2. Старый Павловский автобус или просто ржавый ПАЗ

Остановка номер раз «Никто не выходит»

Заметка после сна:

Пишу потому, что иначе утону. А если утону — так хоть с заметками.
Кто-нибудь их прочтёт. Может, даже я. Если ещё останусь.


Эти странные остановки всё чаще совпадают с моими снами. То есть не совсем совпадают — скорее, накладываются, как старый диофильм на чистую простыню.

Сегодня я снова видел женщину в белом. Она говорила с ложкой или со мной. Говорит, что это “приёмник тишины”. Я хотел засмеяться, но вместо смеха вышел кашель. Кажется, из лёгких вылетело перо.

Мальчик с рогами шепчет стихи. Говорит, что это репетиции перед судом. Я спросил — перед каким. Он ответил: «Перед твоим».

Водитель играет в шахматы с мухой. Проигрывает.

Я всё ещё жду остановку. Ту самую.
Вчера думал, что вот она — уже здесь.
Оказалось, просто забыли затормозить.

Иногда думаю: а если я умер ещё до посадки?


II Станция «Вчера было завтра»

Автобус шёл не по дороге — по памяти.
За окнами — фасады домов, давно отданных ветру и пыли.
На одной из лавочек у остановки сидел в одиночестве мальчик в форме.
Ему было по виду тринадцать. Он встал, как по вызову, и вошёл.

Мальчик был аккуратный. Как будто мама каждое утро гладила не только рубашку, но и его внутренности.
Очки, не по возрасту серьёзные с тонкой оправой, прятали усталость, которой быть не должно.
В руках — чехол от гитары, в портфеле  — партитура произведений по хору, в сердце — пепел первой любви.
Он сел. Посмотрел на меня — и сразу в сторону, как будто испугался узнать, кем он станет.
Потом выдохнул, почти беззвучно:

— Я не хочу туда.

— Куда? В музыкалку? - спросил я.

Он кивнул.

— Я больше не могу слышать, как нас заставляют петь с душой, когда души не осталось. Они говорят, что я талантливый. Но мне неинтересно быть хорошим в том, что я не люблю, хотя я больше ничего и не умею.

Пауза.

— Я просто… я люблю одну девочку. А она… ну, сказала, что мы друзья. Навсегда.
А это, по-моему, хуже, чем «никогда».

— Ты поговорил с мамой? — осторожно спросил я.
Он пожал плечами.
— Мама старается. Одевает, кормит, верит в меня. Но она не знает, как мне тяжело быть «её гордостью».
Я хочу быть просто мальчиком. А не «надеждой».
Потом он совсем тихо сказал:

— А вот знаешь папа… папа ушёл.
Я тогда даже не плакал, не помню тот момент, его постоянно не было. Я только смотрел за тем как мама со слезами убрала их совместные фото в ящик и начала слушать песни о болезненной любви. Он звонил пару раз, говорил что любит.
Я не верю.

Он отвёл взгляд и сжал кулак. На костяшках — белые точки, как маленькие гвозди.
— А если я тоже стану таким, как он?
— Не станешь, — сказал я.
— А если уже стал?

Мы замолчали. Внутри — тонкая трещина, как в зеркале. Я видел в нём его, а он — меня.
И оба делали вид, что всё ещё целые.

Он достал блокнот. На первой странице — каракули, но среди них можно было разобрать:
«Папа, ты не герой и никогда им не станешь чтобы ты не делал, но я всё равно тебя ищу. В себе.»

Потом улыбнулся, как будто смутился собственной откровенности, и добавил:
— Я, наверное, всё-таки допою свой крайний концерт и уйду. Даже если меня никто не услышит. Хотя Мама и бабушкой обещали приехать.

Он снова посмотрел в окно, будто искал там кого-то. Может быть, её — ту самую, которая сказала: «Ты мой, а я твоя».
Или кого-то другого.

— Бабушка говорит, что я слишком чувствительный и импульсивный. Что надо быть сильным, рассудительным мужиком.
Но потом, когда надумывает, что я не слышу и не хочу с ней общаться, сама плачет на кухне.
Иногда ночью я просыпаюсь и слышу, как она шепчет с кем-то по телефону… или с Богом… скорее всего с ним.

— Она важна для тебя? — спросил я.

— Очень, — кивнул он, прижав руки к коленям.
— Она — как будто всё, что ещё осталось от уюта. Когда мама злится, бабушка меня защищает. Когда мне плохо, она гладит меня по голове и говорит: «Ты у меня настоящий артист».

Он улыбнулся. Но глаза были другие.

— Иногда я думаю, что она уходит. Не прямо сейчас… но как будто у неё в глазах уже чемоданы стоят.
Ты когда-нибудь чувствовал, что человек ещё рядом, но уже начинает прощаться?

Я кивнул.

Он опустил голову.

— Я боюсь, что однажды проснусь, а она не приготовит кукурузную или манную кашу, не нарежет ароматной колбасы и не поставит на стол кружку с самым вкусным чаем, и тогда я, наверное, сразу повзрослею. Сразу и навсегда.

Он замолчал. А потом добавил почти шёпотом:

— С ней уйдет что-то большее, чем человек. Уйдет запах детства. Закончится терпение. Опустеет дом.

Автобус слегка тряхнуло. В горле встал ком, в  в салоне потемнело.
Мальчик вдруг показался мне старше лет на десять.
Потом — снова тринадцать. Хрупкий, в очках, с гитарой в руках, маленьким серым пушком под носом , а в сердце — с надеждой и верой, которая ещё не иссякла.

— Ты напишешь о ней, — сказал я.
— Я не умею.
— Умеешь. Просто пока боль не дозрела.

Он кивнул, как бы пообещав.

И вдруг улыбнулся — по детски, по настоящему, как будто бабушка только что позвала его с другого конца деревни домой, к тёплому ужину и чистым простыням.

Молчание.

— Ты когда-нибудь целовался? — спросил он, глядя в запотевшее стекло.
Вопрос прозвучал тихо, будто его нельзя было задавать вслух — только думать.

— Только мысленно, — ответил я, — так крепко, что губы трескались и из них сочилась алая, как закат, кровь.

Он кивнул.
— А я хотел…
С Дашей. Или с Лерой. Или… неважно.
Главное — чтобы тоже хотела.
А они всё время дружить хотят.

— Дружба — это тоже боль. Только без поцелуев - ответил я.

— Зачем тогда она?

— Чтобы научиться ждать, даже когда не ждут тебя. И да знаешь я понял, что время и ожидание самая главная вещь в нашей жизни.

Он крутил  пальцем ремешок гитарного чехла. Плечи были тонкие, как первая нота, голос — ломался, как надежда.

— А ты когда-нибудь любил? — спросил он.
— Странно, что именно ты это спрашиваешь.
— Почему?
— Потому что ты и есть тот, кто будет любить.
— Сильно?
— Безумно. Так, что будешь писать песни, стихи, театральные монологи. И даже не заметишь, как из-за любви забудешь и потеряешь самого себя.
— А она?
— Она будет настоящая. Самая искренняя. Но не твоя.

Он нахмурился.
— А я разве не заслуживаю быть с ней?

— Заслуживаешь. Но не станешь.
Ты будешь с другой. С той, которую полюбишь не сердцем, а долгом. Ты станешь хорошим, верным… до тех пор, пока не сломаешься.

— Стоп— автобус словно наехал на глубокую яму и все пассажиры от этого подпрыгнули —я не хочу изменять!

— Никто не хочет. Просто в какой-то момент любовь превращается в фотографию. А ты хочешь прикоснуться к живому.

Он молчал.
Где-то на фоне, между нашими словами, пел хор мальчиков. Голоса скрипели как стул на школьной репетиции.

— Я буду лучше, — сказал он вдруг.
— Я знаю. А потом — хуже. А потом… ты всё напишешь.

Он отвернулся, приложил лоб к стеклу. За окном шла девочка с оранжевым летучим змеем в руках — ветер рвал его вверх, будто тоже хотел влюбиться.

— А у тебя есть лучший друг? — спросил он, шмыгнув носом.
— Был.
— А теперь?
— Остался в прошлом. Как дырявый и сломанный зонт, который всё равно не спасал от дождя.

Он глядел с недоверием.
— Вы поругались?
— Мы переписали друг друга.
Он взял мою мелодию и сыграл её под чужим именем.
Снова и снова.
Сначала — якобы случайно. Потом — как будто не знал. А в конце — просто потому, что мог.
— Это про музыку?
— И про неё тоже.
И про девочку, которую я любил, и про всех, кого я хотел пригреть, а он подходил и делал вид, что я его личное тепло.
— Он ревновал?
— Он боялся, что он без меня — никто. А со мной — тоже никто, только рядом. Так он выбрал быть первым, разрушив последнее.

Мальчик замер.
— Ты его бил?
— Несколько раз, очень сильно и грубо.
— Он дрался в ответ?
— Нет. Лежал. Смотрел и улыбался. Как будто ждал, когда я устану. Может, думал, что я всё равно вернусь.

Мальчик долго молчал. Потом тихо спросил:
— А ты простил его?

Я посмотрел в окно. За стеклом продолжала прыгать девочка та самая, с прошлой остановки. Только теперь змея не было — осталась лишь нитка в руках.

— Я простил его, как прощают кариес — после удаления. Больше не болит. Но жевать на ту сторону — не хочется, пока не успокоится нерв.

Он кивнул, будто понял и сказал:
— Я не хочу терять друзей.

— А ты сначала узнай, где они начинаются и где заканчиваются.

Остановка.
Он вышел — лёгкой походкой мальчика, который ещё не знает, что станет мужчиной.

А на сиденье осталась его бело-серая капка в странную сеточку и маленький бумажный пароход.
На нем было написано:
«Иногда любовь — это не встреча. А единственное, что осталось от того, кто не пришёл.» Я вздохнул. Автобус тронулся. Внутри запели.


Остановка номер два «Когда я ещё был тобой»

13:47
Кажется, я с ним говорил.
С самим собой.
Маленьким, глупым.
До стихов. До женщины в белом. До предательства.
До того, как научился улыбаться, даже когда умираю.

Он сидел рядом, дёргал ремешок от чехла и шептал:
«Я хочу, чтобы она меня любила».
А я думал — глупец. Не знаешь, что когда она полюбит — ты не сможешь быть рядом.
У тебя уже будет кто-то другой.
Ты будешь говорить правильные слова, спать в одной постели — но вставать с мыслью о другой. И винить себя за каждую ночь, где не было страсти.

14:02
Он заговорил про маму.
Сказал, что не хочет ходить в музыкалку.
Что устал от хора, фортепиано, от чужих ожиданий.
Я не стал говорить ему, что однажды он будет петь перед людьми,
а они будут плакать.
Что сцена станет домом.
А мама…
Мама так и будет ждать звонка от любимого и единственного сына.

14:06
Сказал ему: «Твоя любовь к бабушке — это твой первый Бог».
Он кивнул.
Он ещё не знает, что будет кричать в подушку, когда услышит, что она больше никогда не переступит порог дома и порог той палаты где закончился этот мир. Мой мир. Детский мир.
Он начнет пить вино, займется самокопанием, будет искать ее образ в каждой из девушек с которой проведет лишь ночь.
Будет смеяться и плакать одновременно, вспоминая теплые моменты с ней.

Тосковать по запаху резких духов и бархатцев.

14:19
Он спросил про отца.
Я хотел промолчать.
Но сказал:
— Ты всё равно станешь на него похож.
— Я не хочу.
— Я тоже не хотел.

Пауза.

Гвоздь, вбитый в воздух.
Я не сказал, что однажды напишу о нём стих.
Злой, красивый, честный.
И от этого будет хуже, а не легче.

14:34
Он спросил про друга.
Про того, кому доверял больше, чем себе.
— А он предал тебя?
— Нет. Он просто… выбрал себя.
Он не понимал, что быть рядом — это не значит жить твоей жизнью.
А значит — не забирать твою.
Он мешал любить. Отпугивал от тебя  женщин.
Смеялся с песен, а потом пел их громче.
Я бил его. А он не сопротивлялся.
Как будто знал — я и себя бью через него.

14:51
Последний вопрос.
— А ты любил?
Я не знал, как ответить.
Да.
И нет.
Я любил — так, что дышать не мог.
Я предавал — так, что тошнило.
Я мечтал прижаться, как ребёнок.
А потом — умирал от вины.
Слишком много любви. Слишком мало места.

15:00
Он исчез.
Остался запах его страха и надежды.
Я записываю всё это,
потому что однажды забуду, что я был им.
А он — мной.
И, может быть, именно тогда
я смогу простить себя за то,
что не смог никого удержать.
и теперь являюсь пассажиром Павловского автобуса, ржавого потрепанного пазика.