Степь внутри меня

О родине(с.Приютное, Калмыкия), которая не уходит, даже если ты уехал.

I. Степь внутри меня

Я стою в Москве.
Асфальт — под ногами,
небо — между домами,
всё движется,
всё шумит.

Но вдруг —
в самом центре груди
что-то открывается.

Как будто
ветер сквозь стекло,
невидимый,
но родной.

Я чувствую:
степь.
Пустую.
Без людей.
Без звуков.
Без объяснений.

Там, где не было ритма —
теперь сердце.
Там, где не было слов —
теперь душа.

Я слышу, как трава колышется —
не в ушах,
а в воспоминании,
которое глубже любого сна.

И понимаю:
я всё ещё там.
Внутри.
Незаметно.
Навсегда.

Тело здесь.
Но земля — там.
И я больше не могу
сказать,
где заканчивается Москва
и начинается я.

Потому что
степь внутри меня
не ушла.

Потому что
я не уехал.
Я просто
перенёс её
в себе.

Как тайный алтарь,
о котором никто не знает,
но в котором всё ещё стоит
чай,
дышит трава,
и бабушка зовёт к столу.

Иногда —
в самом центре московского дня
я ловлю
тот особый запах пыли,
который не объяснишь.
И сердце делает вдох —
не глубокий,
а внутренний.

И всё исчезает.

Остаюсь только я —
не как имя,
не как человек,
а как носитель степи.

Потому что степь
не там,
а здесь.
Потому что родина —
не точка на карте,
а неизбывность в груди.

И когда мне будет страшно,
и когда я забуду себя,
и когда уже ничего не будет звать —
я вспомню.

Степь во мне.
Я — её голос.
Её пыль.
Её ветер.
И я — не потерян.
Я — возвращён.


II. Ветер из Приютного на улице Арбат

Я иду по Арбату.
Толпа,
флаги,
вокзальные аккордеоны,
горячий кофе,
голоса,
гудки.

И вдруг —
ветер.

Не московский.
Не городской.

Ветер —
из Приютного.

Тот самый,
что в детстве прятался между домами,
таскал мои волосы,
шевелил сухую траву,
знал моё имя,
ещё когда я его не знал.

Он коснулся щеки —
и я вдруг замер.

Асфальт исчез.
Толпа стала пыльной дорогой.
Голоса — далёкими криками коз.
А в сердце —
треснуло что-то.

Не от боли.
От правды.

Я вспомнил —
как пахнет весна в степи.
Не цветами.
А пылью, нагретой солнцем и детством.

Я вспомнил —
как мать выносит плед,
чтобы сидеть со мной под вечер.
Я вспомнил
чай в эмалированной кружке.
Я вспомнил
тишину,
которая была не пустотой,
а знаком, что всё — правильно.

И сейчас —
среди города,
шума,
людей,
телефонов,
реклам —

я исчез.

Я стал
местом, откуда дует этот ветер.

Он прошёл сквозь меня —
и в нём были
все, кто ушёл.
Всё, что не вернётся.
И всё, что всегда живёт во мне,
молчаливо,
как корни под ногами,
куда бы ты ни шёл.

Я не сказал ни слова.
Я просто стоял.

И ветер —
как будто понял.

Он ушёл.
Но оставил после себя
не холод,
не память,
а…
возвращение.

И теперь, когда я снова иду —
я больше не здесь.

Я —
между Арбатом и Приютным.
Между шумом и тишиной.
Между собой и тем,
кем я был,
до того как стал человеком.

Я —
тот, кто носит родину
не на паспорте,
а на коже,
в дыхании,
в шаге,
в молчании.


III. Сны, в которых я снова там

Мне снится не Приютное.
Мне снится я — в Приютном.

Не дома.
Не улицы.
А состояние,
в котором ничего не нужно,
потому что всё — рядом.

Снится утро,
в котором солнце не встаёт —
а течёт по траве,
словно кто-то снова гладит тебя
по лицу,
по памяти,
по тем местам,
которые ты не можешь назвать словами.

Мне снится колодец —
рукоятка скрипит,
вода светится,
и я наклоняюсь —
и вижу не отражение,
а то, кем был.
И тем же взглядом смотрю.

Снится запах дыма.
Не горит —
а просто жжётся в сердце,
как что-то родное,
что не выветривается.

Снится бабушка.
Не говорит.
Но я слышу каждое слово,
как будто они внутри моего дыхания.

Снится мимоход лошади.
Медленный.
Ровный.
И каждый шаг —
словно вспоминание земли о человеке.

А потом — я просто стою.
На пригорке.
Ничего не происходит.

Тишина.
Ветер.
И никакой нужды просыпаться.

Но я просыпаюсь.

Москва.
Потолок.
Холодный воздух.

Но во мне всё ещё трава.
И шаг.
И колодец.
И руки бабушки.
И старый ветер.

И я понимаю:
я никогда не сплю.
Я просто живу в двух мирах одновременно.

Один —
свет, люди, время, бетон.
Другой —
сон, где нет границ между тем, что было,
и тем, что всё ещё есть.

Я закрываю глаза не чтобы уснуть.
А чтобы вернуться.

В сны,
в которых я снова там.
И —
наконец
настоящий.

IV. Письмо земле, которая меня родила

Я не знаю, куда тебе писать.
Нет адреса.
Нет индекса.
Нет почтальона,
который бы знал
дорогу в моё детство.

Но я всё равно пишу.
Потому что внутри меня —
пыль,
ветер,
и ты.

Ты —
земля,
на которой я впервые стоял,
и не просто ногами,
а душой.

Ты —
запах,
который не забудешь,
даже если потеряешь язык.

Ты —
покой,
который был со мной,
прежде чем я узнал страх.

Помнишь,
как я падал в тебя коленями?
Ты не злилась.
Ты принимала.

Как будто знала:
я уйду.
Но ты останешься —
во мне.

Теперь я далеко.
Слышу сирены,
разговоры на лестничной клетке,
рекламу,
жизнь.

Но иногда —
где-то между шагом и дыханием —
я слышу тебя.

Ты не говоришь.
Ты находишься.

Как вечность,
которая не нуждается в доказательствах.

Это письмо —
не просьба.
Не исповедь.
Не объяснение.

Это —
признание.

Я вырос.
Я уехал.
Я сменил одежду, акценты, маршруты.

Но я не смог вытащить тебя
из ладоней.

Ты — под кожей.
Ты — в голосе.
Ты — в тишине между словами.

Ты не обижаешься.
Ты просто знаешь.

Что я всё ещё твой.
Что я всё ещё дышу тобой,
когда думаю,
что дышу воздухом.

И если однажды я вернусь —
ты не спросишь «зачем».
Ты просто станешь под ногами.
Ты просто будешь.

И я снова —
стану собой.

V. Когда я говорю «мама» — я слышу траву

Когда я говорю: «мама»,
я не произношу слово.
Я открываю дверь,
за которой —
мир, в котором всё было впервые.

Это не голос.
Это — тёплая ладонь,
опущенная мне на волосы,
когда я не знал ни страха,
ни времени,
ни себя.

Когда я говорю: «мама»,
я чувствую:
пахнет сеном,
и вдалеке кто-то зовёт меня есть.

Я не отвечаю.
Я просто бегу.
По траве.
По пыли.
По небу,
которое тогда было — ниже.

Когда я говорю: «мама»,
мне кажется,
что степь дышит вместе со мной.

Каждая трава — как её ресница.
Каждое солнце — как её улыбка.
Каждая трещина в земле —
как морщина от ласки.

Мама —
не человек.
Мама —
сама земля, которая меня родила.

В каждом глотке воды,
в каждом вздохе ветра,
в каждом мгновении,
где я замирал от красоты —
была она.

Она не говорила громко.
Но даже молчание её —
было тёплым.

Она не останавливала меня,
когда я уходил.
Потому что знала:
я всё равно приду обратно — хоть мысленно, хоть телом.

И теперь,
в другой жизни,
в городе,
где нет ни ковыльной травы,
ни запаха поджаренного хлеба,
ни звона алюминиевой кружки,
я произношу: «мама».

И слышу:

тишину.
и траву.
и шаги прошлого.

И понимаю:
в этом слове —
вся родина.

Не география.
Не биография.
А любовь,
которая ждёт — всегда,
и не требует — никогда.

Когда я говорю: «мама»,
я не вспоминаю.
Я становлюсь.
Собой.
Ребёнком.
Частицей.

И если однажды
у меня не останется ни имени,
ни дома,
ни вещей —

я всё равно буду жить,
пока могу произнести:

мама.

VI. Я привёз с собой не чемодан, а небо

Я ехал.
Не знал — к чему.
Не знал — зачем.
Только знал:
надо.

Прощание было без слов.
Без слёз.
Как у степи —
она не держит,
но и не отпускает.

Чемодан был лёгкий.
Пара вещей.
Пара книг.
Пара голосов,
оставшихся в записках.

Но я чувствовал:
что-то едет со мной,
что нельзя было уложить.

Не вес.
А пространство.

Когда я вышел в Москве —
город шумел.
Я улыбнулся.
Никто не заметил,
что в этой улыбке —
целая родина.

Я смотрел вверх.
А небо было… другим.

Ниже.
Теснее.
Насыщеннее.
Но не — моё.

И вдруг я понял:
я привёз своё.

Я привёз не предмет.
Я привёз степное небо,
которое ложится на плечи,
как шерстяной платок,
словно тёплое молчание матери.

Я привёз тишину.
Не ту, что между разговорами.
А ту,
которая между жизнями.

Я привёз запах пыли,
который иногда врывается
в московские вечера,
и никто не понимает,
почему в груди —
что-то сжимается.

Я привёз походку лошади,
в которой нет спешки.
Я привёз даль.
Простую,
как взгляд деда на горизонт.

Я привёз Приютное.
Не адрес.
Не село.
А состояние.

Теперь, куда бы я ни шёл —
я не один.
За мной —
всё небо.
Не потому что я везу его.
А потому что оно —
внутри меня.

И пусть никто не знает,
откуда я.
Пусть не слышит мой акцент.
Пусть не замечает,
что я думаю медленнее,
но глубже.

Я знаю:
во мне — земля,
на которой я впервые посмотрел вверх.

И всё, что я делаю теперь —
я делаю под этим небом,
даже если другие его не видят.

Потому что я —
не уехал.
Я — увёз.

И теперь я —
степь в теле,
небо в голосе,
тишина — в каждом шаге.

VII. Калмыкия во мне — даже когда я молчу

Я не говорю о ней.
Не потому, что забыл.
А потому что
некоторые вещи слишком святы,
чтобы становиться звуком.

Я иду.
В метро.
В магазине.
По тротуару,
где всё чужое,
но я не чувствую себя потерянным.

Потому что во мне —
не маршрут.
Во мне —
земля,
которая научила быть везде.

Я не объясняю, откуда я.
Я просто смотрю —
и в этом взгляде
есть ветер,
который знал моё имя,
когда я был ещё тенью.

Я не рассказываю,
какой был рассвет,
когда лошади уходили к воде,
и всё вокруг замирало.

Я просто дышу.
И этот вдох —
не кислород.
Это —
Калмыкия.

Она —
в тишине,
когда я не знаю, что сказать,
но говорю глазами.

Она —
в том, как я жду,
без спешки,
потому что я вырос на земле,
где ничего не случается сразу,
но всё — происходит верно.

Она —
в моей походке.
Неспешной.
Уверенной.
Не потому что я знаю, куда иду.
А потому что я и есть путь.

Она —
в молчании,
где живут предки.
Где ни одно слово не потеряно,
потому что всё передано глазами.

Я молчу.
Но во мне —
песня.

Без рифмы.
Без мелодии.
Но с такой силой,
что если ты послушаешь тишину рядом со мной —
ты услышишь,
что степь не умирает.
Она просто говорит шёпотом.

И я — этот шёпот.

Потому что Калмыкия
не на карте.
Не в паспорте.
Не в рассказах.

Она —
во мне.

Даже когда я молчу.
Особенно — когда я молчу.