Последняя ночь Романовых

                Июль.Екатеринбург. Семнадцатый год.
В подвале — молчанье, за стенами — гнёт.
Империя пала. В затишье теней
Царь — не владыка, а пленник идей.

В сыром коридоре, где окна — как гроб,
Семья ожидала смертельный потоп.
Николай — государь, с поседевшей душой,
Александра — с молитвой и скорбью большой.

С ними — дочери, светлые, как весна:
Ольга — серьёзна, Татьяна — сильна,
Мария — как солнце, Анастасия — вихрь,
И царевич Алексей — хрупкий, как стих.

Слуги при них — в покорённой судьбе:
Доктор Боткин — с тоской на лице,
Демидова — с иконой, в слезах немых,
Харитонов с Труппом — до слов обречённых своих.

Окна забиты. Воздух — свинец.
В груди у всех — не молитва, конец.
И вот — полночь. Скрип шагов по плитам.
Вошли в кожанках — с лицом убитым.

«Просыпайтесь. Вас ждёт переезд.
На нижний этаж. Без слов и протест».
Они, как к кресту, подошли в молчании,
И в подвал — под охраной, в прощальном дыхании.

Подвал был узок, и стены — сыры,
Пахло известью, страхом, тоской тюрьмы.
Юровский стоит, холоднее чем лёд,
В его руках — не приговор, а исход.

Он говорит: «По решению Совета —
Всем вам — смерть. Жалоб нету и бреда».
Николай прошептал: «Что? Что вы…», но
Пуля в лоб — и стало темно.

Он пал первым — без звука, без крика,
Александру убили — в лицо, без лика.
Дочери в страхе прижались к стене,
Но корсеты спасали от боли и тьмы.

Они спрятали в ткань алмазы и злато,
Как будто спасенье — в шитье богатом.
Пули скакали от платьев назад,
И палачи озверели — свинец был в разлад.

Огонь не щадил, и раздался револьвер,
Металлический грохот заполнил склеп.
Штыки добивали, не щадя дитя,
Без жалости к боли, к дыханью, к родням.

Алексей ещё жил — под подушкой дрожал,
Он не плакал, но тихо о маме шептал.
Но штык не колеблется, сталь холодна —
Ему безразличны и возраст, и сна.

Боткин был рядом, врач — без меча.
Пал молча, как в пропасть, без слова, свеча.
Демидову били — с иконой в руке,
Она лишь шептала: «Господь — на реке…»

Когда всё затихло — лишь пепел и стон,
В подвале стояла кровавая мгла.
Стены дрожали, и пол под ногой
Был залит безвинной, святой их тоской.

Тела — как багаж, без почёта и чести,
Сложили в грузовик, скрывая известье.
Везли через лес, где шептал камыш,
Туда, где не слышен людской даже шиш.

В Ганиной яме — под соснами мрак,
Их жгли и дробили в жестокий порядок.
Кислотой поливали, ломали кости,
Чтобы спрятать следы своей злобы и злости.

Но зло не вечно. И боль не уйдёт.
Память, как пламя, сквозь годы живёт.
В девяносто первом — нашли тот ров,
Где лежал император и скорбный покров.

ДНК — как свидетель, как сгусток слёз.
Узнали всех — до последней из звёзд.
А царевны — в другом были тайнике,
Лишь в двухтысячном — нашли их в песке.

Церковь признала их в лике святых,
Как мучеников — чистых, невинных, родных.
В Петропавловский храм положили тела,
Чтоб душа их жила, чтоб Россия — смогла.

А дом Ипатьева — снесли наспех,
Как будто разрушишь саму греховность и грех.
Но память сильнее, чем молот и дым —
Подвал тот стоит в каждом сердце живым.

Так рухнула династия Романовых.
Не в залах дворцов, а в подземных камерах.
История плачет, но правда горит —
Их имена — как свеченье молитв.