Дорожное Рубцова - 3

Дорожное Рубцова (продолжение)

  Именно в пути открываются незабываемые образы рубцовских стариков. Я признаюсь, что самыми для меня волнующими являются двое из них в стихотворении «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…».
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую лёгкую тень.

И только, страдая, израненный бывший десантник
Расскажет в бреду удивлённой старухе своей,
Что ночью промчался какой-то таинственный всадник,
Неведомый отрок, и скрылся в тумане полей…

  Слово «бред» читается в контексте как «видение»… Видение проговаривается старухе, оно чётко прописано: «таинственный всадник», «неведомый отрок», «туман полей»… Видение израненного солдата войны, мучимого старыми ранами, сглаживает, что ли, фантастичность образа всадника, летящего над просторами Родины в историческом времени ушедшего столетия. «Бред» фронтовика вписывается в такой щемящий контекст нашей истории, что его трудно оспорить – ему можно только дивиться. Сам образ стариков наполняется символической силой и одновременно правдой нашего горького и героического (эпического!) бытия. Тут неплохо было сказать и – жития! Голые, жесткие факты и флер таинственности сошлись, создав непостижимую глубину стихотворению и его гениальной концовке. После них по-другому смотришь на начало шедевра и дальнейшее течение стихотворения. Такой ход – не смущение автора перед лирической собственной дерзостью, а великолепно решённая творческая задача. … Видения в страданиях («бред») замыкает кольцевую композицию стихотворения.
  Отчётливо вижу в ночи этот беспокойный огонёк, затерянный в бесконечных просторах России, в избе «без газа и без ванной». Вижу мечущегося в кровати от оживших осколков старого солдата. Старуху, удивлённо внимающую его прекрасному видению…
И явственный балладный осадок финала стихотворения…
И я признаюсь ещё, что передо мной часто встают живописные сферы холмов Петрова-Водкина и его «неведомый отрок» на разгорячённом красном коне.

  Старинные видения переполняют до забытья и седую хозяйку из «Русского огонька», близкую к отрешённой медитации. Её душевное состояние, кажется, сродно тому, что происходит за окнами избы: «оцепенели» (ключевое слово вступления) словно из «томительного мороза» переливается в избу и старую женщину. Трепет просыпания, как угасающие силы, тратится ей только на самое важное. Не до суеты. Не до праздных вопросов. Трилистник «пробуждения» в радушии и сострадании («Вот печь для вас и тёплая одежда»), в желании мира и мудрой формуле «от раздора пользы не прибудет» да ещё в простодушном и искреннем бескорыстии («Господь с тобой! Мы денег не берём!). Желание мира утверждено в её душе как всечеловеческое согласие, обращённое ко «всем» людям и ко всякого рода раздорам. Бытовое и надмирное сливаются.
Слова:
Зв всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью… -
  вынесенные из диалога, несут, однако, его родимые пятна и в равной степени могут быть произнесены и седой хозяйкой, и тем, кто был «от всех друзей отчаянно далёк». Они достойны их. И опять: одновременно они выносят из бытовой плоскости диалога формулу добра и любви на высоту завета. Они – «всемирная отзывчивость» русского человека.
  Пока светятся добрые души русских огоньков, есть спасение от «тревог великих и разбоя».
 
  Что же ещё касается старухи из «Русского огонька», то её состояние мотивировано в стихотворении предельно ясно: эхо войны, эхо утрат, одиночество…
Ведь чем хорош «Русский огонёк» и странен, непохож?.. Спасение дарится человеком. Единичным. Дарится добром, любовью, бескорыстием. И они перерастают в финале стихотворения в соборную молитву «скромному русскому огоньку».
  В том-то и дело, что и не нужно никаких мудрствований. Обогрейтесь и сами обогрейте, скажите слово надежды тому, кто в нём нуждается, и не просите требы за добро.
  Так же прост и одновременно значителен старик-пастух в «Жар-птице»:
- А ты, - говорит, - полюби и жалей,
И помни
хотя бы родную окрестность,
Вот этот десяток холмов и полей…

  Умников пугает простота подобных слов поэта. Но разве может состояться Человек без этой любви?!
  Может, и добрый Филя поэтому же так немногословен?
  Ответом (отчасти) на этот вопрос могут служить строчки другого выдающегося поэта, архангелогородца Александра Роскова:
Он, проведший всё лето со стадом,
прокопчённый насквозь у огня,
не тупым, а осмысленным взглядом
Смотрит (правильно!) – мимо меня.
И – клянусь стихотворной строкою! –
не постичь мне сей тайны – увы! –
только он знает что-то такое,
что не знаем ни я и ни вы…

  Мудра и повелительна в дорожном наказе своём бабка из стихотворения Николая Рубцова «Хлеб»:

Положил в котомку
сыр, печенье,
Положил для роскоши миндаль.
Хлеб не взял.
- Ведь это же мученье
Волочиться с ним в такую даль! –
Всё же бабка сунула краюху!
Всё на свете зная наперёд,
Так сказала:
- Слушайся старуху!
Хлеб, родимый, сам себя несёт…

  А каковы «тихие, скупые слова» старика-пилигрима в стихотворении «Старик»? Конечно, это слова молитвы, слова благодарности Богу за всё.
  Это стихотворение – постепенное наполнение светом благодати судьбы и пути старика, изживание дорожных печалей и гроз. И свет разгорается всё ярче и ярче, затемняя материальное, аскетичное, внешнее. И сам он едва ли не свят для нас, с «душою светлою, как луч!» Нам уже не боязно за него. Он и нас согревает ласковой улыбкой, тихими и добрыми словами. Он ничего у нас не просит, но только отдаёт. Что-то вневременное есть в нём. Он вполне бы уместен был среди невидимых пилигримов «Старой дороги» Н. Рубцова:
Здесь каждый славен –
мёртвый и живой!
И оттого, в любви своей не каясь,
Душа, как лист, звенит, перекликаясь
Со всей звенящей солнечной листвой,
Перекликаясь с теми, кто прошёл,
Перекликаясь с теми, кто проходит…
Здесь русский дух в веках произошёл,
И ничего на ней не происходит.
Но этот дух пойдёт через века!

  И в «Старике» является бабка пособляющая – не «всезнающая вещая старуха»!


Продолжение следует...