Монография Чуковского о поэзии Некрасова

В 1952 году Корней Чуковский издает монографию «Мастерство Некрасова» - свое многолетнее исследование творчества Николая Алексеевича. Одна из глав книги называется «Кнутом иссеченная муза». Знатоки поэзии в заголовке конечно же сразу узнали известную некрасовскую строку - образ, описанный им в 1877 году в стихотворении «О Муза! Я у двери гроба!..». Название этого стихотворения оказалось, по сути, одним из основных лейтмотивов в исследовании Чуковским творчества Некрасова как гения уныния. Приведем некоторые отрывки из этого издания:

«Некрасов все время оплакивал себя в стихах, как покойника: «…очнулся я на рубеже могилы…», «а рано смерть идет, и жизни жаль мучительно…», «настанет утро, солнышко осветит бездушный труп…» Мудрено ли, что в 1856 году он начал три стихотворения подряд одним и тем же словом тяжелый:

Тяжел мой крест…
Тяжелый крест…
Тяжелый год.

В его душе звучала великолепная заупокойная музыка, и слушать в себе эту музыку, и передавать её людям и значило для него творить. Его излюбленный стихотворный размер есть по существу своему панихида. Если бы этого размера не было раньше, Некрасов сам изобрёл бы его. Потому что Некрасов не хандрящий – это не поэт. Нет уныния – нет и вдохновения.

«Беден и зол был отец твой угрюмый», – говорит он об отце любимой. И о своём отце: «Угрюмый невежда». И о своей музе: «Угрюмая муза». Иногда вместо угрюмый он пишет унылый, это ведь так зловеще рифмуется с другим его излюбленным словом – могила: «Не говори, что дни твои унылы... Передо мной холодный мрак могилы...»
Он по самой своей природе – могильщик. Похороны – его специальность. В его книге столько гробов и покойников, что хватило бы на несколько погостов. «Некрасов читает каким-то гробовым голосом»,– записала о нём Штакеншнейдер. «Голос Некрасова звучал совсем замогильной нотой», – вспоминает Гайдебуров.

Кого только он не оплакивает, не хоронит в стихах: и своего брата Андрея, и мать, и Прокла, и Белинского, и артистку Асенкову, и певицу Бозио, и сына Оринушки, и пахаря несжатой полосы, и Добролюбова, и Шевченка,  и Писарева, и Крота, и свою Музу, и себя самого, - себя самого чаще всех. Такая у него была потребность – хоронить себя самого, плакать над собственным трупом. Чуть не за тридцать лет до кончины он уже начал причитать над собой:

– «Умру я скоро»... «Скоро я сгину»... «У двери гроба я стою»... «Один я умираю и молчу»... «Теперь мне пора умирать»...

Умирать – было перманентное его состояние. «Он был всегда какой-то умирающий»,– выразился о нем Лев Толстой. И не потому, что он был болен, а потому, что такой был у него темперамент. Когда через тридцать лет ему и вправду пришлось умирать, его талант воспрянул и расцвел, словно он только и ждал этой минуты – и полтора года он изливал свои предсмертные вопли в панихидах над собственным гробом. Мастер надгробных рыданий, виртуоз-причитальщик, он был словно создан для кладбищенских плачей. Плакать он умел лучше всех, лучше Пушкина, лучше Лермонтова».

МосковскиеЗаписки