В Новом Свете

Hollywood Boulevard
«Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?»
В.В. Маяковский

Она стояла утром на звезде.
Не утром даже‚ на исходе ночи.
Она не выделялась среди прочих.
Такая ж проститутка‚ как и все.

Бульвар был пуст, и в этот ранний час
Она кивнула мне почти что бодро.
И показала молодые бёдра
И повернулась в профиль и анфас.

В тот самый миг меня попутал чёрт.
Я в цель попав, совсем в неё не целя,
Когда напротив старого отеля
Остановился серебристый форд.

Покорно заскрипели тормоза.
Подумал я: в Америке? Откуда?
И почему в бурьяне Голливуда
Поблекли эти синие глаза?

Так завязался долгий разговор.
И кто-то, нервничая, заглянул в окошко.
Она сказала: «Друг‚ отъедь немножко‚
А то меня накажет сутенёр».

Мы говорили сорок пять минут.
Я честно рассчитался по тарифу.
Она себя погладила по лифу‚
А я сменил машину и маршрут.

Всю жизнь я держал себя в узде.
И я забыл решительно и чётко
О проститутке в клетчатых колготках,
Той, что стояла утром на звезде.



Афроамериканец
 
Как-то раз один старик
Так естественно и ярко
Ел на площади шашлык,
Будто лев из зоопарка.

Это был не просто бздык
Непослушного ребёнка.
Глаз прищурив, тёр кадык
Старичок и чавкал звонко.
Пивом мясо запивал.
Что-то глухо напевал.
Песне в такт ногою шаркал,
А потом добрёл до парка,
Ёкнул, крякнул и упал.

Человеки каждой расы,
Кем бы ни был человек,
Тоже жрут порою мясо
Так, как этот имярек.



В Лас Вегасе

В Лас Вегасе есть маленький отель‚
Он прячется в тылу больших отелей.
Там проститутка‚ женщина‚ Мишель
Лежит красивая на дорогой постели.

У ног eё шикарный и не злой
Терьер играет лифчиком нескладно.
Сегодня вторник. Значит‚ выходной.
Сегодня можно так‚ а не нарядно.

Сегодня‚ значит‚ к ней придёт Пьеро‚
Картёжник‚ сутенёр и алкоголик.
Счастливые‚ они пойдут в кино
Или на шоу – был бы только столик.

Им будут говорить окей и плиз.
Пьеро‚ быть может‚ вновь затеет драку.
А после будет пиво и чайнис‚
И он ее поставит – как собаку.

А утром – снова свежая постель‚
Так важно быть опрятной в этом деле!
В Лас Вегасе есть маленький отель‚
Он прячется в тылу больших отелей.



Ночь

Я ночь провел с бездомным под мостом.
Он угощал меня угрозами и дымом.
А я в ответ поил его любимым
За 40 долларов французским коньяком.

Романтика! Опоры вместо стен.
Трава - постель его‚ а повезёт - газета.
Он трогал мой костюм‚ а сам раздетый
"Версаче?"- спрашивал. Нет‚ это был Карден.

Он говорил о том‚ что он не вор.
О мэрии и прочей дребедени.
И я ушёл – без коньяка и денег‚
Ругая этот странный разговор.



Фэрфакс – это...
Mишке

Фэрфакс – это Подола кусочек.
Запад, где оживает Восток.
“Зай гезунд,”- говорит пулемётчик.
“Зай гезунд,” - отвечает стрелок.

Кепка, палка, сандали, кошелка.
Лук зеленый, укроп, банка шпрот.
На руке “не забуду” наколка.
А супруга, спасибо, живет.

Нет, не слышал. Пожар? В синагоге?
А у вас? Что, с желудком нешгит?
Как вам нравятся эти налоги?
Как вам нравится мэер-бандит?

Дочь болеет. Два месяца лёжа.
Внук открыл дорогой ресторан.
Хорошо, хорошо, вам того же.
А селёдка почем у армян?

Улыбнется, кивнёт пулеметчик.
Сдвинет кепку, погладит ремень...
“Зай гезунд,”- и Подола кусочек
Растворит его душу и тень.



Ночной Визит
«Чёрный человек! Ты прескверный гость!»
Сергей Есенин

В эту ночь я не выпил ни грамма.
Трезвым лег. Но в какой-то момент
Вдруг очнулся, а рядом - Обама!
- Здравствуй, Гена! - сказал президент.

Я немного смутился вначале.
До того в этой спальне со мной
Только Буш или Клинтон бывали,
А Обама явился впервой.

Присмотрелся я к редкому гостю,
Понял сразу: здесь что-то не так.
И тайком потянувшись за тростью,
Я ответил: «Здорово, Барак!»

Он на пуфик присел очень метко.
Приоткрыл в ожидании рот...
И решил я ему про соседку
Рассказать  ту, что сверху живет.

Говорил я с намеком и прямо.
Где-то правду, а где-то и ложь.
Но Обама недаром Обама
И соседкой его не возьмёшь.

Как же быть? Будто в пьяном угаре,
Я пытался найти верный ход.
Трость была. Так его не ударишь!
Рассказать анекдот? Не поймёт.

Тут Обама, заблудшую душу
Спас мою, пригрозив кулаком.
«Трость, - сказал, - ты пошли лучше Бушу,
А соседку пусть Клинтон бим-бом».

Так средь ночи без шума и шторма,
Без ненужных агиток и смут,
Президент подсказал мне реформу
За каких-то пятнадцать минут.

Было утро. В измятой постели
Я пытался понять, чёрт возьми,
Для чего мне, простому Емеле,
Снятся эти высокие сны?

Что мне нужно? Клубники лукошко,
Пачка книг, сигареты, коньяк,
На коленях – мохнатая кошка,
И жена, если выпадет так.

Я хочу, чтобы сон этот глуше
Становился, но если беда
Пусть он Клинтону снится и Бушу,
А соседка пусть будет моя.



Приятная пара

Мы познакомились с очень приятной парой.
Его зовут Сёма, ее зовут Кларой.

Мы вместе делаем променад.
На море ходим и ходим назад.

Они из Бобруйска. Приятная пара.
Сёма в бизнесе. Там же и Клара.

Где они были раньше - не знаю.
Но мы с ними дружим. Я и Рая.

Ну, что тебе еще рассказать?
Ему семьдесят, ей сорок пять.

У них  сын Боря и есть два внука.
Внуки прелесть. Невестка – сука.

Они неохотно о ней говорят.
Мы вместе делаем променад.

Ходим на море, рассматриваем пейзаж.
Иногда берем с собой саквояж.

В нем водка в бутылке из под кока-колы.
Сёма подвыпивший - жутко весёлый.

Как положит сто грамм за ворот,
Так песни поет про любимый город.

А мы слушаем, потому что нравится.
Он  громко поёт, а она - красавица.

Мы дружим с этой прекрасной парой.
Я больше с Сёмой, а Рая с Кларой.

Они нам родные, ты так и знай.
Сёма в бизнесе. Плюс эсэсай.

Квартира хорошая в Санта Монике.
Жаль только, что оба они гипертоники.

Ну, мне пора. Ой, нога болит.
Мой дом между Линкольн и Пятой стрит.

Пиши почаще, там все бывшие наши.
Целую! С приветом, твой кореш Саша.



Мы сидели в красивом месте

Мы сидели в красивом месте
В ресторане на бывшей Ямской.
Там ансамбль по составу родной
Пел чужие еврейские песни.

Мой сосед говорил: “Бодяга!”
А соседка ему: “Болван.”

Время шло. И вот я в Чикаго
В ресторане на лэйк Mичиган.

Пью коньяк, а короче – балдею.
Удивляясь опять: вот те раз!
Нам поют эмигранты – евреи
Где когда-то играли джаз.

Про Катюшу, про синий платочек.
Под салат, под икру, под угря...
Так поют, что душа клокочет.

А сосед говорит: “Херня!”



Шел февраль

Я с чёрной женщиной пил кофе. Шёл февраль.
Тянулась ночь‚ и женщина устало
В окно вмотрела, будто зазывала‚
И я хотел‚ но денег было жаль.

Там на столе лежал чужой журнал.
И я листал‚ поглядывая всё же‚ -
Дымился кофе‚ а Старбакс скучал‚ -
На ноги чёрные и дорогую кожу.

О чём писали в этот странный год?
О Сомали‚ о голоде‚ о спиде.
О катастрофе где–то в Антарктиде.
О новом климате в далёком мире мод.

Зал был пустым‚ и шевелилась зря
Над чистой стойкой сонная прислуга.
Красавица вздохнула и ушла‚
А я журнал забросил в дальний угол.

И снова кофе. И опять печаль.
Ночь продолжалaсь нехотя и вяло.
Я был один‚ а женщина пропала.
А месяц был‚ по–моему‚ февраль.



На Бэверли

На БЭверли есть рыбный магазин.
Там на стене – хозяин в медной раме.
Американец‚ бывший армянин.
Там вечно грязь‚ там вечно под ногами
То яблока кусок‚ то апельсин‚
Но только это строго между нами.

На БЭверли есть рыбный магазин.
Меж ”Ninety Nine” и ”Фрукты” в промежутке
Гнездится он и радуeт желудки.
Мух привлекая‚ гордый армянин
Торгует рыбой‚ помогает сын.
(Он лысоват – всегда спиною к раме!
Но это тоже строго между нами).

Жизнь тянется‚ как бесконечный сон.
Вот этот человек‚ вот эта глыба‚
Профессор‚ журналист и чемпион
За типы и за купленную рыбу
В нос промычит чуть слышное ”спасибо”.
На Бэверли! Меж ФЭрфакс и КурсОн.



Улица Пико
Всем, с кем был дружен, посвящаю

Я пытался понять. Но и я не проник
В тайну вечную улицы Пико.
Там у пса был хозяин по имени Ник
Или скажем‚ что пёс был у Ника.

Всё такое‚ как прежде: и дом‚ и навес.
Те же двери‚ засов и обои.
Но не лает здесь пёс‚ и хозяин исчез.
Ах‚ как мне не хватает обоих!

Глупо это и стыдно‚ но я расскажу:
Презирая рассудок и ветер‚
Мы когда–то все вместе‚ смущая луну‚
Ночь и утро встречали в кювете.

Мы мечтали о разном: Ник – что он генерал.
Я мечтал о карьере актёра.
Пёс о суке игривой‚ наверно‚ мечтал‚
И хотели мы все‚ чтобы скоро.

Понукали коней…
И тупик впереди
Справедливый итог‚ если честно.
На скамейке у входа сидят старики‚
Здесь и мне уготовано место.

Что ж‚ спасибо. Я сяду. Такой же старик‚
Излучая печаль да усталость.
Здесь когда–то жил пёс. Здесь когда–то был Ник‚
А теперь никого не осталось.

Я нашел горизонт. Я увидел предел.
За которым гранит и гвоздика.
Я пытался всю жизнь‚ но постичь не сумел
Тайну вечную улицы Пико.



Дожди

Уж ежели пойдут у нас дожди‚
То будут длиться минимум неделю.
А мы с бездомным говорим о деле:
Он знает жизнь. Святому он сродни.
Пусть мучают прыщи на грязном теле‚
Зато есть плащ, картошка и кусты.

В кустах у нас серьёзный разговор.
Он воевал когда–то во Вьетнаме.
Потом был плотником‚ но кисть на пилораме
Он потерял – так спился этот вор…
Наверно‚ врет‚ немытыми ногами
Расталкивая небо и костер.

В глазах его – безумство и тоска.
В пустых речах – соцреализм плюс Кафка.
Шатер из пластика‚ бутылка водки‚ ”травка”…
Здесь дышит вечность прямо в небеса.
Остались сзади суета и давка‚
Где жизнь спешит‚ не ведая куда.

”Ну‚ как ты‚ Томас‚ спасся‚ расскажи?”
Ругая неохотно пилораму‚
Бездомный плут не отвечает прямо.
Мы долго пьём. У нас идут дожди.
И снова он гуляет по Вьетнаму‚
Покуда я пишу свои стихи.



Мексиканец

Нет ни тако‚ ни буррито‚ ни текилы‚ ни тамале.
Скучно в доме мексиканца. Мексиканца обокрали.

Он потом зарежет суку‚ падло‚ стерву и злодея.
А пока что скучно очень в доме в центре ист элэя.

Нет ни тако‚ ни буррито. Только старое мачете.
Да жена глядит устало. Ночью было три привета.

Дети ерзают без толку. Да чувава в луже крови.
Все пропало! Лишь остался во дворе помет коровий.

Надо выловить злодея. Надо вычислить засранца.
Будь он трижды брат шерифа – не уйдет от мексиканца.

У него сегодня горе. Shit, его обворовали.
Нет ни тако‚ ни буррито‚ ни текилы‚ ни тамале.

Тень легла от старой пальмы возле мусорного бака.
Барбекю гниет пустое. В луже – дохлая собака.

Надо все начать сначала. Он усы в сомненье гладит.
В прошлом славный мариачи‚ он сейчас в большом накладе.

Грустно в доме мексиканца. У других‚ поди‚ фиеста.
Сын Хосе почти что плотник. Дочь Марго почти невеста.

Да жена глядит устало. Чистит старое мачете.
Ей почти что тридцать с гаком. Ночью было три привета.

Ждет она‚ что он зарежет падло‚ суку и злодея.
Чтоб опять звучала salsa в скромном доме ист элэя.

Чтоб тортилы‚ квасадиллы‚ енчилады, маргариты
Были вновь‚ и чтоб сеньоры были веселы и сыты.

Тень легла от старой пальмы возле мусорного бака.
В луже крови спит чувава‚ кстати‚ умная собака.

Надо выловить злодея. Надо вычислить засранца.
Будь он трижды брат шерифа – острый нож у мексиканца.


Дети ерзают без толку. Да собака в луже крови.
Ждёт прополки авокадо. Во дворе помет коровий.

Нет ни тако‚ ни текилы‚ ни тамале‚ ни бурrито.
Стонут верные амиго. Плачет гордая Розита…



Мексиканец 2

В тот час вечерний, как спадает зной,
Машины мчатся, хонды и тойоты.
В одной из них спешит к себе домой
Антонио, уставший от работы.

И оставляя сзади дымный след,
Туда, туда, где огород и casa,
Летит пикап. Там ждёт его обед:
Текила, начос и свиное мясо.

И пусть слюна повисла нa губе,
Душа его не лишена пожара.
Он очень хочет побывать в Москве,
Как завещал великий Че Гевара.

Сухие губы с ветром заодно
«No Pasaran» насвистывают смело.
И прилипает потное сукно
Ко всем частям натруженного тела.

Он в сорок лет похож на старика.
Но секс влечет его, как молодого.
Мария дома, верная жена,
И ей не надо никого другого.

Антонио, конечно, не герой.
И у него не сложные заботы.
В вечерний час, лишь отпускает зной,
Спешат домой ниссаны и тойоты.



В нашем городе

Вечером, особенно в субботу,
Хоть подчас бывает нелегко,
Проститутка ходит на работу
В розовом лоснящемся трико.

Словно попрошайка у забора
Женщина, приятная на вид,
Тихо ждёт. А он придёт не скоро.
А клиент, обычно, не спешит.

Мой сосед назвал её скотиной.
Раньше, до приезда в Голливуд,
И она, как я, была мужчиной,
А теперь мужчина - проститут.

А теперь он, как и все гетеры,
Уважая древний ритуал,
Чёрным или белым кавалерам
Предлагает губы и анал.

Вечером, особенно в субботу,
Всем иным заботам вопреки,
Проститутка ходит на работу,
Прикрывая пудрой синяки.

- Хочешь? – как-то он спросил. - Согласен?
"Слушай, Тони, что тебе сказать?!
У тебя ведь где-нибудь в Техасе
Есть родня. Возможно, даже мать.

Может, мы с тобой две половинки.
Только знаешь, славный гомосек,
Не ходи ты по моей тропинке.
Не такой я, Тони, человек".

Он сказал по-рыцарски: "Вендетта!"
Я ему ответил: "Хорошо!"
Так расстались два больших поэта,
Я и Тони в розовом трико.



Ностальгия

Пришла холодная весна‚
И океан штормит в тумане.
Ни кума нет‚ ни свояка‚
Ни родины‚ ни шайки в бане.

Я растерял своих друзей.
Под синим небом Голливуда
Я спать ложусь, как иудей‚
А засыпаю‚ как Иуда.
 
Мне кажется‚ что голова
Устала от моих привычек.
Наверное‚ она права
И я действительно обидчик.

Наверное‚ напрасно‚ зря
Добрался я до этой сини.
Мы шли неведомо куда
От страха умереть в трясине.

И вот пропал ориентир.
Исчезла цель. Мечта размыта.
А кто–то скажет «дезертир»,
И кулаком взмахнет сердито.

А кто–то скажет просто так:
«Все ж неплохие были люди…»
И я, мол‚ неплохой чудак‚
Хоть и скрываюсь в Голливуде.

А я не радуюсь опять.
И снова на столе текила.
Давай‚ братишка‚ вспоминать
О том‚ чем жизнь нас удивила.

Мой папа был на треть русак‚
Вёз в Киев родичам гостинец.
Там встретил женщину‚ и так
Я появился‚ украинец.

Заслуги‚ как вины моей
В том нет‚ на улице взрослея‚
Я лишь за химию кровей
Был выдвинут на роль еврея.

И лестница‚ и коридор,
И двор пустой‚ и в окнах щели
Мне говорили: «Ты актёр!»
И вдохновляли‚ как умели.

И мне суметь‚ и мне сыграть
Хотелось жизнь‚ но очень скоро
Сказала «нет» отчизна-мать,
Чтоб голос мой не портил хора.

Я вырос‚ думая о том‚
В чем дело: в росте или в силе?
За что сосед назвал жидом,
А в школе недооценили?

Как было хорошо в тот час!
Как сокрушался дядя Ваня‚
Когда‚ найдя в заборе лаз‚
Я получил образованье.

Мне было в армии легко.
Меня любили пехотинцы.
Спасибо вам за всё – за всё
И русские‚ и украинцы.

В большой стране СССР,      
Ранимее‚ чем поэтесса‚
Жил я‚ строитель – инженер,
Как пень сухой у кромки леса.

Xочу назад. Xочу к тебе.
Mой друг, мы пили спирт и кофе.
Но, не потрафив КГБ,
Ты умер в автокатастрофе.

Ты не один в конце концов‚
А смерть и впрямь неотвратима.
Чудак‚ гуляка‚ острослов...
Такой – помеха для режима.

Во сне маячила тюрьма‚
И я смотрел во сны сердито.
Второй мой друг сошел с ума
За изучение иврита. 

А я страдал под звон струны.
Читал взапой и пил немало.
И не был сыном для страны‚
Для той‚ что сыном не признала.

И вот теперь болит душа‚
И слабость по утрам да рвота.
Ни кума нет‚ ни свояка‚
Ни ощущения полета. 

И то ли ветер виноват
Или характер слишком резкий‚
Но мысли тянутся назад‚
Туда‚ где купола и фрески.

Туда‚ туда, где мир не тот‚
Где жизнь еще не наступила.
Где у кладбищенских ворот
Просела старая могила.

А мысли тянутся домой.
Там взгляд соседа вечно хмурый.
Там жили мы в тылу чужой‚
Не полюбившей нас культуры.

Воспоминанья‚ тук да тук‚
Стучат в виски‚ как хмель спросонок.
А помнишь‚ я сказал «говнюк!»
За то‚ что он сказал «жидёнок».

А помнишь‚ помнишь как-то раз…
А помнишь детство на Евбазе?
Там цирк теперь‚ где был Евбаз
И суп дымил на керогазе.
 
Смотрю на выцветший портрет
И не могу понять, не скрою,
Kак мой ортодоксальный дед
Mог жить с такою бородою.

Зачем такой печальный взгляд?
Зачем в улыбке столько грусти?
Его сто двадцать лет назад
Нашли родители в капусте.

Mой добрый дед, не знаешь ты,
А я ответить не сумею,
Что с тем местечком у реки,
Где жили шумные евреи.

Там поколения теней,
Печально и с годами глуше,
На родине‚ не на моей‚
Напрасно кличут наши души.

Нью-Йорк, Париж, Берлин, Mосква...
Нам вновь не обрести друг друга.
Пришла холодная весна,
Нехарактерная для юга.

Нас разбросало. Нас штормит.
И в этой пляске океанской
Mой брат насилует иврит,
А сын уродует испанский.

Пусть равнодушная вода
Следы смывая, студит ноги,
Я больше не вернусь туда,
Где пыль да грязные дороги.

Я не вернусь к своей судьбе.
Я не прощу родное стадо.
А может быть весь мир во мне
И больше ничего не надо?

Ни школьных преданных друзей,
Ни шумных встреч, ни водки с перцем.
Весь мир… oн здесь, в груди моей,
Зажат меж легкими и сердцем.

Не отрекусь от этих мест!
И буду жить в своем болоте.
Mой аппетит меня не съест
И жадность тоже не проглотит.

Mне ребе говорил: «Приди!
Я научу, как делать мицву.»
Я деньги дал, чтоб старики
Имели место где молиться.

Так отчего в душе раскол?
И почему на сердце рана?
Я деньги дал, а сам ушел,
Я больше не хочу обмана.
 
Другие будут сниться сны.
И я, другим законам внемля,
Пусть не красавицу, увы,
Oставлю детям эту землю.

Я им оставлю свой талант,
Немного книг, от моли средство.
И только званье «эмигрант»
Я не оставлю им в наследство.

И пусть туман. И пусть роса.
И мусор носит по бульвару,
А все-таки пришла весна!
Я снова мучаю гитару.

За веком век, за кругом круг,
Все та ж весна, что знали предки.
Пришла весна для двух подруг,
Что курят молча у беседки.

Xолодный ветер-хулиган
Их обласкал от пят до бюста.
И я скажу тебе, Иван,
Что у евреев те же чувства.

Себе назло, другим в укор‚
Былые напевая песни,
Я вспоминаю старый двор,
Где мы когда-то жили вместе.

Там ничего уж не найдешь,
Xоть иногда бывает жалко.
В углу двора я спрятал нож,
Блокнот стихов и зажигалку.

Стоят не у моих ворот
Не мне знакомые ребята.
И оскверняет рыжий кот
Тот клад, что я зарыл когда-то.

Лос-Анджелес, Город Ангелов
Oктябрь 95/Декабрь 99



В одном уютном парке Голливуда
 
В одном уютном парке Голливуда,
Как будто гость из дальней стороны,
Есть памятник, возникший ниоткуда,
Солдатам – тем, кто не пришёл с войны.

То русский эмигрант, то «хомлес» пьяный
Присядет здесь, подремлет, погрустит.
По крохам собирали ветераны
И выбивали в мэрии «пермит».

И мне сегодня сердце настучало,
Что раз и сам я стал совсем седой,
То тем, кто выжил, лет уже немало.
А кто погиб, тот вечно молодой.

Мы выиграли в небесной лотерее,
Победы дети – он, и я, и ты.
Румыны, немцы, русские, евреи,
Которые не ведали войны.

За кортом теннисным в трёх метрах от забора
Лежит плита и климат здесь такой,
Что понимаешь: скоро, скоро, скоро
Мы память нашу унесём с собой.

Когда определятся наши даты,
Тот, кто раз в год подарит нам цветы,
Пусть вспомнит скромный памятник солдатам,
Когда-то не вернувшимся с войны.



Jury Duty

Хмурю брови охране назло,
Захлебнувшись в душевной смуте.
Город Чикаго. Смотрю в окно.
Зал ожидания. Jury Duty.

Я аксакал. Все, что вижу тут,
Воспеть попробую строкою краткой.
Это, ребята, американский суд!
Слежу, как чекист, за одной азиаткой.

Мне скоро исполнится много лет.
Растерянный и даже пропащий,
«Пойдем,-говорю азиатке, - в буфет!
Я угощу тебя крекером хрустящим».

Она бы, наверно, сказала: «Нахал!»
Но поздно! Она ничего на скажет.
Нас приглашает охранник в зал,
Немного подталкивая в спину даже.

А вот и судья. Говорю «шалом»,
Но про себя, чтоб чего не вышло.
Кресло глубокое. Удобно в таком
Вершить закон, который «як дышло».

И вот перед нами, но где-то там
Сидит человек, пострадавший за дело.
Избил жену, - говорит, что сам, -
Бескомпромиссно и даже смело.

Он будет за это наказан сейчас.
Судья обводит торжественным взглядом
Двенадцать апостолов. Двенадцать нас.
Включая ту, что сидела рядом.

Наверно, цинично. Наверное, зря
Я думал: удрать бы куда-то с нею!
Скашивая набок свои глаза
И выворачивая больную шею.

А дальше мы спорили шесть недель.
Меня ожидали давно на работе,
Но Jury Duty – святая цель...
И все были за, но один был против.

Наш бригадир залезал под стол.
Он объяснял, грозился и прочее.
Но суд был кончен. Преступник ушел.
И я сложил свои полномочия.

Домой воротясь, я достал стакан.
Налил и выпил, себя жалея...

Вот так не сложился большой роман
Одной азиатки и одного еврея.