Омега

Она всегда, всегда закрыта,
чиста, как будто бы умыта
и ловко прячет свой великий лик,
а он действительно велик.

Разнообразны действия её.
Она всегда своеобразно,
совсем, совсем не безобразно
ловко дело делает своё.

Она задириста слегка,
но очень тихая пока.
Как будто нет её на этом свете
и она уж вовсе не в ответе

за все дела простого человека,
но в ней о нём всегда забота есть –
она с рожденья до исхода века
зовёт хоть на минуточку присесть.

Она порой бывает пятой точкой,
но не бывает точно никогда,
и в этом убедишься без труда,
на ровном месте малой кочкой.

И на этом белом свете
всегда является она
не частью мелкого звена,
не пятым колесом в телеге,
а главной в греческой омеге «;».

Она полезный индивид,
скрывая свой приятный вид,
говорит всем острым взглядом: «НЕТ!»

Как драматический портрет
она собой являет диво
и привлекательно, учтиво
гордится яркой красотой
являясь истиной простой.

Она собою хороша
и, тихо платьями шурша,
уж ждёт покоя шалаша.

И ей совсем не нужен свет
и никакой чужой совет.
Она сама умна и расторопна.
Её дорожка многотропна.

Идёт по ней она успешно.
Лишь только иногда поспешно,
когда вдруг клюнет жареный петух.
Она тогда летит как пух –

быстрей – быстрей! Быстрей к нему!
Другу временному своему,
с которым тесные обнимки,
ужимки и прижимки.

И рады так они друг другу,
что всполошат свою округу.
Они, как сочетание друзей,
и их водою не разлей.

И тут уже она
движений яростных полна,
стремится обнажиться мигом,
чтобы не быть никак под игом,
вдруг пришедших обстоятельств,
а друг уже готов принять её,
пора ей браться за своё.

И тут она, бесстыдно обнажась,
и, на него совсем ложась,
уже с простой двойной опоры
заводит сразу разговоры:

«К тебе прижалась страстно я,
мы неразлучные друзья.

Я говорю, болтаю тут.
Ко мне пришёл уже капут –
хочу отдать тебе своё,
внутриутробное моё.

Бери – бери! Бери – бери!
Своё же дело сотвори
и ничего не говори.
На это мастер ты,
так прояви свои черты.

А я меняю звуки и октавы,
на них я не найду никак управы.
Они все сами по себе
и побеждают всё в борьбе.

Вот и я любой порою,
(я этого никак не скрою),
не найдя никак заглушки –
вдруг стреляю как из пушки.

А бывает, я строчу как пулемёт,
ведь жизнь всегда своё берёт».
А теперь добавлю я чуть-чуть,
чтоб проследить её дальнейший путь.

Она округла и нежна,
сосредоточия пола
и шепчет другу своему,
что, мол, скучала по нему

и этой встрече очень рада,
и эта встреча есть награда.
Сама шипит, как старый дед,
нанося округе некий вред.

Порою, как-то подвывая,
гудит, гудит как паровоз,
как будто тянет, изнывая,
перетяжёлый очень воз.

Бывает, шепчет тихо что-то,
порой трещит без умолку на то,
что обольётся даже потом,
когда не получается ничто.

Порой совсем, совсем тихонько,
как будто действует Афонька,
как будто бриза дуновение,
совсем на малое мгновенье,

шипит, шипит, пуская вонь,
то звук такой, как будто конь
заржал и ржёт на всю округу
и всё идёт опять по кругу.

И вот тогда она,
уже спокойствия полна,
ведёт с ним мирно разговоры,
переходя порой на споры

и о! Святая простота,
вдруг скажет громко тра-та-та.
Потом добавит втихаря:
«Сижу я тут с тобою зря.

Сидеть без дела тут тоска,
давай расстанемся пока,
потом, немного погодя,
минутку времени найдя,

опять присядем для беседы,
обсудим тихо наши беды,
к чему ведут порой обеды,
о чём судачат все всеведы,
что вспоминают тихо вновь,
не вспомнив даже про любовь».

И тут уже она,
прощания полна,
моргнёт тотчас ему,
как другу своему
своим единым глазом.

А говорила тут она
своей невинности полна
лишь только с унитазом.

Ей ответил унитаз:
«Ты, голубка, в этот раз
замечательно даёшь
удивительный пердёж*.
(*это слово есть в словаре Даля)

Был твой говор разных стилей,
разных ведомств и управ,
кто бывает вечно в силе
и, кто прав, и кто не прав.

Говор долгий, говор краткий,
говор будто конь в пальто
а порою был украдкой,
чтоб не слышал то никто».