Сфинкс. Петербургская клинопись

           Сфинкс.
Сфинкс сиреневый смотрит вперёд,
Чуть прищурившись, Ладогой плавной,
Огибая Васильевский лёд,
Ток Невы льёт в Балтийские плавни.

И решёткой каналов круша
Синтетической смерти детали
На бруски, что плывут не спеша,
В эти дымчато - жёлтые дали.

Петропавловки ломаный краб
Ест песок и фасонно грохочет,
Когда времени кованый раб
Ему должное выдать не хочет.

Всё смешалось - варяги, чухны,
Греки, римляне, угры и финны,
Острый комель карельской сосны
На версту Новострельной низины.
            
Отставая, ты можешь постичь
Все законные замыслы рока,
И бессмертья скупого достичь
Здесь под каменным, вытертым боком.

    Ораниенбаумский дождь.

Сырая морщинистость Петерштадта
Над гладью Балтики вбок скользя,
В охват клочковатою стекловатой
По Клаузевицу взята не вся.

Откуда явиться янтарным пятнам
В пандан китайчатой бахроме,
Как Карл Иеронимус фон невнятно
Себя вытягивают извне.

А берег покачивается и тает,
В плечах сужается и кружит.
И в кирхе колокол отбивает
Внештатной оставшуюся инфражизнь.

             Выборг

Это занятное соединение Скандинавии и Гардарики,
Пересекая старую площадь и повернув за угол, не споткнитесь,
На вытянутый залив цвета вываренной ежевики
 Смотрит памятник основателю, как одичавший витязь.

Портовые краны на заднем плане тянут стальные шеи,
Как жирафы, выполненные известным скульптором в стиле кинетик – арта,
И жёлтая кирха рядом с голубоватой церковью – весь набор помещений,
Интерпретаций человеческой веры и духовно – этнического стандарта.

Фирменная булошная с кренделями принимает туристов из Польши,
Выгнувшаяся луком улочка, напомнит скорее о Дюрере, нежели о Евклиде,
Старый замок, две – три легенды, величие, вряд – ли больше,
Могло остаться сохранным с «лохматого» века в приличном виде.

«Толстая Катерина», как колодец для нужд колосса,
Но титаны покинули водопой внезапно в удивительной спешке,
И сломанные часы на ратуше, словно жаждущей уколоться,
Изображают стрелками изломанную полуусмешку.

Что – ж, это участь брошенных, едва – ли Пётр мыслил такую планиду,
Да и Торгильс, оживи он, в гневе топал, гремел – бы бронзой,
Лишь просветлённые финны кагалом идут за уставшим гидом,
Им – то здесь точно расстраиваться не придётся.

             Заобводный вальсок.

Где тот маленький сквер - две скамеечки, урна и прочее,
Грохот витебских рельс, и движение массы слепой,
Фонари над дорогой – квадраты оранжа полночного,
Куцым мехом кустов пораставший канал Обводной.

Где стена желтизною напомнит тебе о неведомом,
Тем, что ближе уже, чем количество лиц за спиной,
Здесь молчание дельты, истоку известно заведомо,
Небеса дребезжат, как оторванный лист жестяной.

Там и мост Ипподромный навис, как верблюд меж двумя парапетами,
Над зелёными водами, что редко тревожит леса
Рыбака, а перечень мест, где нас встретят приветами,
В обратной пропорции к времени жизни нырка.

Где клубятся дымы над холодными окнами Балтики,
Чайки вновь закричат, чтобы крик их в колодцах пропал,
Ледяные дворцы облаков под влиянием Арктики
Осыпаются вниз и шуршат о гранитный причал.

Эти окна, что смотрят вперед, прозревая лишь прошлое,
Словно Янус двуликий, малиновый бог во плоти,
И дрожащим огнём догорают в канале заброшенно,
Их друзья – двойники на речном краткосрочном пути.


           Гатчинская эклога.

      Заросли краснотала, покрытые первым снегом,
      Старые липы, вороний след на дорожках,
      Туф дворца розово - жёлтый в среду,
      Не меняется к выходным в угоду зевакам в дрожках.

      Павел всё тот же, принимает парад невидимок,
      Стройные полукаре, марширующие по плацу,
      Словно проецируемый в прошлое фотоснимок,
      В котором нынешнему, увы, некогда разобраться.

      Глянцевые пруды тёмным играют блеском,
      Кувшинные пятна зелени на чёрном подносе,
      Последнее, что слуга в дымчатой феске,
      Из растительного разнообразия ещё приносит.

      Всё засыпает, и Чесменский клык на склоне,
      Бывшего ещё недавно зелёным мыса,
      Всё более меланхолии северной склонен,
      Потому как в чухонскую землю вгрызся.

      Борей, догоняя беззвучно, бьёт в спину запанибрата,
      Застряв в садовой решетке, открывает ворота,
      Ведь, кажется, он не спит, и ему непонятно,
      Как впадают в оцепенение без зевоты.

      В маске Сильвана серой просматривается презренье
      К движущимся под ней фигурам, в будущее спешащим,
      Он давным - давно знает механику искупления,
      Жить окаменевшим образом в затянувшемся настоящем.


                Фонтанный блюз
Полуовоид набережной, небрежно склоняющейся в пустоту,
Волны, срезаемые ветром по самое «не балуйся»,
Галочки чаек, подчёркнутые на лету,
Чем - то из Брунеллески расколотым, как встретившиеся блюдца.

Автохтонная грация, вальсирующая на шуршащих пуантах,
Слепая игла, не попадающая в бездонное узкое небо,
Лишь процентщица помнит тебя, напевая неровно канты,
Сухонькими руками постепенно стягивая свой невод.

В сакральных мекках Маммоны бурлит многолюдный хадж,
За пазухой не Коран, а житейская камасутра,
И сам себя в лабиринте испытывает мираж
 Многоликого Януса в маске из летейского перламутра.

Бесплатный сыр оборачивается надутой от счастья мышью,
Бесплодный остров становится храмом достойной позы,
Внутренней лестницей можно подняться к хрустальной крыше
 И, швырнув вниз сестерций жизни, услышать короткий отзвук.

Дома, цепляющие друг дружку, что в джиге,
Роняют в Фонтанку скорость, вес, тишину, и тайну,
Тайну величия общего в частностях мелких джиннов,
В зеркале всех отличий, выглядящего случайным.


                ***
     Так смотрят, бровь подняв, мосты
     На брешь в Карельском перешейке,
     И снег к нам руки на холсты
     Кладёт с тоскою белошвейки.

     Так сводит скулы от стыда
     У слишком долгих парапетов,
     За четвергом летит среда,
     Ходок явился в дом сонетов.

     Так удирал последний краб
     На дно маркизовой каверны,
     Здесь всяк с восторгом умирал,
     Ступней не чувствуя, наверно,

     Цикуту ценишь, исцелясь
     От благородного безумства,
     Над головами проносясь,
     Крепчали звуки умца…умца…

     Так может где – то за рекой,
     Змеёю Охтой, на плотине
     Качает временный покой
     Паук в стеклянной паутине.

     И трещин Леты здесь сильней
     Твоя, пусть крайняя, попытка
     Воспроизводства лишних дней
     В туманном воздухе избытка.