бы ни был в положении,
В котором нахожусь теперь.

Чем всю свою трудиться жизнь,
Накапливая материал,
Гораздо проще, сидя в кресле,
О ней выдумывать рассказы.
И - легче описать болезни,
Чем наяву бороться с ними,
Придумать страшные сюжеты,
Чем испытать их на себе.
Но почему б самим писакам
Не делать сбор материала?
Они так редко видят горе!
Ведь романисты увлекают
Своих читателей в трущобы,
А сами редко там бывают.
Специалистов по болезням
И теоретиков о смерти,
Так трудно заманить в больницу,
Туда, где только что они,
Прикончили своих героев.

Философы, да и поэты,
В своих стихах и звучной прозе,
Что так достойно воспевают
Освободительницу-смерть,
Бледнеют при упоминании
Своей возлюбленной подруги.
А Леопарди, величайший
Поэт Европы современной,
С мальчишества благую смерть
В стихах чудесных призывал.
И самым же первым, в жалком страхе
Он из Неаполя сбежал
От эпидемии холерной.

Монтень - великий сочинитель,
Чьи размышления о смерти
Достаточны, чтоб стать бессмертным,
Улепетнул, как быстрый заяц,
Едва в Бордо пришла чума.
А Шопенгауэр угрюмый
Краеугольным камнем сделал
Всей философии своей
Сплошное отрицанье жизни,
Но обрывал он разговор,
Когда касался темы смерти
Его застольный собеседник.

Так, наиболее кровавые
Романы пишет о войне
 Диванный мирный обыватель,
На самом деле живший там,
Куда совсем не долетал
Снаряд орудий дальнобойных.
Те, что навязывают нам,
Изображенье гнусных оргий,
На деле все предпочитают
Блюсти моральные законы.
Я знал одно лишь исключение
Из правил - Ги де Мопассан,
И видел, как он плохо умер.
 
4

Я знаю - эпизоды книги
Развертываются в нечеткой
Области смутной пограничной,
Меж нереальным и реальным,
В опаснейшей «ничейной зоне»
Между фантазией и правдой,
Крушение где потерпели
Там многие мемуаристы
И даже сам великий Гете
В своей «Dichtung und Wahrheit»
Сбивался с верного пути.
 
Я изо всех старался  сил,
При помощи простых приемов
Придать хоть части эпизодов
Вид романтических рассказов.
В конце концов, вопрос не в форме.
Но если всё же удалось,
Я буду рад и не нуждаюсь,
Чтоб мне поверили тотчас.
И так все скверно и печально,
И видит Бог, мне без того,
За всё придётся отвечать.
 
Впрочем, считаю комплиментом,
И знаю - величайший автор
Всех романтических рассказов
Сама реальнейшая жизнь.
Жизнь продолжает быть такой,
Какой была она всегда -
К событьям нашим равнодушна
И безразличная к людским
И радостям всем и печалям,
Непостижимая, как сфинкс.
 
И только сцена, на которой
Разыгрывалась эта драма,
Меняется в ней постоянно,
Чтоб избежать однообразия.
Тот мир, где жили мы вчера
Не тот, где мы живем сегодня.
Он движется неумолимо
Своей погибели навстречу,
С ним вместе движемся и мы.
И человек не может дважды
В одной и той же искупаться
Реке, подметил Гераклит.
 
Ползёт ли кто-то на коленях,
Другой катается верхом
Или в своём автомобиле,
А третий обгонять способен
Почтовых быстрых голубей
На скоростном аэроплане.
Но так ли стоит торопиться?
К чему спешить? Мы неизбежно
Достигнем все конца пути.
 И мир, в котором жил я прежде,
Когда был молод, не похож
На мир, теперь живу в котором.
По крайней мере, так я вижу.
Со мною согласятся те,
Кто прочитает эту книгу
О прежних странствиях моих
За поисками приключений.
 
5

На свете больше нет бандита
С восемью убийствами на совести,
Который уступил бы вам
Для сна тюфяк в углу подвала
В полуразрушенной Мессине.
И больше нет гранитных сфинксов,
В развалинах дворца Нерона.
Обезумевшие и злые
В неапольских трущобах крысы,
Которые так напугали
Меня тогда, чуть не до смерти,
Уже давно-давно вернулись
В римские древние клоаки.

Сегодня можно добираться
До Анакапри на машине,
Довозит поезд до вершины
На недоступную Юнгфрау.
В Лапландии вслед за санями
Уж не погонится за вами
По озеру стая волков,
Тех, чьи глаза горят во тьме,
 Как раскаленные угли.
Старый медведь в ущелье Сульва
Давным-давно уж перебрался
В Поля Счатливейшей Охоты.

Через поток холодный бурный,
Который я переплывал
С лапландкой вместе - юной Ристин,
Теперь там перекинут мост -
Горбатый железнодорожный.
А местный маленький народец,
Которого я топот слышал
Внизу под чумами лапландцев,
Уж больше не приносит пищу
Медведям, дрыхнущим в берлогах.
Вот почему в шведских лесах
Осталось мало так медведей.
 
О да, вы можете смеяться
Над этим маленьким народцем,
На свой конечно страх и риск.
Но убежден, ни у кого,
Из прочитавших  эту книгу,
Не хватит духу утверждать,
Что был ненастоящим гном,
Который на моем столе
Сидел и осторожно трогал
Цепочку золотых часов.
Нет, это - настоящий гном!
Кто же ещё это мог быть?!
 
Я говорю, его я видел
Своими зрячими глазами -
Я приподнялся на постели,
И догорал огонь свечи…
Сейчас, к большому удивлению,
Узнал, что существуют люди,
Нигде не видевшие гномов!
И можно только пожалеть,
Что зрение их не в порядке.
 
Дядюшка Ларс из Форстугана -
Лапландский великан в овчине
И деревянных башмаках,
Давно уже, наверно, умер,
Также, как матушка Керстин,
Его милейщая жена.
Но маленький подземный гном,
Тот, что сидел, скрестивши ноги,
На старом письменном столе
Над яслями на чердаке -
Ещё он жив и будет жить,
Ведь умираем только мы!