Мои переводы немецкой поэзии. Том 1

Алишер Киямов «Мои переводы немецкой поэзии». Том 1


Содержание

Николяус Рост
Йоханн Фишарт
Георг Родольф Вэккхэрлин
Йулиус Вильхэльм Цинкгрэф
М. Йоханнэс Плавиус
Мартин Опитц
Фридрихь фон Логау
Симон Дах
Даниэль фон Чэпко
Йэсаиас Ромплэр фон Лёвэнхальт
Йоханн Вильхэльм Зимлэр
Георг Филлип Харсдёрфэр
Йоханн Рист
Пауль Флеминг
Йоханн Маттиас Шнойбэр
Андрэас Грюфиус
Христиан Хофманн фон Хофманнсвальдау
Филипп фон Цэзэн
Георг Ноймарк
Сибюлла Шварц
Давид Ширмэр
Ангэлиус Силезиус
Д. Хэнрикус Шаэвиус
Зигмунд фон Биркэн
Йоханн Георг Шох
Катарина Рэгина фон Грайффэнбэрг
Даниэль Каспар фон Лоэнштайн
Даниэль Георг Морхоф 
Хайнрихь Мюльпфорт
Христиан Вайзэ
Аугуст Адольф фон Хаугвитц
Христиан Грюфиус
Квиринус Кульманн
Фридрихь Рудольф Людвиг фон Канитц
Хр. Хайнрихь Постэль
Николяус Людвиг Эсмарх
Отто Христоф Эльтэстэр
Йоханн Хюбнэр
Эрдманн Ноймайстэр
Йоханн Буркхард Мэнккэ
Христиан Хёльманн
Михаэль Рихай
Бартольд Хинрихь Броккэс
Христиан Фридрихь Хунольд
Христоф Готтээр Бургхарт
Йоханн Христиан Гюнтэр
Готтфрид Бэнйамин Ханккэ
Йоханн Христоф Готтшэд
Йоханн Вильхэльм Людвиг Гляйм
Йоханн Николяус Гётц
Готтхольд Эфраим Лессинг
Готтлиб Конрад Пфэффель
Даниэль Шибэлэр
Йоханнэс Вэстэрманн
Маттиас Клаудиус
Готтфрид Аугуст Бюргэр
Йоханн Вольфганг фон Гётэ
Фридрихь Хауг
Аугуст Вильхэльм Шлэгэль
Фридрихь Хёльдэрлин
Карл Райнхард
Фридрихь Шлэгэль
Франц Михаэль Шидэр
Клемэнс Брэнтано
Фридрихь Готтлоб Вэтцэль
Адэльбэрт фон Шамиссо
Фэрдинанд Йозэф Грубэр
Карл Майэр
Фридрихь Рюккэрт
Хайнрихь Хайнэ
Эдуард Мёрике
Адольф Глассбрэннэр
Франц Дингэльштэдт 
Тэодор Шторм
Фридрихь М. фон Бодэнштэдт
Готтфрид Кэллер
Тэодор Фонтанэ
Хэрманн Лингг
Конрад Фэрдинанд Майэр
Хайнрихь Лёйтхольд
Вильхэльм Буш
Луис Хэррманн 
Йулиус Штиндэ
Хайнрихь Зайдэль
Пауль Шээрбарт
Паула Дэмэль
Рихард Дэмэль
Франк Вэдэкинд
Альфрэд Кэрр
Людвиг Тома
Эльзэ Ласкэр-Шюлер
Отто Ройттэр


----------------------



Николяус Рост
(1542 — 1622)

Дева юна

Мне дева нравится, кто так  юна,
От лет стара, белей угля она,
Как ворон хороша, жёлт цвет волос,
А глАзок ясен в темноте раскос.

Как в складках юбки лобик кругл её,
Щёк украшеньем жир иссохший у неё,
Иссиня-красный ротик сразу бел,
Красив, коль страшно я её воспел.

Белеет снегом чернь её застывших рук,
Улитками свисая с плеч, чей в слизи тук,
А дружелюбна, точно пёс цепной,
И смотрит вежливо, коль ей идти одной.

Такую деву я б охотно в жёны взял,
Был б близок ей, когда б вдали стоял,
Её бы к сердцу прижимать не стал я никогда,
И Бог её скорей б забрал, почтив меня тогда.



Йоханн Фишарт
(1546 — 1590) 

Любящим Честь и Справедливость Читателям
целое из нескольких сонетов

I

В доме плохо — скажут, и вина
Будет видеться в плохом правленье:
Кукарекает коль кура в иступленье
По-над петухом, кудахтать хоть должна.

Яйцегордость даб была видна,
И даб множилось к делам её почтенье,
Узаконено должно быть назначенье:
Что в Правлении главенствует она.
 
Коль над петухом владычить куре,
Обольстить её лежит в его натуре —
Лишь тогда вернёт Правленье, и скажу:

Коль слабейший за сильнейшего решает,
Не красавца коль красавец украшает,
Сё неравенство послужит мятежу.


II

Потом: любой же праведный режим
Для инструментов должен быть и верен строем,
Даб исполненье наполняло бы покоем.
Но коли инструментом вдруг каким,

Когда настрой его идёт вразрез с другим,
Всё ж отвергается настройка, угрожая сбоем,
И строить требуется лишь с его настроем,
Вредится исполненью всех одним.

Когда и в королевствах тоже
Мудрец отступит пред безумцем всё же,
И не владычить, а пристраиваться надо,

Тогда такому вот Правленью
Либо конец,  либо движенье к низложенью,
Поскольку пастыри так плохо опекают стадо.


III

В каком же Франция бреду от мод,
Коль флорентийской курой там
И старым пастырем у дам
И галлы, и петуший род

К кастратам сведены за год,
И галлок вместо галлов гам,
Служанки франки по углам
И струн пастушьих всюду сброд.

И так как квинты чистоты
Не носят прежние мечты,
И кочет гребешок сколол,

От куры не страдает трон,
То видится со всех сторон:
Петух как вогнан в куры пол.


IV

… и что за ор от этих  Муз.
И то же рвет людской союз,
Творит бессмысленность всех уз,
И мутит всю страну конфуз.

А спесь — ведёт к началу буз.
Поэтому сам Бог всем дал
И пол, и кто велик, кто мал:
Так муж несёт правленья груз,

Хозяйство же вести жене
И раз глупа то в тишине —
Так будет соблюдён Завет

И в доме будет вновь покой,
И к злу причины — никакой,
И будет мир там, да совет.


V

Как плохо мужу, коль удел –
Перенимать жены дела,
И плохо, коль судьба дала
Жене обузу мужних дел.

Муж из ребра, что даст жена,
Коль сучит нить Сарданапал,
СемирамИс муж власть отдал,
То в тирании вся страна.

Как люд нелеп в такой из стран,
Пример нам из Египта дан:
Где, женским делая народ,

Мужей заняв делами жён,
Присвоил жёнам фараон
Права мужей, внеся разброд.


VI

Он се содеял, как узнал,
Что вновь отвоевать народ
Свободу хочет в этот год,
Не по тому же из лекал

Кроит и королева, стал
Народ коль требовать свобод,
Даб истребить весь род бород,
Раз носит, чтя, и стар и мал. 

Но ничего б я не сказал,
Коль и жене кто править б дал,
Когда та пестует чуть свет

Мужское дело и завет:
То мне милей чем пиетет
К сим женопетухам сих лет.


Георг Родольф Вэккхэрлин
(1584 — 1653)

Она каменная
 
Что нам пред Гордостью Её, Амур, поможет ныне?
Напрасна и твоя стрела, и пыл моих похвал,
Чем больше наш позор в хвале звучал,
Тем меньше верила Она, сдержав восторг в гордыне.

Поток волос Её — агат белеющий в долине,
А выя цельный хрусталя сверкающий кристалл,
Грудь мрамор, чьи вершины увенчал коралл,
И алебастр плеч и дланей в благостыне. 

А  звёзды глаз Её — сияющий сапфир,
Смеющийся рубин у уст преддверье свода,
Из диаманта сердце, ослепляя мир.

И  чудо ль, что в триумфе против нас похода,
Амур,  Гордыней побеждает наш Кумир,
Когда ваяла из камней Её сама Природа?


Йулиус Вильхэльм Цинкгрэф
(1591 — 1635)

К ожерелью

Отправься к Ней же, ожерелье, не томи бравадой,
Отправься, но гляди, даб долог не был путь,
Себя ты ценишь высоко, Она тебя чуть-чуть,
Ты Ей — ничто, Она тебе — наградой.

На грудь коль ляжешь ты Её её отрадой,
Мне хорошо известна сладостности суть,
Ничто не сможет вновь тебя назад вернуть,
Когда коснёшься сердца ты Её с его усладой.

Тогда возвысишься ты только надо мной,
Когда дозволено то будет Ей одной —
Тебе лобзать Ей вдоволь сердце.... и при этом

Я у покоев буду ждать божественных речей
Из алых уст, о мёда сладостный ручей,
Мне дозволяющих почтить Её лишь раз приветом.


М. Йоханнэс Плавиус
(до 1600 — после 1630)

На свадьбу хэрра Йсаака Шпиринга

Как, хэрр жених, теперь, католиком коль стали,
Иль в этом снова жест? Надеемся что нет:
Религия для нас и долг наш и завет,
Ведь прежде вы к другой принадлежали,

У коей страх перед убийством был едва ли?
Привёл ли вас еврейский путь, во цвете лет,
Туда, с Венерой Гименею где обет
Даёт народ, когда ваш Кипр на Севере искали?   

Искали что — нашли, нашли вы что искали,
Еврейский Кипр здесь: богине здесь по нраву 
Еврейская мольба и жертва ей во Славу.

И милый ваш народ к невестиной вуали
Плетёт венок и вам, а нимф пустился хор
Уж в чужеземный пляс, даб радовался взор.


Мартин Опитц
(1597 — 1639)

Сонет о глазах любимой

Чудесные творенья все, что даровал нам Бог,
Земля и воздух, море и небес престолы,
Обжитые иль те что не обжиты, долы
Двух солнц не зрели тех, под коими я дрог.
Я бедный мрачный зверь Любви дорог
Двух солнц здесь должен выносить лучей уколы,
И днём и ночью не щадящих, зря их ореолы,
Но жутче мука, коль покров меж нами лёг.
И то ль не чудо вам, что предан смерти ими
Я десять тысяч раз, пока угаснет день?
Что снова оживлен для новых мук как тень?
Что я, дотла сгорая с муками моими
Коль надо мной они, когда их нет порой,
Всё ж призываю смерть с их бешеной жарой.



Фридрихь фон Логау
(1604 — 1655)

От вдовца

Любовь мне пыл несёт слов о любовном пыле,
Но и любовный пыл мне горечь лишь несёт,
В других сердцах восторг, в моём же муки гнёт: 
Давно моя любовь погребена в могиле.

Кто так любил, молчит затем о чувства силе,
Как только б полюбив, живёт любовью тот,
К нему конец любви с кончиной лишь придёт,
Так гаснет свет в с ним стынущем светиле.

Люблю — раз я живу, хранить даб верность ей,
Люблю — раз я живу, хоть больше нет любимой,
Даб все слова из уст лишь были бы о ней,

И пыла смысл иной, в любови мной хранимой:
Коль в горечи её сравнят с любовью чьей,
Даб стала из любви ко мне ещё горчей.


Симон Дах
(1605 — 1659)

Жалоба при мучительном недуге

Как, не довольно вам уже и умереть желанья?
Судьба, Природа, Бог, что ж в смерть мне не шагнуть?
Нет колебаний у меня, закончен жизни путь,
Иль пошлину мне за проезд платить и за страданья?

Как это мучит, коль готов, и длятся ожиданья!
Иль смерть мой выигрыш, покупки мне не потянуть!
Меня кончает столько лет недугов жуть,
Но я живу, хоть десять раз отпет уж у прощанья. 

Жена и дети, вы ль мой требуете свет?
Взгляните на мои мученья, иль любовь всех лет
Мне право не даёт уйти? Иль что же ж?

Ах, вашим обликом не мучьте, в нём уже ответ!
Ведь знаю я, в конце концов, что злее муки нет,
Когда жить должен, умереть желая, и не можешь.


Даниэль фон Чэпко
(1605 — 1660)

Через Заблуждение к Истине

Я на искусствах лицевал свой нрав,
В работу разум мой влагал, дела начав,
Свет мира в книгах находил чужих,
Их мир давал и забирал из рук моих.

Усердия хватало мне: до Рима и Афин
Я мог дойти и вновь уйти как гражданин.
Я много написал по милости небес
И с таинств Мудрости срывал я тьму завес.

Созвездья изучал, что день и ночь
В телах меняют, даб постичь то смочь.
Держал открытой для войны и мира дверь.

Вы спросите: что ж я постиг теперь?
Я Заблуждение познал трудом моим,
Но знайте: Истина стояла всё ж за ним.


Йэсаиас Ромплэр фон Лёвэнхальт
(ок. 1605 —1672)

Творение духовного зеркала-сердца

Ты зеркалом должно быть, сердце! Шлифовала
Для света Веры скорбь тебя как с нею сплав,
Где с Божьим Словом лист, лучится, воссияв,
Слит с плотью, где оно звучало от начала.

Из древа, где Господь распят, скорбь истесала
И раму для тебя вместо златых оправ,
Даб Благость Божьих Дел, навек в тебя запав,
Как отраженье их в тебе себя являла.

И раз ты зеркалом таким смогло всё ж стать,
То солнце подлинное (Бог сам) будет в нём сиять,
На что бы мы с тобой ни шли, се будет рядом.

И отсветом Его в тебе слеплю я злую страсть,
И власть греха в себе, и всякую напасть,
И богохульников со всем их бесов стадом.


Йоханн Вильхэльм Зимлэр
(1605 — 1672)

*   *   *

Как Клеопатра раз, (есть текст об этом древнего писанья)
Антония даб превзойти изысканностью блюд,
(о чём  доныне нескончаем пересуд)
перл вместо яств приподнесла ему во время пированья,

да и другой для превосходства полного признанья,
так: с перлом людоед себе поднес сосуд
совсем недавно и, из брюха слыша газов гуд
желаемого вместо знатных почитанья,

печален стал, что этакий почёт,
ему потерей перла сердце рвёт.
Но, утешаясь, вскоре принял он решенье:

раз перл зачат быть может только в слизи вод,
то пожиранье раковин ему вернёт и плод,
что небу в газах перл им сдан лишь на храненье.


Георг Филлип Харсдёрфэр
(1607 — 1658)

Не учатся теперь. Вот-вот начнётся вскоре
Вновь Месса в Ляйпциге товаров мировых:
То тут, то там повозки видятся в заторе
Всех чужеземных и поставщиков своих.

Теперь кто сделок не желает при обзоре
От счастья сам бежит, как от невест жених.
А кто за барышом в охоте — при напоре
Других обскачет даже на своих двоих.

Ему на Мессе не страшны убытки,
Один доход идёт в его карман,
Никто не должен сплоховать, и те, кто прытки,

Что сердцу хочется, найдут за чистоган.
Но коль кому-то деньги тратить хуже пытки,
Тот убедит себя, что всё — сплошной обман.



Йоханн Рист
(1607 — 1667)

Когда, однажды в хорошую погоду сидя
на своём (местном) Парнасе, был
печален всем сердцем

Чего ж я нынче на тебе печален, мой Парнас?
Погода ж хороша, и смех лишь над лугами,
Украшенными ярко многими благами,
А твоего, из трав, столь зелен сюртука окрас.
 
Жарой не выжжено и поле, что в цвету сейчас,
И небо чисто. Но что делать этими часами?
Печаль и страх мне сердце рвут волнАми.
Безвкусен хлеб, да и вина рубин пригас.

Что ж, Эльба, я перед тобой робею духом?
Что ж, облачко, своим не радостно мне пухом?
Ах нет! Касталия ещё, ещё и нивы клир,

Еще река, что Дафнис славил пред богами,
Ещё и ты, Парнассус, с пёстрыми лугами
Любимы мной лишь. Почему? Я ненавижу мир.



Пауль Флеминг
(1609 — 1640)

*   *   *

Что ж это, Свавиа, что я, желанием томим,
Тебя прождал полночи в муках у постели,
Ты ж обещала, Верности ли узы ослабели?
Почти я умер от желанья, столь терзаем им.

Ещё тебе я поцелуй послал вослед другим,
Из озорства ты от него сокрылась в скальной щели,
Как он тебя искал почти что полнедели
И, безутешен так, ко мне вернулся вновь засим.

Причина, до тебя дошли, мол, разговоры,
Что нынче Амниа мои прельстила взоры.
Мой свет, не верь, то лжи ничтожной гам.

Как часто спросят у меня: ты только мой отныне?
Я, слыша, верю лишь тому, чего желаю сам —
Ты никогда так на меня не будешь зла в гордыне.



Йоханн Маттиас Шнойбэр
(1614 — 1665)

Богопризывание

Ты, Бог, кто Вечностью в себе владеет сам,
И будет быть и был, и есть, Исток всему,
Неисчерпаемый, вся власть принадлежит кому,
Весь мир даб с нею руководством стал делам.

Создавший в мире всё, оплотом ставший нам,
Благой, не передать и словом, Правый посему,
Бесхитростный, непостижим в познании уму,
Ты Милосердный, Терпеливый, всем судам

Во гневе правый Судия, горя его огнём,
Решающий кто чист иль зло есть в нём,
Отец и Слово, Дух, Троичен, Триедин,

Спаситель, Утешитель наш и Господин,
Безмерный, и Начало всех начал,
О помощь в начинанье б здесь Ты оказал!


Андрэас Грюфиус
(1616 — 1664)

Клеандруму

Хватает времени ли в Риме иль в нём всё же тщенье
У Бибулуса —  вопрошаешь ты. Ни текстов, знаю, он
Не ищет ни картин, Двором он не прельщён   
И Папой, пишущим про Путь иль Грехоотпущенье...

Не почитает Ватикана он, моё в том восхищенье,
Будь то посланник, кардинал — при встречах отстранён,
В покое оставлять учёных — для него канон,
У инквизиторов не трётся в опрощенье.

О храмах ничего не знает, о садах чуть-чуть,
Смеётся, коль к святым мощам спешу я заглянуть.
Но хорошо, что и в любви отверг он пресыщенье.

Не терпит представлений, пений с ними заодно,
Спит, коль салют дают народу в угощенье.
Что ж держит в Риме долго так? Албанское вино.



Христиан Хофманн фон Хофманнсвальдау
(1617 — 1679)

Её он видел, по полю идя

Шла полем Лесбиа, у стад отроковица,
Пастушкой душ привидясь пастухам,
И мир взирал, борясь с желаньем сам,
И перед ней склонялась спелая пшеница.

И как же мне ей было не прельститься,
Коль эта грудь самой Венеры храм,
И плечи милость кажут всюду нам,
А лоно гавань, где желание сладится.

Ах, Лесбиа, — я рёк, — как шаг твой осиян,
Что и Юнона вот своих лишается румян,
А Феб, зреть шаг даб, теплит свечи, в страсти рьяной.

Не думай, Лесбиа, земли коснулась что стопой,
Всё травы кою и цветы скрывают здесь тропой,
В моём она сокрыта сердце раной.



Филипп фон Цэзэн
(1619 — 1689)

Дактилический сонет

СвЯты вы сердцем и помыслом святы,
Зрите ж и пробуйте дУхову страсть,
Коей для вас предпочтительна власть, 
СаломО Музы, ей в жажде объяты,

Дайте нектару струить ароматы,
Жажду в груди утолите же всласть:
Вдоволь потоком он должен всем пасть,
Дабы любви в нас встречали раскаты

Коего нам Саломо описал,
Коий нам боли из сердца изгнал.
Ведайте ж и ощутите при этом,

Что в нём Святой Дух пылает огнём,
Таинств таких нет прозрений ни в ком,
Что Он Божественной Жизни стал Светом.



Георг Ноймарк
(1621 — 1681)

Пиндарическое звукотворение 


Вы Феникс сих Времён,              Покоя Вы не знали,
Отваги смысл Вас влёк,              Влёк  Божий Дух Вас сам,
Туда, где Бог-Исток —                Свет солнца  небесам,
Величия где трон,                Даб мы молить там стали.

Вы тщитесь, даб уста                Свет Веры  защищали,
Корону алтаря,                Небесный Слова Храм,
Душою всей горя,                Вы славите всем нам
Страдания Христа                Как новые скрижали.

Прочь Суетности мир!                Прочь радости растленья!
Прочь то, в чём грех один!          Прочь грешные стремленья!
Раз смертью Божий Сын              Нам искупленье дал!

Душе блаженства клир                У звёзд поёт хорал,
В нём новой Песнью чтит            Хэрр Рист Христа Страданья,
Огонь мольбы горит,                Достойный воздаянья!



Сибюлла Шварц
(1621 — 1638)

*   *   *

Амур, сними свой тяжкий груз с меня,
коль то возможно, прочь возьми любви мученья,
твой груз тяжёл, я не смогу нести без облегченья,
ах, ты так мил, тебе могу я плакать, не виня.

Прочь, что  гнетёт средь ночи и средь дня,
и о твоих пилюлях речь, что для леченья:
они горчат, но сладость в них влеченья?
Иду, сомненье коль куда-то гонит, всё маня,

куда же мне? И коль одна подчас
то думаю: ах, быть сейчас при Вас,
а коль при Вас: страшусь я раставанья,

иль: любит ли она, раз так собой влекла,
но столь мне эта Сладость тяжела,
что смерть зову — прервать любви страданья.   



Давид Ширмэр
(1623 — 1683)

Он любит

Любимый друг в крови, о мне тревога в нём,
Поскольку Марниа, очнувшись средь подруг,
Свой образ в сердце мне наслала как недуг.
Любимый друг в крови, я весь горю огнём.

Свобода, где ты, что же кудри этим днём
Лишаешь нимба своего Ты сразу вдруг?
Куда ты Феб? Твой от кого испуг?
Останься, что бежишь с крылатым ты конём.
 
Не покидай теперь мой Геликон,
Подсядь к Венеры крошке-сыну, Аполлон,
И к Марнии, её пленять теперь перу работа.

Прелестнейшая, я тобою взят в полон.
Мил Аполлон ко мне — им слог мой вознесён.
И сов я не люблю теперь, раз с соколом охота.



Ангэлиус Силезиус
(1624 — 1677)

Ставший праведным грешник

Я был у дьявола рабом в разбойников ораве,
Я был, из груд грехов и весь в крови до пят,
Валялся как свинья в дерьме, коль похотью объят,
И ложью мерзостной смердил в любой забаве.

Я был у бездны на краю в самим с собой расправе,
Не зная Бога, жил как скот, породу чью клеймят,
Я тенью был, при жизни мёртв и смертию заклят,
Но во Христе воскрес при Божьей Славе.

И цепи лжи воскресшим разорвав,
И став свободым, дьявола изгнав,
Ищу я только Бога —  и со всем усердьем,

И что бы мне не делал в жизни Он,
Я говорю, что Им благословлён.
Ах, лишь бы Он не обошёл меня и Милосердьем.



Д. Хэнрикус Шаэвиус
(1624 — 1661)

*   *   *

Коль, ТалиАрхус, ты теперь на поле зришь
Такую изморозь, что гнётся рядом лес,
И нет потока не во льду там у древес,
Прими совет: займись сам только лишь

Тем, что в огонь дрова подбрось, и, коль дрожишь,
Вина бочоночек почни! По воле то с небес!
Не вечно стыть листве от снеговых завес.
Чему сегодня быть, дай быть, тогда ты избежишь

Вреда на завтра. И твой юный возраст пусть
Старенью отошлёт всю эту грусть,
Возьмись за Рыцарство, любимое запой,

Шути с народом, что до пряток лишь охоч,
Но, слыша смех, себя казать не прочь,
Без принужденья всё тогда достигнется тобой.   



Зигмунд фон Биркэн
(1626 — 1681)

Сонет в форме раскрытой книги

Меня,   Палладу,  чтил        с усердьем ты каким,
Фонтано! Верности  ж        теперь лишил так что же?
Прекрасной  Маргарис        убита ль я на ложе?
Осмеяна  ль, Фонтано,         я сокровищем моим?

Ах,  нет!  Известно мне,      что страстью ты  томим
в  любви, что не ко мне,      тебя сжигает тоже
порыв    огнём    своим        к той, кто всего дороже.
Днём ты со мной всегда,     а ночью ей храним.

Так продолжай  любить,      деля любовь меж нами.
Мы  этого   хотим,   даб       примирились сами,
Двоих  люби   нас,  жги,      меняй   же  горячей.

И знай: раз любишь так,      средь дней ты и ночей,
до  звёзд   здесь вознесу      тебе  я   восхваленья,
даб всей  земле в стихах      ты был для обозренья.



Йоханн Георг Шох
(1627 — 1690)

Прощальный сонет всем душевным фрау

Кто говорит: в любви не знал я полноты,
Поскольку не остался б ни с одною,
И тут и там, почти о всех, написано ль не мною?
Народ Венеры, о моей поры цветы.

Природы образцы! Страшусь ли прямоты?
Я вас любить всех должен как весною,
Когда вы, отлюбив меня, держали за стеною,
Иль дружелюбьем раздражали суеты?

Вы все при мне, как много б я ни знал:
Уста от той, а от другой руки накал,
От третьей подбородок у манишки.

В глазах вас много, но пропала страсть.
И вас искать коль вновь влечёт напасть,
Ищу не в сердце, а в своей я книжке.   



Катарина Рэгина фон Грайффэнбэрг
(1633 — 1694)

Простая, но всемогущая Сила Веры

Я не могу пленить вас строчкой шутника,
в Платона или Пифагора школы не ходила,
я по-афински не читаю, не видала Нила,
и СаломО не знаю притч, и римлян языка.

Но всею сущностью моей, сколь глубока,
я как могла от зла себя хранила,
и душу в море лжи целит мне Веры Сила,
и с ней я всё преодолею в доле, что горька.   

Короны, троны, власть и роскошь как святыни
с земным я оставляю вам, взирая в глубь небес,
откуда сила мне. И из-за тьмы завес

как диамант во мне лучится чудо их твердыни.
И только в немощи моей отрада для словес,
ведь Божьей Силе ей служить от благостыни.


Даниэль Каспар фон Лоэнштайн
(1635 — 1683)

*   *   *

Сталь у Героев Дух, о диамант сердец,
В бою мужи коль, но из воска коль меж жён.
Павлин в павлина, а орел в орла влюблён,
Но Александра пыл Таис извёл вконец,

Алкид за прялкою Омфалы прял, надев чепец,
Ахилл, любя, был сил для битв лишён,
Женою мавританку выкрав, пал Антон,
Да и Любовь Богов безумств венец.

Фюрст Хэррманн же в любви отвагой наделён,
Минерву и Тусснэльду взял в супруги он,
Они что Геркулес в Героя рода кровь.

И разницы меж ними нету никакой,
Кто — Марс не знаешь, меч коль движим их рукой,
А коли любят все друг друга, кто — Любовь.


Даниэль Георг Морхоф 
(1639 — 1691)

На «Сравнение Великого и Малого мира»
хэрра Христиана Вэрнигка

И человек есть мир. Развить сие ученье
Хэрр Вэрнигк хочет, мира два сравнив,
Даб знать, в чём тайной силы всё ж порыв
Их единит, и в чём совместности значенье.

И человек есть мир. Коль Мудрости реченье:
«Мир был и есть ничто» — таит Её  надрыв,
К тому ж недолгий срок всему определив,
То дОлжно старое сорвать с неё нам облаченье.

Раз ничего сам Малый Мир решать не может даже,
В пространство малое Великий Мир забьётся, в раже
Длины себя и глубины лишив и шири к ней.

В лишенье самого себя же — выше  вознесенье, 
Чем больше в Малом малым быть хотенье,
Тем больше будет Мир Великий Малому тесней.



Хайнрихь Мюльпфорт
(1639 — 1681)

Поцелуй

Что в поцелуе для меня? И дале, вопросив:
Что он для страсти мне, чего несёт зачатки? 
Потом смеются, что за ним помчусь я без оглядки,
И скажут: этот поцелуй, ну как губам нарыв.

На это я в ответ: то милости разлив,
Чьи волны в упоенье страсти сладки,
Что Красоты Дары, на кои все так падки,
Коль с плотью лишь своей как нищий ты отжив.

Слова и игры всем известны в действии своём,
Но даб в ответ и сердцу воспылать огнём,
Лишь поцелуй проложит путь в нём страсти жару.

И коль от сердца поцелуй — как полюсов магнит
Для мореходов он, что к ним всё плыть манИт,
То вскоре он соединит влюблённых в пару. 



Христиан Вайзэ
(1642 — 1708)

*   *   *

Любому хочется творить, кто обзавёлся мелом,
Но только для рифмовки строчку выведет рука,
Как не даётся вдруг ему другая всё ж строка,
И остаётся он в своём творенье с полуделом.

И вот в запасниках своих во бденье оголтелом
Он рыщет по углам, но с тем же всё пока,
И хоть, корпя, создать он хочет что-то на века,
Уже смеются люди над его уделом.

Поэтому вникайте всё ж в ученья суть:
В коротких строчках моего лекала
За мною следуйте, пока вас этот путь

От скуки будет уводить, что у начала.
Тут радостным хочу я быть, прославившись чуть-чуть,
Моё Усердье же достойно Славы пьедестала.


Аугуст Адольф фон Хаугвитц
(1645 — 1706)

К моим книгам

Се место, выбрано давно доверием моим,
Храня от бремени забот и непогоды,
Здесь, в мастерской глухой, души спасенья годы,
Здесь нахожу я то, нехватка в чём другим.

Здесь умирает то, чем дух мой был томим,
Здесь миру вопреки и зубоскалам моды —
Сам Бог к Великому и смысл всех сил природы,
С кем породнен душой и сердцем я своим.

Здесь место мне, где годы я в скитанье,
Здесь нахожу и воду я и пропитанье,
Здесь мне сокровища даны и благодать,

Здесь слава у меня, богатства и сверканье,
Здесь что хочу я и за что просил бы воздаянье.
Ах, не должно б се и моей могилой стать!


Христиан Грюфиус
(1649 — 1706 )

Созерцание мира у ясель Христа

Прочь мишуру, тщеславье прочь! Богатства мира прочь!
Прочь, что усталому тут Духу в тягощенье,
Что сердце мукой гложет в насыщенье!
Прочь спесь, чей глянец до растленья лишь охоч!

Прочь почитанье, эту отвращенья дочь!
Прочь радость, ту, что не с небес, и той защенье,
Что меж колен у грязных шлюх приносит пресыщенье!
Прочь! Коль даны мне Благодать и Утешенье в Ночь.

Мой Йэзус, в яслях я кому внимаю с умиленьем,
От гнёта всем стенавшим явлен избавленьем,
Мой Йэзус горести мои изгонит прочь,

Он боль утишит, даб её мне превозмочь.
О всех прекраснее младенец Ты для взгляда!
И в яслях Жизнь лежит с тобой как Вечности отрада.


Квиринус Кульманн
(1651 — 1689)

Мир есть пытка небесной любви

Что есть ничтожество, что носит имя Мир?
Райх, где себе, владыча, глупость ставит алтари,
Иль диамант, где Нелюбовь находится внутри,
Портрет, где ночью, а не днём всем видится кумир,

Иль замок, что сожжёт с собою кто-то из транжир,
Иль вина с перлами, что в склеп уложат до зари,
Иль, скрытой в розах, саламандры янтари,
Иль зев, где всё течёт ещё, хотя окончен пир, 

Иль вкусный то из колоквинтов мармелад,
Иль лунный камень, что не знает рода своего,
Иль, фИнтов дьявольских полна, держава-ад.

Иль с музыкой корабль, мираж коль тонут у него,
Иль златотравящий сорняк, срамящий анемон:
В ком ненависть к мерцанью есть, тот для Любви корон?


Фридрихь Рудольф Людвиг фон Канитц
(1654 — 1699)

Грешенье-Сон

О, Боже! Я не стою всех  благодеяний,
Что с детских лет со мной и до сего мне дня.
Тебя не славя, всё молчат уста что ж у меня,
Хоть без Тебя б узнал я тысячи страданий?

Что ж чаще нрав мой среди многих воспыланий
Все ж фимиам к другим престолам курит из огня?
Чего ж живу, себя к Грешенью-Сну склоня!?
Что ж грежу похотью бездушной средь мечтаний?   

О пробуди меня, Господь, ведь ты Спаситель мой!
Я знаю, что в Грешенье-Сне сокрыта Смерть под тьмой,
Что грёзы мира дымка при обманах.

Даруй Любовь мне Бденьем щедрою рукой,
Даб, коли сердцу предстоит узнать покой,
Оно в Твоих покоилось бы ранах.



Хр. Хайнрихь Постэль
(1658 — 1705)

*   *   *

Когда Паллады изваянье выкрали из храма,
И в Трою конь по воле Феба был внесён,
Грабёж, убийства и позор нёс в чреве он
Всем землям рода престарелого Приама.

И Слава Греции закончилась как драма:
Сестёр лишь с Пинда обуял безумья стон —
Они покинули толпой всей Геликон,
Пока тот скифов ослеплял, даб их не зрели срама.

Где ж задержались изгнанные с гор?
Романиа к себе взяла сих умненьких сестёр,
И Рим их Мудрости стал главным в мире лоном.

Они прославились, Аркадию тут возродив теперь.
Но есть сомнение, а новых избегут потерь,
Поскольку Clemens должен стать тут Аполлоном?


Николяус Людвиг Эсмарх
(? — 1719)

На присылку стихотворения «Опочивальня Любви»
неким торговцем   

Возможно ль то, что Дух любви не знает даже,
Венеры Сладость, хоть в Её алькове был,
Что магнетизм Её всей властью сил
Не уловил б его в тенёт богини пряже?

И ль то, что Дух, был б не запятнан в саже,
Венеры тиранию ощутив как пыл,
Что он в читальне май бы жизни отслужил,
Альков Любви даб описать в стихов пассаже?

О чём он грезил — наяву он сможет видеть вскоре.
К алькову дверь не будет вечно на запоре.
Венера-Фрау будет лучше с ним во всём.

Её признательность ему превысит все щедроты!
Мне чудится, ключа  уже я слышу повороты,
И сонная Звезда Любви уже горит огнём. 


Отто Христоф Эльтэстэр
(1666 — 1738)

Она лишает его её портрета 

Из рук моих ты рвёшь в безумье свой портрет,
Лишить меня желая сей святыни.
Что я могу понять? Иль это от гордыни,
Лишать Любви залога, чей нетленен свет.

Иль мыслишь, для меня в нём чувства нет?
Взгляни как сник, его лишаясь благостыни.
Что враг ты ныне мне — я в ненависти стыни
Из уст твоих уж слышу как обет.

Но в заблужденье ты. Кто так тебя берёг?
В тоске лелеять и любить сильнее мог?
Возмёшь портрет — боль ляжет и в могилу.

Ты столь горда, но верю после мук,
Пусть всё же вырвешь ты портрет из рук,
Из сердца образ вырвать будет не под силу. 



Йоханн Хюбнэр
(1668 — 1731)

*   *   *

В Ученье Лютэра всё ж некий есть злодей,
Им Веры Свет почти утерян всё же,
Огонь Любви остыл в нём частью тоже,
И для Надежды места мало у людей.

Дебош не мыслится грехом и злом идей,
И без присяги правовед лжёт, и, о, Боже:
Дитя, почив, родится вновь — так с бредом схоже!
Что долг забудут стар и млад, сколь ни радей.

Но в сердцевине се Ученье чисто для сердец,
Кто говорит другое — тот, должно быть, лжец,
Ведь зиждется оно на Божьем Слове:

И будет пахарь от его вины освобождён,
Поскольку доброе зерно лишь сеет он,
Хоть сорняков врага в том семя тоже наготове.


Эрдманн Ноймайстэр
(1671 — 1755)

*   *   *   

И был бы ты, Nikot, пускай, не из дворян —
Тебе бы должен старый мир дать титул тоже,
Ведь ты принёс ему Табак в начале как вельможе,
Что не сравнишь ни с чем, будь даже в этом рьян.

Пусть так: для женских комнат он — изъян,
Зато в покоях у мужей кумиром признан всё же,
Кому сжигают сотни жертв с молитвою: О, Боже...
И для него и рот как храм куреньем осиян.

И лишь одно нехорошо в истории твоей,
Что не тевтонских, а французких ты кровей,
Когда станок печатный, порох, Славы бастионом

Сияют в мире, созданы тевтоном.
И вот — ты чудо сотворил ещё —  как напоказ:
Что даже Франция способна на хорошее хоть раз.


Йоханн Буркхард Мэнккэ
(1674 — 1732)

Не сонет

При Верности моей то нагоняет страх:
Я должен всё проговорить позрачнейшим сонетом,
В четырнадцать вложив тут строк свой Дар, рискнув при этом,
Пред тем достойный как предмет найду я впопыхах.

Что рифмовать у всех тут на глазах?
Ведь прежде чем к регистру рифм прийти мне за советом
И смысл чрез алфавит прогнать духовным светом —
Осмеяна, быть может, будет, часть та, что в устах.

Теперь могу к тому ещё я шесть прибавить строчек,
Мне не дозволено цикадой мучить проволочек —
На что закручен сей терцет со всех сторон.

И хоть над воротом моим ещё так много почек,
Но не дозволено тянуть с последнею из точек —
При Верности моей и труд мой завершён. 


Христиан Хёльманн
(1677 —1744)

К достойной любви шлэзиянке

Хочу из Шлэзии изгнать я Рюбэцаля-духа,
Его сокровища даб ты бы освятила,
И Цотэн-гору сдвинуть с места, чар его где сила,
Хочу я: замок даб его смела с земли разруха.

Хочу к вершинам восходить и для людского слуха
Кричать о красоте твоей, страну даб восхитила,
Где ты потребуешь, даб Вера окрылила,
Даб ШвЭнкфэльдАм мечом достать до брюха.

И русло Одэра менять хочу моим веленьем,
И берег оградить там от любой напасти,
И лес туда перенести, в моей даб было власти,

Хочу, даб арии тебе звучали прославленьем,
И, коль тебе по нраву было б это пенье,
То на коленях у тебя найти успокоенье.


Михаэль Рихай
(1678 — 1761)

На кончину Сира, Его Превосходительства,
хэрра Бюргэрмайстэра Лукаса фон Бостэля
в Хамбурге, в 1716 году

Фон Бостэль при смерти! Прервите, Музы, оду,
О, сердце Хамбургу не рвите сонмом слов.
Фон Бостэль при смерти! Кто нынче петь готов —
Усилит боли гнёт и Власти, и Народу.

Ему Хвала вам не по силам, ведь к уходу
Его сияла Слава средь миров.
Что может ваше здесь звучание стихов,
Как б высоко ни возносилось к небосводу.

Но кто ж, раз Музам это не по силам,
Кто Славу Бостэля всё ж вознесёт к светилам?
Кто, зависть Времени отринув, их приблизит круг?

Он сам чредой его бесчисленных заслуг.
И в мире будущем о Нём, чьих Дел не перечесть,
В изданьях Хамбурга должен любой прочесть. 



Бартольд Хинрихь Броккэс
(1680 — 1747)

Сонет самому известному композитору
 этого времени 

Ещё владычат старины, столь грубой, времена
С гнетущей яростью всех вожаков-тиранов,
Но темнота всех варварских их станов,
Пусть тяжела и безысходна, всё ж одолена.

Свод новых песен, чья чиста звенящая струна,
Принёс Орфея Дух к свинцу их истуканов:
Т(ф)ракийцев, диких, но свободных, бой тимпанов
И львов, как агнцев, свита в них заключена.

Теперь, когда весь мир ярмо так тяготит,
Где все науки нарекаются обманом,
Где каждый музыку бесчестит и стыдит —

Сердца, связуя, и из камня, новым станом,
Чаруя звуками, волшебник единит,
Орфеем коий звался прежде, нынче Тэлеманном.



Христиан Фридрихь Хунольд
(1680 —1721)

О небо, помоги!

О небо, помоги! Какие ж перлы трона
Мне плоть дозволила увидеть в наготе!
О, эти груди в небывалой полноте,
И руки, с глади вниз сводимые у лона.

О отведённое бедро, омыто, где со склона
Мне открывался парадиз! и в миги те
Я пел: Амалиа, строй песен в красоте
Дозволь мне сверить со стыдливым гневом стона.

Венера Времени сего! Пусть не Дианы взор,
Что у колодца свой выносит смертный приговор,
Но жаждет жизнь всё ж сократить твой взор мне за дерзанье.

И сбросился б Нарцисс в колодец твой, поверь,
Увидя Дух мой, устремлённый в глубь сию теперь!
Так сбрось же ты и плоть мою туда же в наказанье.   



Христоф Готтээр Бургхарт
(1682 — 1745)

Она бежала прочь от двери,
коль видела его приближающимся

Как? Ангел мой от своего сокрылся Саладина?
Из уст его не хочет слышать и привета?
Отметить взглядом как чиста покорность эта?
Был слишком смел, и то заметила кузина,

Когда тянулся к звездам глаз твоих я? Иль причина,
Что хочет ложная тебя смутить к тому ж примета?
От своего ль раба не в силах слышать ты обета?
Но нет, я заблуждаюсь очень —  то моя личина,

Того, кто весь в грехах погряз, чьи жутки недостатки,
Ты ж чистый ангел, и у тех, кто так вот гадки,
Не можешь рядом и стоять,  их ибо блудом

Быть может изгнан чистый дух, и было б чудом,
Когда его ты не снесёшь потери,
Мой ангел, коль пришёл б к тебе, осталась б ты у двери.



Йоханн Христиан Гюнтэр
(1695 — 1723)

Моей Магдалис

Теперь я Счастием любим, как в отпрыска рожденье,
И все препятствия терзать устали в этот год,
Поскольку ты, Дитя, всё ж после всех невзгод
Мне сердце отдала своё, святое, во владенье.

Теперь корабль мой выводит провиденье
К блаженства гавани из скал грозивших вод,
И он под парусом Надежды, ибо небосвод
Здесь слышал «Да» твоё, отметшее сомненье.

И пусть Союз наш поцелуй скрепит теперь,
Пока священник передаст тебя мне в умиленье.
И пусть Меня накажет небо, о, поверь,
Коль образ твой во мне лишь тронет замутненье.

А посему: мне прочность уз в любови утешенье,
Коль саван в свадебном наряде ждёт за прегрешенье.   


Готтфрид Бэнйамин Ханккэ
(ок. 1700)

Сонет в сонете

Мне Клелиа велит, чьей красотой пленён,
Сонет er tempore ей поднести в утеху.
Er tempore, дитя? Меня ты нудишь к смеху.
Да вправду ль? Я не знаю, иль ты видишь сон.

Пегас так сразу не бывает укрощён:
Поэзии учась, за вехой видишь веху.
И то не женские дела — ну, как — латать прореху,
Еще и рифмовать, как нам велит канон.

О да, я поднести хочу, но новые напасти,
Поскольку темы уст твоих мной не открыт искус.
Быть может, о груди твоей? Моей сокрыта страсти.

Губ роскоши? Их не узнал я вкус.
О муках? Прекращенье чьё ты медлишь в проволочках.
Но вот тебе сонет — в четырнадцати строчках. 



Йоханн Христоф Готтшэд
(1700 — 1766)

На смерть хэрра Боссэкка, одного из моих
философских слушателей,  в 1727 году.

Кто Бога, Мир и Духа, Долга не познал,
Живёт, число скотов в неведенье лишь множа.
Пусть — лишь людей бы обзываньем этим не ничтожа,
Хоть Глупость сущностью людской назвал.

Мой Боссэкк, жизни срок кого столь скорбно мал,
Любимый, чья потеря, сердце мучит, гложа,
Дозволь, перу восславить суть твою, итожа:
Ты сердцем от любви к науке лишь пылал. 

Вы, Музы, плачьте же со мной! Утешьте же меня.
Известно Вам: Минервы грудь его вскормила,
И Мудрости Её в миру в нём проявлялась сила.

Нет, не оплакивайте всё ж, судьбу во всём виня — 
Смерть отодвинула теперь от Духа  все барьеры —
В нём Бог и Мир парят оплотом вечной веры.



Йоханн Вильхэльм Людвиг Гляйм
(1719-1803)

Белинда

Последний пал с неё колышимый покров —
И всё в Белинде было восхищеньем взгляда,
И нежным ветеркам в игре на ней отрада
На Иде, где открылась так Венера для миров!

О эти чары наготы божественных пиров,
Невинных шуток чьих мила услада,
Когда из всех на ней открывшихся даров
Втекает в сердце у тебя грех сластью яда!

Был я, восторгом потрясён, с собой в раздоре,
Что сам, в борьбе за добродетель опустив свой меч,
Её лишился в поражения позоре?

А ты, кто о победе над грехом заводит речь,
Ты никогда не дашь, ах, чтоб тебе на горе
Яд сладострастья прямо в сердце мог потечь?!


Йоханн Николяус Гётц
(1721 — 1781)

Родник молодости

Всё ж вовремя помог фрацузам при вторженье
На побережье РЮдигэр, язычников разбив,
С баллистами их сбросив всех в залив,
И вновь покой туда вернул, сняв напряженье.

Затем, в конце концов, кораблик оснастив,
Искал родник он, что несёт омоложенье,
Достиг его, уж чуя смерти приближенье,
В гнездовье белых воробьёв у рощи ив.

Омыв в чудесном роднике отжившие члены
И видя юности в них сразу перемены,
Он в радости власть смерти превозмог.

Красавицы и фЮрстины и ныне
В слезах скулят в стране у нас о благостыне:
Чтоб им родник всё ж вовремя помог.



Готтхольд Эфраим Лессинг
(1729 — 1781)

К читателю

Да кто не станет всем превозносить Клопштокка?
Но каждый будет ли его читать?
Нам вознесёнными хотелось б быть не так высОко
И всё ж прилежнее прочитанными стать.


На Фазе

Мне Фаза нравилась был я вдали пока,
Теперь вблизи я, и порою
Её я вижу, как глаза открою,
А нравится — не больше чем издалека. 


На пожаре

В полночь в борделе вдруг пожар такой.
Быстро к тушенью и спасенью приступили
Монахи, кто уже в постелях были.
Где были? Ну, да... были под рукой.
В полночь в борделе вдруг пожар такой.



Готтлиб Конрад Пфэффель
(1736 — 1809)

Экзорцист

Изгонит бесов экзорцист,
Их всех молитва одолела.
И, вопль издав иль дикий свист,
Они покинут чьё-то тело.

Старуха вот, в её лета
В падучей коя часто бьётся,
Монах грозит, в той в пена изо рта,
И бес в истерзанной сдаётся:

«Позволь мне от святых словес
Хотя б в свинью, пусть некозиста!»
Монах кивнул, и впрыгнул бес
В утробу сразу экзорциста.


Даниэль Шибэлэр
(1741 — 1771)

*   *   *

Ты от меня вдруг требуешь сонет,
То зная, тяжела как форма эта.
И, Розалиндэ, за создание сонета
Ты обещаешь поцелуй в ответ.

За поцелуй и от тебя, мой свет,
На муку ль не решусь, что без просвета?
Но всё стерплю для твоего обета,
Смотри, уже второй катрен пропет.

Вдруг ничего не льётся уж для слуха!
Ужели я в упадке духа!
Да нет, пропет уже терцет!

Дрожу — закончу ли, милуя?
Иди ж ко мне для поцелуя!
Вот, Розалиндэ, твой сонет.



Йоханнэс Вэстэрманн
(1742 — 1784)

*   *   *

Как в Африке невежествен народ.
Все абиссинцы дураки. А их досуг
В сей темноте, как если б ночь вокруг.
От солнца лень у них из рода в род.

Все Hottentotten недоноски, времени урод.
Один разбой и людоедство как недуг,
Нет добродетели, в искусствах нет заслуг.
Марокко лобызает спесь за годом год.

Работорговля бойко в Нигере идёт. 
А Монотапа для извода христиан
Гнездит в границах суеверцев стан.
   
Египет Турции предался и Коран
Там слепо чтят, поскольку тою дан.
Таков вот в Африке судеб круговорот.


Маттиас Клаудиус
(1742 — 1815)

Хинц и Кунц

Что думаешь ты, Кунц, огромно солнце было б как?
Огромно как, Хинц? Как яйцо у страуса, никак.
Ты, как прекрасно это, верен как итог!
Солнце как страуса яйцо — вот так!
Что думаешь ж ты, Хинц, оно огромно как?
Огромно так, слышь, Кунц, как  сена стог.
И не подумать, Хинц, что вот возможно так,
Чёрт побери, как сена стог!


Готтфрид Аугуст Бюргэр
(1747 — 1797)

К сердцу 

Уж давно и в злые бури, ноги,
Исходили вы весь белый свет.
Нынче после всех скитаний лет
Вас к уставшим жить влекут дороги.

Щёки впав, в морщинах, точно логи,
Где цветов моих уже цветущих нет.
Сердце, на вопрос мой дай ответ:
Годы сил тянуть в тебе ли многи?

Деспотом хоть время нищеты,
Вновь в скитаньях ты как в дни цветенья,
Так вот соловей охоч до пенья.

Но! В Авроре холод красоты,
Славит хоть Титон до иступленья.
Оттого хочу, чтоб старилось и ты.


Йоханн Вольфганг фон Гётэ
     (1749 — 1832)

Радости юного Вэртэра

От ипохондрии, уж и не знаю как,
Скончался юный человек, и как и всяк
Был похоронен после пересуда.

И вот проходит мимо милый Дух,
Который от большой нужды притух,
Как то случится и у люда.

И прям могильный холмик где,
Дух, кучку наложив в нужде
И оглядев её, в дороге снова
Не удержался в радости от слова:

«Как постиженья бытия
Тут извела тебя морока,
О юный человек, опорожнись б как я,
Тогда б не помер ты до срока!»


Дело аиста

Тот аист с прудика у нас,
Кто ел с червём лягушку,
На колокольне свил сейчас
Гнездо, заняв верхушку.

Он там и щёлкал и стучал,
Досадуя звон слушать,
Но не рискнёт ни стар, ни мал
Его гнездо разрушить.

Теперь, лишь раздается звон
Под аиста оплотом,
Привык благославлять и он
Всех из гнезда.... (помётом).


Фридрихь Хауг
(1761 — 1829)

Мой первый Sonetto

Ну ладно! Дух мой! Пробуем Sonetto!
Божественный! Я мыслю, посягая,
Больше шампанского ещё, о, Benedetto!
Четыре строчки! Как и знал! Ой-ой! Строфа другая!

Любимая была Петрарке тож предмет (Oggetto),
Та слава, почести, что жду, изнемогая.
Второй каприз храню в груди (in Pettо).
Как вкусно! Вот строка восьмая — вся нагая.

Теперь должны Вы мне возвышенную тему,
Фольклор и Мистика, приправить понемногу.
Хайль мне! Поспешно вносим в схему!

Творить так — время сокращать в пути к итогу:
Сие звучит, напоминая как бы не Поэму.
Конец четырнадцатой строчкой славен. Слава Богу!


Аугуст Вильхэльм Шлэгэль
(1767 — 1845)

Пение и Лобзания

Когда под взглядами чужими наш досуг,
И в нас тоски неутишимые стенанья,
И скрыты маскою веселья все мечтанья,
И даже грудь почти не дышит вдруг,

Тогда одно лишь, о мой милый друг!
Мне душу полнит упоеньем наказанья
Мотив из уст твоих как робкие признанья,
Чьи звуки с нежностью парят затем вокруг.

Тогда дыханием любви мне мнится пенье
Из этих губ, напрасен чей накал,
И мне лобзанья —  звуков их прикосновенье.

И не фантазий чередой я б это всё назвал.
Не слышу ль я безмолвное томленье
Гармоний сердца, что таит вокал?    



Фридрихь Хёльдэрлин
(1770 — 1843)

Человеческий успех

Иль не свято ли сердце моё, красотой жизни полнясь,
с той поры как люблю?
Отчего же меня почитали вы больше
в пору ту, когда был я тщеславней,
в страстях необузданней,
словообильней  и мельче душою?

Ах, по вкусу толпе только то,
что на рыночной площади цену имеет,
раб властителей чтить лишь готов,
а в божественность верить – лишь тот,
кто и сам из богов.



Краткость

«Отчего же так кратко?
Иль не любишь как прежде ты пенье?
Пребывал же ты юношей днями в надежде,
что коль ты Песнь свою запоёшь,
то конца никогда ей не будет?»

Как счастье моё —  так и Песнь.
И захочешь ли радостно ты 
точно так же в потоке плескаться,
коль солнце уже закатилось,
и земля холодна, и с пронзительным свистом
птица ночи кружИт, уж тесня, пред твоими очами?



Сократ и Алкивиад

«Отчего преклоняешься ты, святозарный Сократ,
перед отроком этим всегда?
Иль не знаешь того, кто достойней?
Отчего, словно как на богов, на него
ты взираешь с такою любовью?»

Кто постиг глубочайшее –
                любит наполненность жизнью,
понимает величие юности тот,
                кто на всё нагляделся на свете,
и, как часто бывает –  к концу
мудрецов отличает к прекрасному склонность.



Половина жизни

Где ветвью в жёлтых грушах,
где плетью диких роз
нависший берега откос к озёрной никнет глади,
где, белы-лебеди, и вы
главою припадаете к воде,
в её святом, трезвящем хладе
свои целуя отраженья — пьяные от грёз.

Как больно! Где возьму цветы,
когда придёт зима? И где же он,
тот солнца летний луч
и тени, что густЫ?
Уж стены крепости видны, нависнув с круч,
безмолвны, холодны, и в ветре звон
обледенелых флюгерных знамён.


Карл  Райнхард
(ок. 1770)

Карле

Люблю тебя! Как мог б таить влеченье,
Из сердца коли это вновь звучит?
Я б мог молчания сносить ещё мученье,
Но о содеянном душа не умолчит.

Сумел без слов я обойтись бы при реченье,
Но это Ах, что грудь мою теснит
И рвётся вздохом, всё ж неся разоблаченье,
Перед тобой меня ль не обличит?

Сама преступнику Судьёй ты станешь пред собою!
Он сознаётся на коленях, погляди!
Он кается, хоть нет раскаянья в груди!

И коли смерть ему твой взгляд несёт судьбою,
И на пощаду нет надежды впереди,
Пусть предан смерти будет, о, молю, тобою.   



Фридрихь Шлэгэль
(1772 — 1829)

Первый эротический сонет

Мужскую мочь свою узнать, так глуби мерят лотом,
Пошёл я к девственнице, не сокрыв члена.
Я верил, этим фИнтом до колена
Добьюсь я бОльшего чем сальностью с расчётом.

Внезапно сзади я её настиг у гобелена,
Ей нежно что-то говоря с тоски налётом,
Затем спросил вдруг, обливаясь потом,
Желала бы она сего, с накалом как полена.

И взгляд её сего прельстила сила,
Галантен коий перед Вами, опустив забрало...
Её я поднял, насадить даб, и сначала

Она давилась и икала, и кричала.
Затем разлИлась страсть, и мук как не бывало.
Покуда дух на нём в любви не испустила. 


Второй эротический сонет

Ты боле мне, моя рука, чем  жёны,
Ты тут всегда, как их ещё б не знал,
И ревности в тебе не мучает накал,
И так близкИ  все трущие затоны.

Тебя Ovid, учитель мой, по праву воспевал,
В тебе сокрыты всяких плотей легионы,
Желанных мне, и, зная пыла гоны,
Тебя с собою я навеки повенчал. 

И вот один я гордо в мира тлене
Поглаживаю сине-алый лак
Того, чей сок уже восходит в белой пене...

И опыта баланс я изложил бы так:
В мечтах лишь спариваться парам в страти к смене,
Член же может наяву, зажат в кулак.


Третий эротический сонет

Тот ветр, что к Риму гнал меня сначала,
Там стал зефиром гиацинтовых желаний.
О тот, кто дев лишь целовал средь воздержаний,
Член свой славь, что к небу похоть воздымала!

Меня томила тоже горечь ожиданий:
О как же часто пена в стонах воззывала,
Что не нашла она желанного причала
Средь долгих меж грудей девиц скитаний.

Как ягодицы отрока вбирали
Член округлостями! И найдёшь едва ли
Жену, чтоб жёлуди в мошонке так лизала

Как юноша один в пылу оскала!
Ах, мог бы я,  о! мраморная стать,
На ней бы сзади вечно зимовать!


Четвёртый эротический сонет

Из всех мужчин, тебе грозивших в злобе,
Я самый лютый: трепещи ж теперь!
Я груди буду рвать твои как зверь
И на твоей спине узлом свяжу их обе.

И ног ты не спасёшь: как у тетерь,
Я эти лапки подвяжу тебе к утробе,
И коль ты плоть свою предложишь мне в ознобе,
Оценишь мощь мою мужскую, уж поверь!

Кричать начнёшь — коль я начну пороть
Тебя наскоками, чьи холодны тараны,
Затем сомкнёшь уста своей ты раны

Вокруг члена моего... и засладишь пусть хоть,
Всё ж мало лютости моей будет твоей осанны,
Поскольку трупом уж твоя так пахнет плоть!


Пятый эротический сонет

Ты правильно легла, прельстясь моим советом,
А я толкаю толстяка с усердьем в довершенье
Во мшистые твои врата — сие и есть сношенье.
Названье почему такое? — умолчу об этом.

Уже я вижу боль во взгляде — отрешенье
Всё кончено: ты выгнулась под светом,
Как скрипки, уж ликует кровь в напетом
Хорами ангелов, где пыла оглашенье

В дрожанье Музыки, чьи явственней раскаты!
Во славу! Мы с тобой уже качели,
Сцепившись бёдрами в раскачке на постели,

И недр твоих влекут так ароматы...
Толчок и стон! И трепет белой  кожи...
Так яблони в цвету в грозу все в дрожи...


Шестой эротический сонет

О ранах я молю тебя всем пылом взора
От рук твоих, став жертвой им отныне.
Круши член мой, вставший посредине,
Его втянувшего уж, твоего собора.

Втяни из родника его струю напора,
Пусть вахканалий чашу пенит их пучине!
Его наполни силой в благостыне
Кровавой ярости хмельного приговора!   

Возьми кнуты  и с дикой страстью
Хлещи мне ятра прям у лона  входа!
Дай через боль прийти к высшему счастью!

Мой будет стон тебе звучней чем ода!
И, коль его своей заглушишь пястью,
Услышишь ты благодарение рапсода.



Седьмой эротический сонет

Подручный мельника толкает как отраду
На тачке жёрнов в гору, к мельнице, ведь он,
В паз жёрнова член впихнув, и сам, разгорячён,
Тому тем самым обеспечил в жаркий день прохладу.

Блондинка мельничиха, взор свой устремив под склон,
И хоть ужасная жара, лишь выйти за ограду,
Сбегает вниз, даб сю решить шараду,
И, взявшись, чует, что из плоти ног тот сотворён.

« Слышь, мальчик мой! —  брутален голоса стилет, —
Что означает это свинство тут с твоим хвостом?
Мою проверку проведу, даб получить ответ:

Достойный пропуск у тебя в мою постель иль нет?»
И мальчик только заголовок кажет, что на том —
Как мельничиха: « Ах! —  читает —  Сей к Элизабет».


Восьмой эротический сонет

Для знатных празднеств после всех блужданий,
Во звёзд вуали, чей аграф мерцал луною,
Я создан вновь был Мировой Женою,
Доступной для любых людских желаний.

Был коршун в небо послан с вестью мною —
Сзывать последних образин для испытаний,
Коль юбки стану задирать для воспыланий
Влечения у женихов, пленённых новизною.

Уже мне слышатся их стоны издалёка.
Как их лепечут языки, и как дрожат члены:
В соитьях мнят они себя свободными от рока.

Но лишь влагалища во мне их примут стены —
Сродни кометам при взрываний  звуках,
Я во вселенную метну их в смрадных пуках.


Девятый эротический сонет

На ложе пУрпурном в ночи без освещенья
Принцесса, точно в траурной вуали.
Ей чудятся всё в шёпотах из дали
Лишь о соитье с принцем извещенья.

Принц тщится мочь свою вернуть в печали
И юность, в коей презирал пощенья.
Как было б стыдно нынче: кроме отвращенья
В объятьях молодой жены случится что едва ли.

Он шлёт шутам в смешках свои угрозы,
Клянёт подлунные ладьи из юности и грёзы,
Отвары черных трав аптечных всех кадушек

И даже верных столь ему всех шпанских мушек,
Что уж не лечат боле в довершенье,
А куч в ночном горшке лишь украшенье.   


Десятый эротический сонет

Я слышу плеск струи, что ты пустила.
И чую как в мошонке сердце бьётся.
Твоё пипи мне снова пить даётся.
Я рафинированный в гнусностях кутила.

То ложь, что вонь от твоего ключа-колодца,
Коль пью, от запаха светлее я светила.
Я б донной галькой стать хотел, что тихо стыла,
Мерцая, коль прилив твой вновь начнётся.

Так стала б ты моею в полной мере,
И ближе Бога, кто учил на вечере всех вере,
И, как и он, была ты мне в  даре...

О дай же в крипте у тебя пожаре
Огню меня лизать в багровых лазах,
И умереть, шипя, в струи твоей топазах!




Франц Михаэль Шидэр
(1774 — ?)

Ей 

На дальнем склоне, что подобен саду
С рассвета допоздна, как дивный сон
Она впервые моему открылась взгляду.
Каким блаженством был я напоён!

Под липою, струящей нам прохладу,
Её руки в моёй был трепет столь силён.
Мы понимали всё без слов, и всё несло усладу,
И сердца в сердце длился перезвон.

Но смерть похитила Её. Со склона неземного
С улыбкой нынче на меня глядит Она.
Любимая, нам будет встреча снова

Там, где блаженных горняя страна.
Туда влеченьем лишь душа моя полна.
И в песне ты живёшь моей и никого иного.


Клемэнс Брэнтано
(1778 — 1842)

Фройляйн Динхэн

Знакома фройляйн Динхэн вам иль нет?
Да, с табакерки кто лицом уж с детских лет,
Чей нос оттуда издаёт сопливый звук,
Ну а характер мерзок как паук.
Под лупою с большим усердьем лишь,
Найдя, её носишко разглядишь,
И микроскоп всем нужен всякий раз
Для поиска её кошачих глаз.
Крива на голове её копна волос,
Никто не ставит, правда, кожу под вопрос —
Она тонка, бела, нежна на взгляд,
Как постаревшей куры зад.
На ней всё в вскладках платье, чья раздута ткань,
Чтоб вас надуть, искать в нём что-то стань.
Где горы носят декольте невест,
На ней, и блошке отдохнуть, не сыщешь мест.
Жаль, в пятнах поросли у чрева бугорок
Недавно взгляды знатока привлёк,
Хотя там в тощем у неё низу,
Грохочут громы, как в грозу.


Отчаянье в любви

В любви боренье ли? Со смертью ли сраженье?
Из стылых губ дыхание её  ещё ль течёт?
Иль судорога закрывает ей безвольный  рот?
Нет масла в лампе? А возможно ли возженье?

Тот юноша моля ли мёртв? В любви ль богослуженье?
Достиг ли с девственницей он блаженства всех высот?
Что это, что упавший кубок тихо льёт?
Иль к яду, иль к бальзаму было в ней пренебреженье?

Крылами ангела у юноши ли станут руки?
Иль в складки савана им суждено запасть?
Нимб святости возжёт над девой ли забвенье?

Свети небесный луч, ад пламеней от муки,
Круша отчаянья неистовую власть,
Дав хоть под звуки погребенья избавленье. 


Фридрихь Готтлоб Вэтцэль
( 1779 — 1819)

Sonett

                Издателю поэтического альманаха

Сонет ты хочешь? Обещал раз, и стучишь в придирке?
Так упоить тебя хочу я чередой сонетов:
Раз сквозь 14 колец лететь иных поэтов —
По нраву другу гнуть-крушить всё в этой заковырке!
Искусство знатно — обпиваться при пустой пробирке,
Под руку мысли, чтоб хватать среди эстетов,
Что из последней дырки задудят своих заветов —
Ах, a propos! поговорить даб о последней дырке:
Коль сам дужу оттоль — лечу я в Wasser (воду)
С мои дудостишком, а речь идёт о жизни —
Хватай за волосы, тяни, и помоги мне, боже...
Зришь ты, что будет? Ведь на Wasser – Wasser  рифма с ходу,
Рифмуется лишь Wasser с Wasser, хоть ты это сбрызни!
Так может ли глотать сонет воды тут столько всё же?


Адэльбэрт фон Шамиссо
(1781 — 1838)

Для мадам Адэльбэрт 

Люблю ль тебя? Что в этом вопрошенье?
Твоё затмение развеять слов ли светом? 
Всю жизнь — то будет вновь единственным ответом.
Не знаю, право, слов иных тебе я в утешенье.

Любить ли буду вечно? В разрешенье
Дают Уверенности нечто здесь обетом,
Обеты лишь обеты, лишь слова об этом,
И в них увядших листьев  испрашенье. 

«Как может грубо омрачить твоё, муж, вещеванье!
Чего могу ещё желать, добр или зол, ты ныне,
Как радость слышать от тебя как обещанье?»

О ты, из ангельских хоров кротчайшее созданье,
Моя, моё Дитя, Жена, Оплот в моей Святыне,
Любовь и Жизнь моя, само моё Существованье.



Фэрдинанд Йозэф Грубэр
(1781 — ?)

Поэтической арфе

На крыльях ангельских меня ты в те мгновенья
Возносишь к небесам, коль зрю во тьму я ада,
Иль на невинные цветы, увядшие от яда,
Иль ненависти застят взор виденья.

Из уст уносишь ты всех вздохов дуновенья,
И лепестки ты роз струишь из сада,
Коль жизни путь тернист. И синь небес для взгляда
Приносишь в бурю и мерцанье просветленья.

Я не завидую врагам, что золото им данью —
Нетленно злато твоего звучанья.
Богатство бренно. Твой напев от грёзы.

Хоть сердцем ты порою предана рыданью,
И вам за то не будет воздаянья,
Но свет небес тебе приносят слёзы!


Карл Майэр
(1786 — 1870)

Печальная кукушка

Одно печально кукованье лишь
В лесной глуши тревожит тишь.
Жар пред грозой исходит от ветвей,
Ни песен и ни чувств в душе моей.
Пойми, кукушка, раз застыл от немоты,
Что опечален так же я как ты!



Фридрихь Рюккэрт
(1788 — 1866)

Амара

Амара, в том, что ты вершишь — лишь горечь,
Коснёшься ль стоп или рукою что велишь,
Взор к выси  или долу  обратишь,
Раздвинешь губы ли, смежишь — лишь горечь.

В привете, с коим ты спешишь — лишь горечь.
В лобзанье горечь, коим ты не одарИшь,
В речах и думах, что ты в горечи таишь,
В том,  в чём себя явИшь — лишь горечь.

И Горечь пред тобой идёт и вслед за ней
Две Горечи с тобой и та, томясь недугом,
Ступая по следам твоим среди теней.

И кто б подумал, что в глуби души моей,
О, ты, объятая их горшим кругом,
Столь сладостна мне горечью своей.

 

Хайнрихь Хайнэ
(1797 — 1856)

Сонет-Бурлеск

Как бедность б кончилась, от этой перемены
Я б кистью полной мастерства писал картины,
Прелестно, ярко украшая все глубины
Старинных кирх и гордых замков стены.

И золото бы мне текло под гобелены!
И флейты, скрипки, тронув, клавесины,
Я знал б как тронуть слушателей мины,
Чтоб от оваций вспухли б дам и хэрров вены.

Но ах! Мне от Маммоны бедность эта!
Увы, увы! Тебя, что так убога
Влачу я, участь, столь бесхлебная Поэта!

И ах! Когда другой с кипением бокала
Всё пьёт шампанское во славу Бога,
Я жаждя, помпою его должен качать средь зала.


Эдуард Мёрике
(1804 — 1875)

Филомеле

Гаммоподобно льётся плач твой на долины,
Слезами полня... как...  незримые графины:
Вот он уж к горлышкам поднялся, полня стены —
О посмотри на перелив нежнейшей пены!

Певунья, я имел душевное желанье
Воспеть в стихах твою тоску, но вот... вдруг... запинанье:
Моё бездушное сравненье, ах, тому виною,
Что жажда полностью теперь владеет мною!

Прости! У егерей  сегодня с пивом пированье
И вечер кегельный — я дал уж обещанье
Верховному судье, что буду, но что хуже,
Нотариусу с обер-лесником к тому же.



Адольф Глассбрэннэр
(1810 — 1876) 

Два желания

Ах, два желанья всё ещё во мне,
Жаль только всё ещё невыполнимы,
Но лишь они в душевной глубине,
Всю жизнь мою мной столь любимы.

И первое: чтоб всех людей в моих
Объятьях мог любить бы я на свете,
Второе ж: чтобы  несколько из них
Повесить мне бы дали на рассвете.



Франц Дингэльштэдт 
(1814 — 1881)

*   *   *

Я чувствую, что с каждым песнопеньем,
Твой образ славя, чар чьих движим властью,
Как я стрелу в себя своей вгоняю пястью
Всё глубже  и с мучений  наслажденьем.

Что и, отчаявшись, пусть б движим был решеньем
Из раны вырвать всё ж стрелу с томящей страстью,
Я б знал, и вырвав, не пришёл бы к счастью,
И даже смерть не стала б мне успокоеньем.

Порой герой, упрямство в ком презренья,
Стрелу всё ж вырвав, предаётся суесловью
И в  жизни вновь исполнен самомненья.

И всё ж прекрасней одержимые любовью,
Они в терпении нежнейшего мученья
По капле тихо истекут всей кровью.



Тэодор Шторм
(1817 — 1888) 


Августовское объявление в газете

Уважаемых мною тех юношей, чье увлеченье
У меня красть надумать вновь груши и яблоки, их полюбя,
Самым вежливым образом я попрошу: в развлеченье
Где возможно в движенье по саду слегка ограничить себя,
Чтоб порой не вступить и на рядом лежащие грядки
С корнеплодами и где горох, их оставив затем в беспорядке.   



Фридрихь М. фон Бодэнштэдт
(1819 — 1892)

Правило жизни

Кто чем-то сам себя желает усладить,
Полузакрыв глаза, при этом должен быть.
А при «Гаванны» славном огоньке,
К чей прянности уже язык прильнул,
Не надо думать о чернеющей руке,
Того из негров, кто тебе её свернул.


Готтфрид Кэллер
(1819-1890)

О детях

То виделось, не обошлось тут без вина:
Качаясь вышел старый нищий из ворот,
И у него пылали щёки, и был синим рот,
И в лохмы резво растрепалась седина.

А рядом с ним толпа детей, возбуждена,
Вакхическим шатаясь хором песенки орёт,
И крутит старика их рук водоворот,
А в блеске сотни глаз безжалостность видна. 

На завтра детки спят ещё, устав в своей игре,
И не разбудит даже птичка их в часах.
А за ночь в инее всё стало на дворе,

И в изморози всё кругом в лесах...
А старый нищий, в инея промёрзнув серебре,
Проснулся у кустов хмельным уже на небесах.


Тэодор Фонтанэ
(1819-1898)

Другу в родословную

Когда во мне ещё жила та суетная вера,
Любовь была всех радостей истоком, 
Надежда утешала в бедах, мне чинимых роком,
Поэзия была существованья сфера.

Когда тебя обрёл я, Друг, чья в Прозе жизни мера,
И я увидел в флегме, что её ты мнишь пороком,
Я позавидовал тебе в прозренье о высоком,
И мне открылся флегматизм как пошлая  химера.

Затем в борьбе с химерой этой ощутил я руку друга,
Ты помогал мне в ней своей души участьем,
Что победить мне удалось, твоей любви заслуга.

И я оставлен флегматизма был ненастьем,
Что прежде застило мне явственность досуга,
И обретённый мной рассудок мне открылся счастьем!   


Хэрманн Лингг
(1820 — 1905) 

Крокодил у Сингапура

В святом пруду у Сингапура
Столетний крокодил живёт,
На вид ужасная натура,
Что стебель лотоса жуёт.

Он стар и слеп совсем уж, кстати,
И, если лёд покроет пруд,
То плачет горше он дитяти,
А в жаркий день тут смеха гуд. 


Конрад Фэрдинанд Майэр
(1825 — 1898)

Конец пира

Когда с Сократом, други шумные, мы пили
И главы в жухнущих венцах уж к тюфякам клонили,
Вошёл вдруг юноша — как помню — к нам, хмельным,
И две свирельшицы, на диво стройные, за ним.

Вина остаток мы сливаем в чаши,
Усталые от долгих слов уста смолкают наши,
И тут напев — неслыханный дотоле...
Свирели Смерти здесь звучат! Ни слова боле!


Хайнрихь Лёйтхольд
(1827 — 1879)

Лесное озеро

Как ты прекрасно, озеро, в своей лазурной стыни!
Стих тёплый ветер пред тобой, страшась нарушить негу.            
Порой лишь лилия средь водяной пустыни               
бутон раскроет, белизной подобный снегу.

И никогда ладья твои не рассекала воды,
и эту гладь снасть рыбаря не колыхала.
Здесь одиночество твоё, став торжеством природы,
воспето шелестом листвы как звуками хорала.

Куст диких роз струит здесь волны фимиама,
вокруг тебя по берегам застыли ели,               
неся колоннами как свод высокий храма
лазурь небес над неподвижностью купели.

Я душу  знал: как за семью печатями до срока,
она в себе хранила мир, страстей не знавший бури –
чиста, как ты, и отражая так же одиноко               
во взоре только небеса в бездонной их лазури.



Вильхэльм Буш
(1832 — 1908) 


Приклеел птичку...

Приклеел птичку ветки клей,
Не улететь уж больше ей.
Тут чёрный кот, глаза горят,
И когти острые блестят,
По дереву — всё ближе к ней,
И бедной птичке всё видней.
И птичка думает: «Раз кот
И так, и так меня сожрёт,
Не стану время я терять,
А лучше засвищу опять!»
И трелит, радости полна.
Да, видно, с юмором она.   



Лис

Лис, кто в лесу дремучем жил,
Письмо однажды получил.
Писал крестьянин, что коль он
Пришёл бы, мог бы быть прощён.
Что куры, гуси, петухи,
Зовут его, простив грехи,
Да, и, давно уж  в гости ждёт
Его и сам он у ворот.
На то лис написал ответ
Гусиной кровью: «Сил уж нет,
К тому ж супруга родила.
Так что такие вот дела.
А в остальном от всей души
Привет всем из норы! Пиши.»



Так же он

Тронут чувствами в рассказах,
В них поэт душой влюблён,
Вновь творя их в дивных фразах.
Но на что жить должен он?

Что, собрав, он без заминок
В строки воплотил за год,
Так же повезёт на  рынок,
Поросят как свиновод.



До следующего

Нож блестит, свиней визг, Боже,
Каждый нынче свинарём,
Каждый думает: «На что же,
Коль мы их всех не пожрём?»

Каждый скалится, вгрызаясь
В туши — каннибал пока,
До того как шлёт, раскаясь:
«К чёрту все окорока!»



Никогда он не был лишним

Никогда он  не был лишним,
Чтобы ни случись вокруг.
Только обществу во благо
В каждой из своих заслуг.

Съезд стрелков, бал в казино ли,
На бегах, вручают ль приз,
Сбор хоров иль шпритцев пробы —
Без него ни вверх, ни вниз!

Без него б и дел не знали.
В каждый час им вложен пыл.
А его как погребали,
Он при этом тоже был.
 


Замучен

Да добрый зверь
Рояль — поверь.
В покое с агнцем схож.
Но и при том,
Внесённый в дом,
Замучен будет всё ж.

Вот виртуоз,
Страшнее гроз
Синеет вздутость вен,
Его открыл,
И пальцев пыл,
Как у клыков гиен.

И дико бьёт,
И сердцем вот
Убийству рад уже,
И потраха всё рвать охоч,
Чтоб глубже всё ж проникнуть смочь
В плоть жертвы в кураже.

Рояль орёт,
Как бойни скот,
Когда ведут туда,
То визг высок, то низок стон,
И не забыть, на помощь он
Как звал, уж никогда.



*   *   *

Я, наслаждаясь, пил вино,
Без меры, как заведено —
Как в пальце на ноге вдруг боль:
Пикантная взошла мозоль!

Я отодвинул свой бокал
И в одиночестве страдал,
Узнав про эту тварь-напасть:
Боль госпожа, раба чья страсть. 



*   *   *

Вновь  мне в шляпу, при народе,
Ни один не бросил, ох!
Нет нужды во мне в природе,
Человек презренно плох.

И опять моей супругой
Я обруган с громом был,
И с симфонией зверюгой,
На концерт сбежав, всё выл!

Но не помогла истома,
Как моя желала кровь —
Так как целый вечер дома
Музыка рождалась вновь!



*   *   *

Вы добра б все словесами
Гётэ с Шиллером желали — 
Фермер с мельником едва ли:
Те себя лишь любят сами.

Но мужской любви зениты
С конкуренции лишь знаком:
Будь Любовью, будь то Браком —
Женщины за этим скрыты.



Ты Брауэра видел ли картины?

Ты Брауэра видел ли картины?
Тебя всё это тянет как магнит.
Смеёшься ты, а ужас уж глубины
В тебе спинного мозга леденит:

Спокоен, доктор вскрыл у мужа
На задней части головы нарыв,
Жена с кувшином, сонедужа,
Погружена в несчастие, застыв.

Да, старый друг, у нас свои нарывы,
И чаще сзади. И их кто-то там
Вскрывает. И на наших слёз изливы
Все люди смотрят, хоть совсем чужие нам.



У них всегда спор за вином

У них всегда спор за вином
От слова и  до слова:
Что Дарвин был б не глуп в одном...
Про Честь людскую снова...

И уж упившись, Боже мой,
Скользят вновь на ступеньках,
И, хрюкая, к себе домой
Вползут на четвереньках.



Между этих двух

Между этих двух девчонок
Анны и Доретты,
Целый день слышны спросонок
Злобные наветы.

Вечером вчера в постели,
Что всего стыднее,
Перед сном они галдели:
Икры чьи полнее.
 


*   *   *

Без знанья жизни и при этом
Столь  скромному, словно святые,
Мне раньше почитания предметом
Все люди  были остальные.

Позднее, в пастве встретив тоже
Телят, как сам я был покроя,
Ценю, как думается всё же,
Уже себя лишь самого я. 


Лесник хворавший

Лесник хворавший  Пюстэрих,
Кто стал седоволос,
С последней из охот своих
Бекаса в дом принёс.

Он жарил тушку целый час,
Но горек был итог:
Хотя так вкусно пах бекас,
Вкусить его не смог.

«Ах, что ж, — стонал болезно он,
Уж слёзы лить готов, —
Да лучше б носа был лишён,
Чем всех моих зубов!» 


Придёт же так

Придёт же так однажды друг,
В пенсне со школьных дней:
«Ой, — вскрикнет он, — что за недуг,
Вы с каждым днём полней.

Да-да, не знаешь сам порой
Что год тебе принёс.
Пардон, уж пара, милый мой,
У Вас седых волос!»

«Проклятый критик, ну-ка прочь,
Смету — начнёшь опять!
Ты  в жизни у меня  охоч
Все радости отнять?!»



*   *   *

Стоит пред домом, у ворот,
Осёл и сена пук жуёт,
И весь при сём занятье он
В раздумья мудро погружён.
Тут два мальца идут туда,
Осла дразнить чтоб без стыда,
И прямо на глазах у всех
Звенит их надругательств смех,
Чтоб, словно грязью им облит,
Осёл стал яростно сердит.
Мудрец-осёл же тихо вдруг
Описывает полукруг
И немо кажет им в нужде
То место, хвост свисает где.



*   *   *

Меня трясёт, как вспомнил б о пинке:
Сидит под Мюнхеном в шенке*
Спесивец, носом уж багров, навеселе,
Среди двенадцати бокалов на столе.
Тут ниший в дверь, и скромен, и убог,
Заходит с нищеты его дорог,
И шляпу тянет у стола, где край:
«Милостлив Хэрр, ах что-нибудь подай...»
Спесивец открывает чёрта пасть
И изрыгает: «Чтоб тебе пропасть,
Прочь из шенка, пока я не взбешён!»
Упиться как свинья желал лишь он!


*Традиционное написание шинок — ошибочно,
так как от Schenke (распивочная),
а не от Schinken (ветчина, окорок).



*   *   *

Спокойной ночи — слышалось в ответ.
Вздыхала тетя долго столь устало.
Потом везде тушили свет.
И всё покоем в доме задышало.

Но в доме, средь его спокойных стен,
Двоих покоя мучила картина:
Один был Ойгэн, славный мой кузен,
Другой Луцинда, кто ему была кузина.

Они вдвоем не спали до утра:
Всё миловались и друг друга целовали.
А утром, завтракать когда была пора,
Вид сделали, что этого не знали.



Сказала деве роза

Сказала деве роза, так нежна:
«Я вечно благодарной быть тебе должна,
Что прижимаешь ты к груди меня,
Всем счастьем прелести своей пьяня!»

А дева ей в ответ: «О, розочка-душа,
Не думай, что ты так мне хороша
И сердцем всем любима в глубине —
Ты лишь мила как украшенье мне.»



*   *   *

Раз — вдруг навстречу мне босяк
Плюш шляпы тянет, нищий как,
И, хоть здоров он и удал,
Я марку всё ж ему подал,
Отвесив дружески поклон.
С лицом козла и без манер,
Тут философствовать стал он:
«Что не благодарю Вас, Хэрр,
Вы видите — привычки нет.
Но Вы умны и как  эстет,
Всё ж благодарность видите во всём,
Чего коснулись Вашим  щегольством.»



От самокритики

От самокритики столь многое ясней.
Случится — отдаюсь на порицанье ей.
Во-первых, выигрыш имеешь ты,
Что так решительно-красив от прямоты.
А во-вторых, ты слышишь мнение сторон:
Да, красноречием всё ж обладает он.
И в-третьих, и самоукус, хоть разволнуй,
Затем и критики приносит поцелуй.
В-четвёртых, самокритики закон —
Что возроженья акт всё ж разрешён.
Но самое же главное — потом
Ты как благочестивый нравом дом.
 


Вот коридорный

Вот коридорный из «Ракит» — 
У Франкфурта отель — 
Коротких сроков был Пиит,
Не больше двух недель.

Он говорил: «Друг, мы живём
В депеши век теперь:
Вернись и Шиллер б этим днём—
Смекнул б: размах умерь!»



Качливая отвага

Ах, что за старый я злодей
Качаюсь уж до хруста,
Крича: в бокал ещё подлей
Чтоб не было в нём пусто!

Не мил,  мне звон,  коль пуст бокал,
Да, кельнерша, ну где ты!
Плесни, чтоб стал он пенно-ал,
За влагу и монеты!

Ну, что ж опять запустовал,
Налей на посашочек,
Тогда уж я спущусь в подвал,
Вино тянуть из бочек.

Чего ж качаться вновь я стал,
Всем это на забаву.
Лей полный, мне пустой бокал
Давно уж не по нраву.

Да я уж сам, ну погляди,
Прям кардинал из Кёльна:
Он пьет и пьёт всё с: «вупп-хайди»
А паства льёт, довольна!



Она была цветочком

Она была цветочком и, мила,
Под ясным солнышком цвела.
А он был юный мотылёк,
Кого цветочек милый влёк.
Но часто на цветочке и пчела,
Нектар из глубины его брала.
Но часто по цветочку ползал жук
И издавал крехтящий звук.

Ах, Боже, мукою какой томим,
Был мотылёк, когда цветочек был с другим!

Но самое великое из зол
Пришло, когда стареющий осёл
Сожрал цветочек, что любил так мотылёк,
Ведь от любви был в помыслах далёк.



Он может ждать

Да, Боже, что ж есть за шуты!
Крестьянин, не из самой бедноты,
Сухарь жуёт, хотя жевать не рад,
А сам же не отводит взгляд
От колбасы, что вся в дыму
В коптильне видится ему.
И тайно-сладко мыслит он:
Коль стану добр — ей буду наделён.



Любовный жар

Она не любит — как во мне
Пылает сердце в мук огне,
Чей пламень яростно возрос,
Как вспыхнул бы сухой овёс.

И от огня восходит дым,
Как едок он глазам моим —
Они от всех сердечных мук
Потоки слёз льют на сюртук.

О, Боже! Мук мне не снести,
Сюда скорее чан спусти,
Куда бы влил я слёз поток,
Чтоб затушить огонь я мог.

2

С тех пор, как я отослан прочь,
Я гибну в муках день и ночь,
И сердце днями и в ночи
Как в раскалённейшей печи.

Но мало всё тебе огня,
Что сердце мучит у меня!
Возьми же то, что я испёк,
Коль больше любишь как пирог.
 


Простительно

Поэт он — нет тщеславней шарлатанов,
И попрошу я вас иметь в виду,
Что из мешка листков своих обманов
Он вытянет вам с помпой ерунду.

Сокровища, гербы и монограммы,
Дворцы, где лунный свет прудом храним,
Влюблённые безумно дамы —
Всё это называет он своим.

Хотя в своей нетопленной халупе
Живёт он, неухожен и убог,
Без денег и милашки вкупе,
И весь продрог уже до пальцев ног.



Голова и Сердце

Мнится, что Мораль подчас
Не спешит с ударом,
Коль Сметливость всё же нас
Защищает с жаром.

Разгильдяй, скажи о ком —
Брови не насупит,
Назови коль дураком —
Сможет, так отлупит.



Тот узел

Когда я в юности беспечно
Ещё не знал бесплодных дум,
Я полагал и был тем счастлив:
Что у меня свободен ум.

С тех пор не раз за лоб себя я
Хватал рукой, почти скорбя,
Что я в мозгу вдруг ощущаю
На память узел у себя.

Такой ничтожной стала гордость,
Я понял, что попал впросак:
Нам дОлжно лишь бесплодно думать,
Кто завязал нам узел так.



Доброе и злое

Добродетель выбрать волен —
Да сегодня нет охоты.
Хоть разврат нам не позволен,
У него везде оплоты.

Мудрый скажет: «Коли звери
Для добра — держи их рядом,
Крысы сами ищут двери,
Из которых тянет смрадом.»



Да-да!

Кисулю беленькую, непоседу,
Тянуло тайно, по обыкновенью,
Полакомиться — вечером к соседу
На кухню, что открылось, к сожаленью.

Её метлою и печным  ухватом
Гоняли те, в чьей кухне вскрылась кража,
И, так как крик гремел набатом,
Она в трубу скользнув, была черна, как сажа.

Да, видишь ты, любовь моя, те твари
Кто лакомятся, как я обнаружу,
Не вылезут без грязи и без гари
Из злого мира этого наружу.



Дело вкуса

Одному то, то другому —
На столах гостям любым.
Языку ль хулить какому,
Что по вкусу остальным!

Радость дай тому, кто рядом,
Пусть блаженство ощутит,
Хоть он самым кротким взглядом,
В блюдо лишь своё глядит.

Если ж кто, не сняв и шапку,
Сам хуленьем возбуждён —
Половую выдай тряпку,
Чтобы знал, на что же он.



Оттого что

У жизни так тропа темна,
Где нам блуждать — забота.
И голова нам всем дана
Для дум и для расчёта.

Коварством этот аппарат
Наполнен в полной мере,
И знает: меньше где затрат,
И учит на примере.

Быть с головой любой не прочь,
Поскольку в ней опора.
Кто хочет красть, темна коль ночь,
Взять должен лампу вора.



Рядом

Олух с острым топором
Так, рубя, спешил как мог,
И с размаху он при том
Угодил по пальцам ног.

Но без воплей он тогда,
Будто что сообрази,
Рёк, спокоен: «Да, всегда
Лучше рубится вблизи.»



Удовлетворён

Прислушиваться каждый будет рад,
Коль это фрау те, кто нами чтимы.
Напротив величайшей из досад,
Коль то начальники,
                внимать кому должны мы.

Лишь, если кто из них попал впросак,
Вещая что-то из высоких кресел,
Тут чувствует их слушающий всяк,
Что удовлетворён он стал и весел.

Вот в воскресенье пастор стал вдруг ал,
Запнувшись, и глазел как рак он,
Поскольку проповеди нить всё ж утерял,
И тут, присев, зашёлся смехом дьякон.



Несчастный случай

Сто раз я шёл под бурей,
Покинут  даже сном,
Чтоб мне стоять понурей
У милой под окном.

Сто раз и в дождь, и в стужу
Я должен был стоять.
Но всё её наружу
Не выпускала  мать.

Я сам  все бури б ковы
В любви бы перенёс,
Но сапоги, что новы,
До дыр извёл износ.

Сегодня ж утром зримо
В окно моё, где кот,
Что рядом с домом мимо
Вдруг милая идёт.

И вот рука мне милой
Всё машет и зовёт,
А я как злою силой
Прикован к месту вот!

И как сказать, поймите,
При славном блеске глаз,
Что чинит сапоги  те
Сапожник мне как раз.



Метафоры любви

1

Что за глазки в дивной мине!
В день, тебя увидел увидел в коем,
Ангелочек в кринолине,
Что стряслось с моим покоем?

Ах, в пылу я возбужденья
В беге за твоим капотом,
И от этого движенья
Стал я обливаться потом.

2
 
И поскольку пот мой в раже,
На меня глядишь ты строже —
От сапог до шляпы даже
Я теперь в гусиной коже.

Честно! Это мне испугом,
Хоть и нету перебранки —
Всё же кажется недугом,
Что в моих штанах из нанки.

3

Солнце глаз ли Совершенства,
Для меня ль взойдёт судьбою?!
Ах! От страстного блаженства
Я расплавлюсь пред тобою!

Но коль взор твой молний светом
Поразит меня от злости,
То раздавлены при этом
Пылью разлетятся кости.   



Индивидуализм

Раз мне так, я на своём.
Нет об этом дум.
Вот шенок. И я уж в нём
Мыслю: ДидэльдУм!

Раз мне так, то не вини —
Индивидуум
Собственность ли в наши дни?
Мыслю: Дидэльдум!

Кельнерша глядит, налив,
Уж поехал ум!
Знаю я, что я красив,
Мыслю: Дидэльдум!

А сидел б кто в стороне
И б рычал угрюм,
Думая, дурак о мне,
Мыслю: Дидэльдум!

Но приди тут мне эстет
И шурум-бурум:
Добродетели, мол, нет —
Сплюну: Дидэльдум!



Идеосинкразия

День сер. И тучи, точно чад.
От мельницы доносит шум.
Я хмур, крадясь сквозь влажный сад,
О чувствах полон дум.
Мне не позволено, ну что ж...
Я злюсь почти, я злей и злей.
Сам мельник для меня хорош,
Но мельничиха мне милей.



Хор плешивых

Мы бедные плеши, но не по уму:
У нас нет волос — знаем мы почему.
Часы всяких мерзостей нам каждый год
Бросали репейник в кудрей огород.

Мы рвали репейник в мученьях своих,
А вытянешь — кудри налипли на них.
В часы всяких мерзостей слышен был стон,
Но больший ещё причинён нам урон.

Те тайные, милые, в  венчиках роз,
Вакханки с бокалами с помощью поз,
Нам всем принесли опьяненье голов,
С них кудри похитив в угарах столов.

Увяли все розы, зима у двора,
Нам шапки, из меха, напялить пора.
Мы злимся на плешь,
                вспомнив чуб прежних дней,
Но ни волосинки уж нынче на ней.



Изречения  в рифмах


*   *   *

История про жизнь любой блохи
Занятна может быть, как о героях Греции стихи.


*   *   *

Мир, хоть в нём странности найдёшь,
И для тебя, и для меня — хорош!


*   *   *

Мир —
Не пир.


*   *   *

В Италии жизнь радостна, как вдох —
Там рвётся ввысь всё: от сердец до блох.


*   *   *

Порою мнится: жизнь вся смята,
Будь тих, чтоб страх в себе унять —
Гладильщицей, пускай и старовата,
Разгладит Время всё опять.


*   *   *

Весна и Лето и за ними вскоре
И Осень и Зима уже во взоре.
Ах, досточтимая Мамзель,
Так быстро жизнь прошла ужель?!


*   *   *

Любое новое рожденье —
Перерожденье.


*   *   *

И духи добрых как и злых вестей
Всё ж нелюбимы в качестве гостей.


*   *   *

Меня качает хорошо, до хруста —
А на обед ли будет кислая капуста?


*   *   *

Да есть же всё же:
Не только мыслится но и живётся тоже!


*   *   *

Ёж у ограды —
Картина: Мир, вооружённый для осады.


*   *   *

Живот —
Кормоотвод.


*   *   *

Хайнрихь, Хайнрихь, стань удал,
Детород чтоб не упал.


*   *   *

Он бороду носил, черна как сажа,
При светлой коже саквояжа.


*   *   *

Он сам покой, что на века —
Прям, от ботинок до ночного колпака.


*   *   *

Тому, кто на других всегда сердит,
Всегда сердиться предстоит.


*   *   *

Отсутствует в твоём регистре слов одно?
Ценнейшее, моё, да имя? Ах, тут уже оно!


*   *   *

Зуб, вызывающий в нас стон —
Для сна прехудший компаньон.


*   *   *

Нарыв тот, мука что моя,
Засел же где? Да тут, где я.


*   *   *

Зуб, где дупло, нам как аскет:
От всех желаний он хранит обет.


*   *   *

Она имеет больше дел в земной юдоли,
Чтоб у неё все прекратились боли.


*   *   *

Намного лучше доброй воли
Целит пилюля нас в земной юдоли.


*   *   *

На верную дорогу кто б хотел свернуть —
Сам должен из себя прокладывать свой путь.


*   *   *

Как умница попал впросак —
Нам радость наших дней:
Почувствуешь ведь только так
Хоть раз себя умней.


*   *   *

«Сегодня днём будет ужасная жарища.» —
Сказала ведьма в ожидании кострища.


*   *   *

Гурману снилось: у него во рту
Помёт бекаса тает как желток,
И он во сне лелеял всё мечту —
Чтоб на язык ему вот так наделал ангелок.


*   *   *

И даже мёртвого его рука
Сжимает судорожно свой кошель пока.


*   *   *

Охотно мы не позволяем делать то другим,
Что могу те, но не по силам нам самим.


*   *   *

Кому Фортуна подарила дачу,
Подарит мебель к ней впридачу.


*   *   *

Сметлив был очень тот в изобретеньи фраз,
«Возможно» кто жене промолвил в первый раз.


*   *   *

Не говори: «Случиться то должно!»
Оставь себе как заднее крыльцо
«Возможно» это славное словцо,
Или скажи: «Посмотрим, но...»


*   *   *

Тот дядюшка, кто доброе тебе привьёт вначале,
Во многом лучше тёти, кто играет вечно на рояле.


*   *   *

Правда умней,
Чтобы в тюрьму попасться ей.


*   *   *

Я извлекаю Правду как зерно,
А также Ложь, различья ради:
Ложь спереди лишь хороша, уж как заведено,
А Правда больше хороша лишь сзади.


*   *   *

Где что растёт,
Там сразу тот,
Кто то сожрёт.


*   *   *

Всяк дружок —
Себе мешок.


*   *   *

Коварные все мысли — до поры
Не знающие крови комары.


*   *   *

Не громкогласный чтец стихов-приятель,
А только сам стихов издатель
Способен критиком их быть,
Поскольку должен сам за них платить.


*   *   *

Как часто думать — тяжкий труд,
Хотя писания и без того возьмут.

*   *   *

Нередко в сердце у поэта от речей
Горит уж не одна, а множество свечей.


*   *   *

Идеи не всегда готовы как завет —
Всё также пишется, когда их вовсе нет.


*   *   *

Да, в супе волос нам не нравится, увы,
Будь он даже с любимой головы.


*   *   *

Раз наслаждение закончилось в кровати,
На холод нужно выйти, что некстати.


*   *   *

Да, вечная была его любовь:
Едва умрёт жена — берёт другую вновь.


*   *   *

Когда-то меж Добром и Злом поднялся спор:
Отваги нету у Добра — Зло сверху до сих пор.


*   *   *

Ко всем, кто падки до охот,
И время зайцем быть придёт.


*   *   *

Чем старше ты, в трудах  не покладая рук,
Тем торопливей Время, чтобы насадить на крюк.


*   *   *

Жить —   
значит лишь тираном быть.


*   *   *

Деянья Веры есть Деяния Любви,
Хоть все причины «за и против» назови.


*   *   *

Бог лишь подаст нам руку у Дороги,
А сатана стащит с неё, схватив за ноги.


*   *   *

Утешит Бог,
Коль на себя наговорить кто мог.


*   *   *

Что пишется с особою охотой,
Особой редко лишь становится работой.


*   *   *

На добродетель, ту что чтут, как говорится,
Нельзя, как правило, на деле положиться.


*   *   *

Другие что умней в сто раз,
Всё ж редко радостно для нас.
Но ясность, что глупей они
Нас радует почти все дни.


*   *   *

На Сильвэстэр лёг снежок —
Новый год уж недалёк.


*   *   *

В Рождество снег к танцам лёг —
В Пасху стужа в пальцах ног.


*   *   *

В июле засуха до чаду —
Портки крестьянам липнут к заду.


*   *   *

Напрасно учит СаломО —
Не то все делают, усвоив и учение само.


*   *   *

Отец Адам вязал носков вязанки,
Когда был сослан Каин в свой круиз,
Он рёк: « При помощи своей стремянки
Никто не влезет в Парадиз!»


*   *   *

Воитель-праведник собой
Отвагу явит, коль вступает в бой,
Хотя ему бы было бы милей,
Когда б всё хорошо закончилось скорей.



Луис Хэррманн 
(1836 — 1915)

Забастовка

В фонограф Шульца прочитать стихи просили,
Когда позвали на торжественный обед.
Когда же валик после прокрутили,
С него был вопль: «Не повторю я этот бред!»


Пародия

Хайнрихь Хайнэ

Астра

Каждым днём шла столь прекрасна
Дочь султана вновь лишь вечер
Вниз к источнику, чьи воды
Чистые так звонко плещут.

Каждым днём стыл раб там юный,
У источника — лишь вечер,
Чистые где плещут воды,
Становясь бледней, бледнее.

Как-то раз княжна предстала
Перед ним, промолвив слово:
Знать хочу твоё я имя,
О твоей отчизне, роде!

Ей ответил раб: Зовусь я
Мохаметом, Йемен дальний
Мне отчизна, род — та Астра,
Коя гибнет, коль полюбит.

Астра

(Музыка Рубинштейна)

Каждым днём поёт прекрасна
Дочь торговца песнь о Астре
В той отеческой квартире
На известной Фридрихштрассэ.

Каждым днём здесь благородный
Славянин в окне отеля,
Что по улице напротив,
Становясь бледней, бледнее.

Как-то фройляйн ся предстала
Перед ним тут с быстрым словом:
Знать хочу я Ваше имя,
О отчизне Вашей, роде.

Славянин ей рёк: Зовусь я
Рубинштейном из России,
Учите мою Вы «Астру»,
И, коль Учите, то мру я.



Йулиус Штиндэ
(1841 — 1905)

Косточка от вишни

Несчастье часто вдруг подступит и некстати
К таким Кругам, ценимым всеми столь,
Что от сочувствия глаза у многих выест соль,
Но не спасет ни черни плачь, ни знати.

В желудок косточка от вишни у дитяти
Падёт  и, органу вредя, свою играет роль,
Засев в слепой кишке и причиняя боль —
Так врач на крайности идёт в раздумьях у кровати.

И корчится дитя уже недели,
Ланиты нежные покрыла прочернь смол.
Ах, вот бы вишен мы совсем не ели!

И врач приносит средь стерильной бели,
Спасти чтоб, в ложке полной Vitriol...
И мёртвое дитя лежит в своей постели.


Хайнрихь Зайдэль
(1842 — 1906)

Сонет

По праву допустима всё ж для сложных до предела
И вычурных идей, чтоб каждая щипала,
Сонета форма  так же как для фрачных зала,
Модерных мыслей, и она прекрасна знаньем дела.

И кто лишь зёрнышко склевал из мудрости надела,
И от идей идейку лишь пакует для начала,
Тот впихивает их со страстью всей запала
В сонета кожу, что в латаньях застарела.

И осчастливит сё латанье небывало,
И что своё Ничто собрал, пусть применив лекало,
И что, потея, гнувшись часом, сделал дело!

Но не поможет то, что и вдавил немало
В продукт искусства — человечество устало
Зевает и заснёт спокойно, ибо закоснело!


Пэтэр Хилле
(1854 — 1904)


Тамерлан

Жизнь
Негостеприимной
Стать должна.
Бодрой хочу её иметь я,
Бодрой от конвульсий смерти,
Лишь в этом подлинна она.
Я землями хочу овладевать,
Как тот, кто постоянно мёрзнет,
Приобретая одеяла.
Моё коричневое маленькое тело,
Что безобразно,
Хочу я спрятать
Под тысячей с огромными цветами одеял,
От крови воинов   
Огромные цветы
Чьи алы.


Благоухание

Ещё стояла смерть передо мной,
И к сердцу подступал уже покой.
Я на закате шёл, влеком виной,
Хотя не знал вины я никакой.

Как юности мечтанья б вновь принёс
Плеск крыльев перелётной стаи с выси мне.
И вновь благоуханье женщины волос
Блуждало у меня во сне.


Богу

Мне у твоих небес переизбыток красоты:
Дай ощутить свободной грудью возвышенье,
С тобой переносить миров творенье и крушенье,
Где ты!



Ангел-хранитель

У тебя  на щёку тень ложится,
Только это длинная ресница.
Ищет стон  небес восторг,
Из груди в пылу что сон исторг.

У тебя тоска по Вечной жизни в кротком взоре,
Но как чувствуешь: нужда у нас в твоём призоре,
В небе ты паришь над нами снова вскоре.


Пауль Шээрбарт
(1863 — 1915) 

Книга «Поэзия похмелья»

Звуки утра

С добрым утром — тянет людозверь,
Забулдыга пиво пьёт ещё теперь.

С добрым утром — проорал тиран,
Им приказ уж спозаранок дан.

Я ж хочу на край земли, раз «бух»,
Половить там дезертиров-мух.

С добрым утром — тянет ветеран,
Ах, всегда с утра он в стельку пьян.

С добрым утром — в хриплых голосах,
Полчетвёртого уж на моих часах.

Забулдыга пиво пьёт ещё теперь,
С добрым утром — тянет людозверь.



Хопп! Хопп! Хопп!

Хопп! Хопп! Хопп! Моя коняжка!
Хопп! Хопп! Хопп! Куда ж без дум?
Через стену ли —  не тяжка?
Что ж пришло тебе на ум?
Хопп! Хопп! Хопп! Моя коняжка!
Хопп! Хопп! Хопп! Куда ж от дум?



Я глаз теперь имею...

Я глаз теперь имею с синяком,
Себе его вчера набил я кулаком.

Я «Ау! Ау!» крикнул раз пятьсот,
А этим что хотел сказать, не знаю вот?

Да и сегодня  в смысл сего я не проник,
Хоть у меня теперь героя лик.



Delirium! Delirium!

Декадентская картина

Старые мальцы сидят у опустевших бочек —
Солнца победила кодла пьяных ночек.
Сзади их грызут невидимые мыши
у поехавшей у мальчуганов крыши.
Слышь, как череп, что-то точит, гложа?
Старая крепка ль на нём хоть кожа?
Всё идёт к концу — в башке, из дуба,
Мыши уж её грызут у чуба!
Думаешь ты — это вши, где пудра?
Нет, тупая, без стыда лахудра,
Наглость до чего дошла у зуба!

Delirium (мед. лат.)— умопомешательство.


Великая тоска

Коль Великая Тоска найдёт как колдовство,
И моё всё помягчает естество,
Я хотел бы опуститься, плача, в самый низ,
И напиться там до положенья риз.



Риксракс, кто солнцебрат

РиксрАкс, чего же хочешь ты?
Набить луной
Хочу я жерло пушки.
Риксракс, чего же хочешь ты?
Стрелять луной,
Бобами как из зада хрюшки.
Стелять всю ночь и в ночь,
Как никому не смочь!
Риксракс, чего же хочешь ты?
Что, хочешь солнцепушку,
Чтоб Млечного Пути корону взять на мушку?
Братишка, да иди домой,
И личико ко сну умой!
Ах, старый солнцебратец мой!



Благоразумный девиз

Пить ты хочешь — пей! Но всё ж
без друзей со службы:
с ними лучший твой кутёж —
только вред для дружбы.



Жирна красна Луна

Ах, не уснуть, опять лежи без сна!
Над тёмной зеленью тех миртов у ворот,
Луна жирна на троне и красна!
А будет ли вознаграждён поздее тот,
Кто на Луне, такой вот, заживёт?
Над тёмной зеленью тех миртов у ворот?
И было б не возможно ль там
Длинней в блаженстве целовать всем нам?
Ах, всё б узнать точнее и без драм!
Как скоро всё проходит тут.
Для тех кто широко живут.
Кому же это не но нраву, со стыдом
Весь мир сей держит за дурдом!
Ах, не уснуть, опять лежи без сна!
Луна, я задразню тебя: жирна! красна!
Но ты не станешь и от этого грустна!


Вопрос

В гранях весь мой мир сейчас —
Все деревья с бзиком тут.
Ах, Вильхэльм, ах свинопас,
Что ж идёшь ты чем-то гнут?



Мир громкозвучен

Мир — громкозвучен,
Я же — онемел!
Загашены огни.

Я больше не могу, замучен,
Как я бы смел!
Хоть хмель во всём кляни.

Мир — громкозвучен,
Я хотел бы многих дел!
Но вместе все не ладятся они.


Зверство

Когда король воссел на трон:
«Любимый сын, — воскликнул он, —
Уже ты насладился ядом?
О! Насладись скорей, не стой сердитый рядом!»



Песнь индейца

Халтурь на того европейца!
        Халтурь за него!
Халтурь за него! Халтурь за него!
        Отхалтурь его всего!




Будь мягок и насмешлив
          Характеры

*
Характер — в своеволье он,
Но я в себе доволен им,
Идёшь в любую из сторон,
Где остальные со своим.

*
С муками мне только гнёт!
Нет за них не ждать награды.
В безразличье ж полон рот
Всем, чему без мук все рады.

*
Что как пара шин заезжено до дыр —
Твёрже чем Антихрист, навестивший мир.

*
Милее было б мне: моё чернило
Народу впрыснет в жилы книг страница,
Ведь сам я не хочу ж так горячиться.

*
Поверь:
Я буду гладить у тебя
Лишь нежно-наливные щеки.
Поверь:
По правде, от тебя
Не нужно страсти мне мороки.
Я быть к тебе хочу лишь добрым, верь!
Лишь будь вдали ты с вечной в это верой
Той тихостной Венерой.

*
Всю ночь смеялся я, поверь,
Конечно — лишь во сне!
Вот, наконец, я пробуждён теперь,
Конечно — там,  где так смеялось мне!
Но вот теперь смеяться больше не охоч!
Что ж делать мне, чтоб это превозмочь?
Бдеть дальше ночь?   

*
Будь мал, чтоб Мир таким огромным стал!
Будь тощ, чтоб Мир в себе почуял мощь!
Будь туп, чтоб Мир на ум так не был скуп!
Будь тих, чтоб Мир гремел бы от шутих!
Будь бос, чтоб Мир богатство перенёс!

*
Во тьме кромешной лишь
Звёзд искры разглядишь.

*
Рифмоплётство ль, свинство множь —
Всё по мне: одно и тож!
Кошки в старости не дуры.
Ну а грубияны где,
Жарить б их в сковороде,
Пустошь мир от их натуры.
Всё по мне: одно и тож!
Каждый, будь свободным всё ж! 

*
Нагла харя,
Плешью, паря,
Ты не стар,
Уже не молод,
Ну а в голод
Даст навар
Твоего навозца пар?

*
Знаем: спеси полнота
Втиснута в наряд шута.
Ну а будь достойный люд,
Спесь видна как кож всех зуд.

*
Туман моей всей жизни-муки
Так тёмен, мрачен, жирно густ недели.
И я лежу в нём тихо как в постели.

*
Нервный, ветреный, фривольный и мишурный
от Большого Старого Искусства жар,
Отвратительнее — от него угар.

*
Но и все недвижные флагштоки
Вы стоять оставьте всё же, дрУги,
Даже если все премьеры в сроки
Пылко-пылко лопнули с натуги. 

*
Прямы флагштоки навсегда
В родной Земли шли глубину.
А мы-то шли шатливые тогда —
Что в Солнце, что в Луну.

*
Негодуют старцы в хоре
От весёлости моей,
Да до жёлчи их при море,
Вовсе нету дела ей.

*
Ты, инфантильный лягушонок,
Я разомну тебя на блин,
Мне мерзко слышать уж спросонок
Твоих литаний мопсов сплин,
Что всякий раз высмеивает тех,
Кто вызовет у всех здоровый смех!   

*
Я вышвырнул кого-то из окна наружу,
Конечно, лишь во сне, как после обнаружу!
Я вежливо затем спросил:  «МамА,
А человечек для чего тут, ну, скажи сама?»

*
Что думает себе тот юный фат?
Отчизну не люблю, как в армию я взят.
И то же делает и большинство солдат!
Но себялюбьем их я тоже не объят!

*
Милый каннибал, чтоб знали:
Любишь ли ты тётю Мали?
Жри её — она здорова:
Мир ей слишком ярок снова.

*
Роз кусточек, зацелую каждый лепесточек!
Ведь лишь мир мой из досадных проволочек!

*
Ясности хотели б вы?
Полной ясности — ужель?
Грубияны ль вы от головы?
Или Вечности печальный хмель
Вы хотели б влечь, огорлив, в канитель?
Иль с вселенской прихоливостью богов
В чванстве их хотели б пирогов?
Нет, ещё разумней даже вы:
По кроваткам есть у вас тоска,
Милый гномик где для глаз с щепоткою песка.   

*
Я знаю сам, чего желал бы ежечасно:
Чтоб Прояснённое не стало ясно.

*
Я хочу цепями так греметь,
Чтобы треснула на вас мембрана барабана!
Отцветёт и в вашем «Схожими иметь»
Счастье всё рефрена от тирана.

*
Эй, ночные капюшоны, иль без дна?
Подшутить хочу, мол, ряха не видна!
Да никто вас не приколет, не убьёт!
Иль все ваши глуби мерить должен лот!

*
Одолеть нам всё неймётся
Козырям всем вопреки.
А последний нам найдётся —
Мы обмочим нам чулки.

*
Лишь своеволье — нрава образец.
Эй, жизнь, будь вольною цыганкой!
Ну всё, молчу-молчу: Конец!



Славящая песнь

Нет, мой мир не из картона переплёта!
Так тебе скажу я и во сне!
А колпак шута тебе носить охота
Лишь под лавром — это ясно мне!



Песнь путников

Как путь далёк!
В глуби долины лоск
Росы последней ночи лета.
Как путь далёк!
Горяч вселенной воск —
Солнц радость отогрета.
Как путь далёк!
В шумящих головах кружИт
Творенья мощь всего пространства.
О тихо! И без канители! К цели!
Да будет слишком многое, как пели!



Песня мух

С уха, с уха, прочь-ка, муха!
С уха, с уха, прочь копуха!
     Оплеуха! Оплеуха!



Громокарл Худший
(песнь героев)

Холостые дай патроны,
так как в бешенстве я сам:
нет пощаде — будут стоны,
как начну рвать пополам!
Тысяч сто голов сорву я,
кровью позалив мундир!
Эй, я славлю смерть, ликуя —
козырей высок ранжир!
Куксясь, морщись, морщись, Мир!



Общее место

На улице я славлю лишь свободу —
Жену оставить лучше дома, коль затянешь оду.



Сон пропойцы

Я был во сне навеселе,
И рядом старый был верблюд,
Его тянуло уж к земле,
Но смех его звучал как гуд.

И вскоре гений мой хмельной
Возлёг пред этим вот скотом.
Смеялось небо надо мной,
Я пил за четверых при том.

Верблюд на миг ушёл тропой  —
Нужда, я пил уж за троих.
О что за чудный был запой —
Я был велик в делах своих.

Я пью с душою без остуд,
Лишь пьёт ещё со мной верблюд.
А с людом пить — что в рану соль:
Верблюд лишь ценит алкоголь.



Песня-прощание

Прощай ты — ржавая что гвоздь!
Мне до тебя нет больше дел.
По вкусу мне лишь Жизни Гроздь,
Во всём мученье — твой удел!
Что хочешь делай ты теперь —
Не ёкнет у меня внутри.
Чего тебе? Не знаю. Мерь —
Свободой слёзки хоть утри.
А если взвоешь вновь как зверь —
До лампочки мне попурри:
Ори, милашечка, ори!



Эрмитаж

Теперь отложена мной пьянства маска!
Один — я делаю, что пожелаю сам.
Коль в ком-то ею возбудилась детская опаска,
Теперь тот знает, чем я досаждаю вам.
Я лыбюсь лишь теперь и лыбюсь снова, снова!
И взвиться с визгом ликованья песнь готова! 



Ноктюрн

Я затихнув лежу.
Мимо ночью чуть-слышно сквозит.
Но какой-то огромной тоской я влеком ещё глубже.
А тоска — по чему —  я не знаю — тоска!
Оттого так печально.
Я хотел бы: не знаю чего!
Я в раздумье о дальнем, во времени дальнем...


Добрый агнец

(Исчерпывающее стихотворение)

Ты всё же агнец мой,
К тебе не зла моя сатира,
А бух лишь он, в запой
Смотря в кишечник мира.

Ты всё же агнец мой,
Спаси его, спаси от жира пира,
Да и меня спаси от воя у сортира
Воскресшей юности, спаси, родной,
Ведь встанет в саване опять передо мной!


Песня с колонны

Я на моей стою колонне
И вглядываюсь в море.
Я слышу, как ты бьёшься в стоне,
Но нету больше удивления во взоре,
Я на моей стою колонне,
И сердце не отяготит мне горе!



Конечная мудрость

С другими кто — единной цепи звенья,
Тот на Земле не обретёт успокоенья.



Модерный избитый мотив

Отшельник — жирный великан
Лишь ненавидеть ближних рьян.
А любит он один свой скит,
В котором вечно и сидит.
Весь мир ему — одна помада.
От ближних: жаль, дождётся ада!
Хотя у Дьявола в том интереса нет.
И скитник ест одно и то же много лет,
Да и вообще на всё плевать ему, похоже —
На ненависть, да и на губы тоже.



Песня под грог

По жилам у меня пылает грог,
Прожёг помпезный уголёк кишки от скуки.
Замёрзший нос в мозгу у мира, что продрог:
Горячи жеребцы мои в траве речной излуки.
И  — Бюргэр уж Земли а: Муки! Муки! Муки!   


Фантазия рубанка

Стучу зубами всеми я покуда —
Замесы Мира круты на беду.
Но длинная всё ж стружка с чуда
Обвила кольцами невзгод моих чреду.


Звуки вечера

1.

Чего ж так жмёт ботинок мне?
Ты хочешь знать про мой кошмар?
Ложись спокойно в тишине
На ту подушку, что во сне
Взлетит как твой воздушный шар.
И локоны ввысь взвеет он,
Ты их услышишь перезвон,
Поскольку дОлжно рыжим им,
Одним твоим, одним твоим,
Обвить звёзд желтизну в ночИ.
Ах, шар проклятый! Хоть кричи:
Ты стар ведь шар, то влечь ты стар,
Что одному мне было в дар!

2.

Через старые двери,
Что по-хэррски скрипят,
Входит старый печник
С чадной грудою чаш,
Столь несчастных,
Как если б прочли похоронки.
Что же хочет печник?
Прежних пьянок
Последние капли разлить?
У него коротюсеньки ножки,
А у тела четыре угла кирпича,
На котором жёлт воск головёнки,
Что, конечно, с плечей станет течь,
Так как топится печь.
Чадны падают чаши
Из рук, в чёрной саже.
Оттого доски белого пола
Все в каплях вина.
В этом радость видна прежних пьянок.
Но промоина та, что от плеч печника
Уж меж ножек его.
Только чадная печь
Как и прежде стоит, где стена.


Большие пламена

Итак: возьму я этот мрак,
И, скомкаю, и будет брошен он
как можно дальше мной, чтоб был
внутри у тех больших пламён,
что я ещё не видел прежде, но
всё ж знаю, где-то есть уже давно
их пыл... 



Светогетера

Когда когда-то был лучом я света,
Как трепетал я, прям-упрям,
Проникнув через роскошь мира, что воспета,
К эфира в ней морям.
Квинтиллионы звёзд у гроз
Я приглядел пикантной сферой.
О, я был опытен от грёз
И стал светогетерой.



Старое удовольствие

Да — мои солнцетелята
Маслицем уже пролиты,
Влажны как купален полотенца,
Как размокшие донельзя булки.
Я не знаю с этими сырыми,
Сказочно-мокричными что делать,
Не поделать ничего ведь с ними.
Удовольствия такие стары, но по сути
Всё же, честно говоря, мерзки до жути!



Портовый сон

Я, точно хлев, всю эту ночь
Дрых тихо наконец.
Я, точно хлев, всю эту ночь
До тыщи счёл овец.

Все овцы были здоровЫ,
А я —  не так, увы,
И я прибавил к овцам пса
В порту — за полчаса.

В порту матросы пили дни,
Упились мы вконец!
Гармошки рвали все они
И тыщу к ним овец.



Затаённая злоба

Дикость зверя на харе
Должен я себе вырезать,
Так как жизнь мне в угаре
Как в кошмаре.
Воронье в смрадной пасти
С упоением страсти
Буду рвать я на части.
А девиц всех головки,
Чьи так гнилы уловки,
Бальзамировать буду
Рыбий жир влив в посуду!
А потом, а потом:
К небу прыгну скотом,
Звёзды жрать без истом!
И в конце: жизни бред,
Не забыв с ним бесед,
Я развею в обед,
Взмою облаком сам
К небесам, чтоб витать,
Чтоб без сна, верю я,
В злобу впасть мне опять.



Хохочущий ангел

Как было это? Склизки,
сквозь в небесах прорехи
огромные летали диски,
ну а на них крутились алые орехи,
злой Дух, витая там,
колол их пополам,
а ангел с хохотом с подноса
их окроплял раствором купороса.
Да нет вопроса! Нет вопроса!



С бухты барахты кашеор

Порою мне астрально всё дано,
порою мне всё это всё равно.
Я знаю луч, что протяжённый столь,
как и земную знаю я юдоль,
и я едва ли не с неё  уж с давних пор.
О ты, с бухты барахты кашеор!


Старая беседка

Я так много забыл.
Я больше не знаю
Откуда иду.
Сел в какой-то беседке,
Из крупных смарагдов
С мерцанием в них светляков.
Но я больше не знаю сейчас.
Это было в её глубине
И почти как во сне,
Самом-самом любимом у нас.



Ах, да!

Ах, да! Теперь я знаю точно, да,
От Макса с Морицем явился я сюда!
Пока в сиропа море те лежали у стола,
Так глупо походя на грозного вола.
Вдруг луч ручьём так жгуч-прыгуч,
Стал прыгать по углам,
И тут же разделил троих нас пополам.
И после этой всей возьни и кутерьмы
Я упокоился душой на сахарной звезде,
Где были в кратерах, курящихся, везде
Дымы счастливого забвения средь тьмы.


Поющие змеи

Там, где я был уже,
Там всё шло к запустенью:
Я ни рубахи не имел ни башмаков,
Зелёные лишь змеи
В руках обеих.
Ни открутиться я от них
Ни увильнуть уже не мог.
Но всё ж и много сумок звёзд
Вкруг рук моих крутилось,
Напоминая
Дряблые воздушные шары.
А змеи пели.



Фракокомета

Я жил уже давным-давно
В пространстве,
Полном света,
Все атомы светились у него.
Затем к нему внезапно
Солнце чёрное сошло,
Чьи чёрные лучи 
Пронизывали всё.
И были холодны
И жаркое мне лединили тело,
Что не из толстых тканей,
Как известно, всем дано.
Но чёрный свет,
Попав мне в тело,
Вдруг шлейфом мрака
Потянулся из него,   
И, раздвоившись, вскоре
Выглядел как фалды фрака,   
Портной так сшил его бы для кого.
Так я и стал давным-давно
Фракокометой этой.
А нашей ли Земле-планете
Дано ешё хоть раз во мраке будет
Стать зримою в немыслимой комете
Во фраке?



Из других книг

Такие стихи

Порой стихи, что гением творишь,
Поэзии издёвка лишь.



Жёлчь

Мне за столом усесться с Вами вместе —
Как б в адских развлечений полный зал.
Мне снятся сны о Ваших шуток палимсесте.
Тот славен, устриц с Вами кто едал.
Поскольку то, что пьёте Вы в зените
Сплошная жёлчь, несущая ожёг.
Поскольку то, что сами Вы едите,
Из древней глупости творог.
И мне хотелось б грубо Вам по праву
Сказать, что вы мне больше не по нраву.
Вы подлецов на свете сброд
Что отравлял мне жёлчью пищевод. 



Мне так

Мне так: как бы к покою
душа легла, внемлЯ,
и движима такою!
И шепчут тополя.

А мы хотим с тобою
глотОк ещё отпить —
и пьяными уж быть.



Чисть! Чисть!

Чисти мне корону
для прогулки в липках!
Будь мне плоть гурону —
в стёбе к мира трону
мы пойдём на цыпках.
Чисти мне корону!
Чисть до блеска, ибо
дам тебе к поклону
пух-яйцо-спасибо!



Духом пасть, скулить — ни разу!

«Духом пасть, скулить — ни разу!»
бегств девиз мой — идеал.
Я давно учён отказу,
но отваги не терял!



Как вчера я был

Как вчера я был —
не так сегодня я.
С днём, что наступил,
и мина так нова моя.



Живи же как тебе по нраву!

Живи же как тебе по нраву!
Пусть ненависти этим на расправу!
Раз растранжиришь всё на славу,
Не сможешь ничего наследовать при этом,
Тебе позволено лишь будет умереть Заветом —
Умри! Раз умирают, даже став Поэтом.



Моим теперь владеет Сердцем мир

Моим теперь владеет Сердцем мир.
Мне не по нраву больше фрау, даже будь кумир.
Мне не любить уж денег как банкир.
Я сам люблю теперь лишь мир.
Мне не по нраву больше фрау, даже будь кумир.



Под Твоей белой розой

Да, под Твоей хочу я белой розой
С Тобой упиться ласок грёзой.
Услышь же плети хлёст, о дерзновенной,
Весь этот треск и гром во всей вселенной!
Услышь его уж! Стань согбенной!
Твоей любви хочу добиться я озноба
Распутством шутки, что как яда проба.
Гляди ж! Любившие меня все умерли от жара
Моих лобзаний — молнии удара!



Что я — свинья!

Рихарду Дэмэлю 25. 2. 1901

Что я — свинья!
Не я! Не я!
Так не рискуй же головой в обед,
о мой изысканный желудок-книговед.



???

Одного оставите меня Вы,
Так себя иметь я не охоч!
Муку ж от сего я для расправы
Сам захоронить разок не прочь.



Поверь!

Поверь! Я кобеля прибил бы, кАбы
добрался б до моей он чудной жабы,
рискнув, её похитить бы как тати.

Светильник ал мой, разгораться дабы
утробой у моей прелестной жабы,
как если бы пылать ей у кровати.

Тому лишь горе и пути ухабы,
кто поеданье запретить мне хочет жабы
и прославление её, будь даже тот из знати.

Мне нет прелестней никого моей лишь жабы!



Весел будь мой добрый ужин

Весел будь, мой добрый ужин,
К ночи хоть печаль вокруг.
Мой смешок будь вечно нужен,
Хоть всё гибнуть станет вдруг.



Мопсиада

Итак, за первого мироспасителя
Должен себя, конечно, я держать.
Успел лишь мопс сказать и стал таков,
Полнея дома от битков.



Обед с чертовским озорством

Рихарду Дэмэлю 9. 5. 1901

Обед с чертовским озорством:
По принцу в каждой камбале,
Ха, человечинка уж здесь
И не плоха-то! Ха! Ха! Ха!
А вкусом — ну амброзия!



Песня землян

Разлетишься на куски —
трупным будет дух тоски.
Вспыхиваешь только раз —
Не смыкай ни разу глаз!



КикакокУ!

ЭкоралАпс! Чего коллипАнда ополёза.
ИпзАтта их фюо.
КикакокУ проклинтхэ пэтёх.
НикифилИ мопалЭксио интипАши бэнакАффропрОпза
пы! пропза пы!
ЙазОллу нозарЭсса флыпзай
Аукаротто пассакрУссар КикакокУ
Нипза пуш?
КикакокУ булури?
ФутупУккэ — пропза пы!
ЙазОллу … … ...



Рад — кто свободен от жены и от детей

Рад — кто свободен от жены и от детей,
Кто может жизнь свою пропить средь кутежей,
Кто всё целит, в чём есть недуг людских затей,
Кто самый лучший и свободный из мужей,
Кто может жить под солнцем как и в шторм,
Во всём себе не устанавливая норм,
Кто растранжирил муки все своей рукой
И на Земле себе позволил обрести покой.



Раз Ты меня любить не хочешь

Раз Ты меня любить не хочешь больше,
Так я пойду к той с купола жене!
Раз Ты меня любить не хочешь больше,
Тебя забыть захочется и мне —
Конечно, лишь при диком страсти жаре
И струн в ударе в винном перегаре,
Что я найду как средства от болезни...
Исчезни только! Лишь исчезни,
Раз Ты меня любить не хочешь больше.



Моему медвежонку к  22. IV. 1910

Моя любимая модельненькая мышечка!
Ты от меня из перлов не желала бы домишечка,
Цветные лампы где одни вокруг?
Там не узнаешь ты себя  и свой досуг.
Как всё прекрасно будет из сплошных чудес!
Возрадуйся, моя усталенькая, прыгай до небес!
К тому ж из перлов шкаф получишь ты, чтоб всласть
В нём синий бархат повсюду класть.
Зелёный ж бархат для в большом курятнике завес,
Где я, отважный мой яичник,
Твой птичник.



Не смейся больше жутко как теперь!

Не смейся больше жутко как теперь!
Меня в печаль вгоняет жизнь твоя, поверь!
Хоть слово мне скажи всё ж вновь!
Молчанье  убивает ведь любовь.
Но ты любить меня должна, то ясно всем!
Ах, ты меня не слушаешь совсем?!



Вскрик!

О золотая пена воли воль,
Воспрыснись в холод дуновенья!
О золотая пена воли воль,
Исшипься в холод погребенья!
Слюною воя корибантов сбрызни
Занудную литанию у жизни!



Голубые пламёна

Дитя я видел этой ночью,
Чей надо мной был смех,
И этой ночью это было
Единственною из моих утех.
А верещАтник весь по небосклон
Был полон голубых пламён,
Чей свет дарим был небесам,
И небеса от них все были просвелёнными.
И как дитя я стал смеяться сам,
И оба мы смеялись
Под голубыми этими  пламёнами!



Не смеёшься больше? Неужели?

Не знаю я, но мнится всё же:
Сий мир — дыра прогнившая, похоже.
Пусть звёзды есть большие в нём,
Они все с фосфорящимся огнём.

Нежна по виду, но я знаю тоже:
Одна издёвка лишь на мира роже.
Дружелюбными мы были бы хотя,
Засмеётся ли ещё от этого дитя?

Чудесно, но я верю, что морока
В тисках нас держит мировой дыры порока.
Ах, много звёзд больших в свой срок,
Как ни был бы устал, развеет ветерок.


Одноногий пьянчуга

Эй, постой-ка, герой!
Мир оставь, дверь закрой!
Выпьем тут по одной,
Пить ты можешь со мной!

Эй, постой-ка, герой!
Если денег горой,
Промотай, мой родной,
Промотай всё со мной!

Утром ржёт, тот, кто ночь,
Спать идти не охоч,
Тешит муркой точь-в-точь,
А раскаянье прочь!

А сбежишь дотемна,
Хоть нога и одна,
Вновь в шенке* и она
Будет в стельку пьяна!

*Традиционное написание шинок — ошибочно,
так как от Sch;nke (распивочная), а не от Schinken
(ветчина, окорок).


Тот прыгающий тон

Тот прыгающий тон,
Тот прыгающий тон,
Мой сын же он!
Я мать ему.
Пеку я с маслом потому
Для сына — он
Тот прыгающий тон.
Пирог! Пеку пирог!
Чтоб он обрадоваться мог.
Он станет славный муж,
Во всём он будет дюж!
Ведь сын любимый он
Тот прыгающий тон!
Для печева всё будет доставать!
Ему пекла чтоб я, его же мать!
Молчи, с издёвкой пасть!
Мой сын живи же всласть!


Паула Дэмэль
(1862 —1918)

Первые штанишки

Седой портной наш Пикэрних
пошив ведёт обнов,
теперь он мерку с Пэтэрле
для первых снял штанов.
Им числа в книжку вписаны
на жёлтенький листок,
и коль малец не так стоял,
то получал шлепок.

«Ах, добрый мастер Пикэрних,
красивыми их сшей,
хочу гулять под липами,
где нету малышей.

Чтоб мальчики все поняли,
Какой бы ни взгляни:
В моих штанишках тоже ведь
Я — мальчик как они.


Рихард Дэмэль
(1863 — 1920)

Встреча

Да,  я встречал тебя уже,
уже я видел, как
цвёл на меже
у поля  ржи
тот дикий мак:
я видел чаши, что несли, горя в лучах, цветы,
чья глубина была полна синевшей темноты,
уже я видел, как раскрылась, пламенем дыша,
цветка в бутоне, вся затрепетав, душа.

Такой увидел я тебя, бутон, ещё дитя,
когда я к бору шёл – как  жара воплощенье
всем существом горела ты, цветя,
так боязлива и чиста, что в восхищенье
мой взгляд не мог не приласкать тебя, хотя
так, словно если б он вымаливал прощенье.

Всполох был это? Или только дальний блик?
Летнего платья  вкруг тебя вдруг вспыхнувшая алость?
Или закат, что в елях бора, отпылав, изник?
Всполох был это, что висков твоих родник
впервые озарил? – переборов усталость,               
с такою робостью ко мне ты обратила лик,
где детский страх сквозил из взора,
пред тем чтобы исчезнуть через миг
средь елей в сумерках серебряного бора.

Но всё ж в душе моей, влекомой за тобой,
остался свет твоих очей бездонно-голубой!..

Да,  я встречал тебя уже,
дитя,  я видел, как
под лаской ветра на меже
клонился мак,
и был развеян в поле ржи цветок,
и лепестки я удержать его не смог.
И мне ночами виделась потом
та чаша, чьи края горят огнём,
и видится во сне ночами мне
голубизна её во тьме – на самом дне.


Перед грозой

Ещё темнело в небесах –
я вдруг почувствовал, как в комнате в углах
повисла дымкой мгла, стал воздух недвижим,
в окне передо мной на фоне небосклона
забилась ясеня в порыве ветра крона,
и два листа гонимых взвились, сорванные им.

Стояла духота. Как древоточец слепо
во мраке точит древо гроба в недрах склепа –
так мне был слышен ход часов – почти в упор,
и из распахнутых дверей мне слышались, печаля,
голос и звуки тихие рояля,
из дальней залы долетая в коридор.

Повисли тучи тяжким сводом, и всё боле
мне открывалось в тихом пенье боли –
я вдруг тебя увидел, обратившись в слух –
порывы ветра листья уносили,
был воздух сер от возметённой пыли,
и – стон ветвей так глух.

И всё слабее становились звуки –
я видел мокрые от слёз стекавших руки,
склонившись над роялем, сломлена судьбой,
ты пела песню, что невестой петь любила,
которой в юности ещё меня пленила,
пела, я чувствовал, её борясь сама с собой.

А тучи предгрозово всё темнели,
и звуки теплились чуть слышно, еле-еле,
входя как в сердце нож, как если б голоса
двух заблудившихся детей, уж на пределе
последних сил взывая к людям, пели –
и молния тогда пронзила небеса!



Тайна

Назад спускается луна, и в глубине
ущелья серебрится смоль.

И голос в сонный водопад поёт:

Любимая,
и высочайшее твоё блаженство,
и глубочайшая твоя с ним боль, 
всё — счастье мне...



На распутье

Я в лоб хотел поцеловать тебя,
шепнув: за всё благодарю!..
Но отсвет был в твоих глазах всполоха,
над горными лесами предвещавшего зарю...
и, молча, мы ему
последовали сами...


Утешение

Ты видела одной звезды паденье,
и робко руку протянула потому?
Взгляни, из звёзд нет ни одной исчезновенья:
они как прежде светят все всему.



Холод вопроса

Где ты теперь? Долины все в снегу,
поток застыл, для льда вчера ещё недостижимый.
Я потрясения в белёсой мгле скрыть не могу
как свет тот, дальний, недвижимый.



Тихо идя
 
Сереет вечер, осени костры горят подряд.
От дыма на стерне невыносимо.
Мне не узнать уже пути назад.
Темнеет, мне б в себе покинуть этот чад.
Какой-то жук, жужжа, в дыму пронёсся мимо.
Мимо. 



Чудо

Никогда я в том не видел чуда,
что деревья, если листья пали,
в почках снова все уже стоят повсюду.

Но теперь всегда, как листья пали,
Твой вопрос мою волнует душу:
Можно ли нам это Чудо видеть без печали?



Финал

Когда ты от моей груди освободилась,
я испугался: торжества ли то конец,
но вновь тобой возложен мой венец,
мне мой венец.



Идеальный ландшафт

Ты: с глянцем на челе
сквозь ясность ввечеру,
но на меня не глядя, нет,
а в свет, лишь в свет —   
и эхо вскрика моего,
пропав во мгле
в ответ.   


Без заминки

Всё гуще
сыплет снег,
стою, смотрю —
устав кружиться,
снежинки
липнут к фонарю,
немые лица,
всё пуще —
без заминки,
переходя на бег,
вперёд-вперёд,
раз одинок ты, пешеход! 


Здоровый муж

Моя жена больна,
умрёт уж, к счастью, вскоре,
тогда смогу смеяться я, похоже,
что что-то унаследовал всё ж в горе.
О, как биением мне в плоти жизнь ещё  мила,
для сердца кашель ведь её — нещадная пила,
о, помоги же, Боже.

У печки, вон, сидит она
и улыбается в огонь,
и в пламени её хрипленье кашля тоже,
и так ужасна разложенья вонь.
Треща, от пыла, распадаются, поленья,
и колокольный звон из отдаленья,
о, помоги же, Боже.


Франк Вэдэкинд
(1864 — 1918)

Указатель Пути

Я не рождён с судьбою водохлёба,
Сё подтвердить моя вам может Муза,
Что за вином поёт, но молкнет как обуза,
Когда глоток последний вобралА утроба.

К воде во мне лежит заветом злоба,
Поскольку нет в ней чар духовного союза,
Что изойдут из кубка из-под будней груза,
Он — указатель мне пути, ведущего от нёба.

Он как смышлёный подмастерье кажет мне дорогу,
И в Храм приводит к сАмому порогу,
И все ворота открывает моему прозренью.

И я шатаюсь по священному чертогу,
Чья святость места служит озаренью.
И трюками не сбить меня, предамся коль творенью.
 

Фальстаф

Как юмор низость раздувает свой венец,
Твоею плотью нависая в туке.
Пасть великана с крохой Воли в пуке:
Поэт что мальчик с пальчик и велик Глупец.

Ты — дойче „ Bel-Ami“ со сцены для сердец,
Лишь тишину твоя известность терпит в муке,
Твой ирокеза рёв в пивных в своей докуке
Восторгом полнит слух ослов по самый их крестец.

Пивных филистерам ты — гений, и наоборот:
Для гениев — пивных филистер. «Вот те нате, —
Они рекут, — он не Поэт, Колбасник-Ханс в халате.

Регистры для Добра и Зла — во всём у нас охвате,
Но никогда не вьючь на нас, как тех кто понесёт
Тебе и благосклонность нашу, милый Скот!»


Песня о сиротке

Один сиротка, как рождён,
был слеп на оба глаза он,
на оба глаза он.
Старик к нему пришёл, как дух,
на оба уха был он глух,
на оба уха глух.
И в мир они пошли пешком,
Слепой с оглохшим стариком,
Слепой со стариком.

И вот у дома раз идут,
Калека выползает тут,
К ним выползает тут.
АвтО её давно средь мги
Лишило навсегда ноги,
Лишило, да, ноги.
И вот втроём бредут от бед:
Слепой, глухой, калека вслед
Ползёт за ними вслед.

Тут девственница в сорок лет,
На девство чьё охочих нет,
Совсем охочих нет.
И было то её бедой,
И наказал Бог бородой
Её, да, бородой.
И молит: с вами я пойду,
Чтоб Бог отвёл мою беду,
Отвёл мою беду.

И пес вдруг на пути их лёг,
Клыков кто в пасти не сберёг,
Клыков всех не сберёг.
Как только кость тот пёс найдёт —
Не может проглотить в живот,
И пуст всегда живот.
И вот за всеми как вопрос
Плетётся шелудивый пёс,
Поплёлся старый пёс.

И тут им встретился поэт,
Кто голодал десятки лет,
Десятки тяжких лет.
Стихи он кровью написал,
Но ни один их не читал,
Никто его не знал.
Он духом пал, и был больным,
Но он тянулся к остальным,
Ко псу и к остальным.

И тут в поэте дар воскрес,
Он пишет лучшую из пьес,
Да, лучшую из пьес.
И как герои взяты им
Слепой со стариком глухим,
Со стариком, а к ним   
Калека тож с её бедой,
И девственница с бородой,
Чьё девство с бородой.
 
И пьеса нравилась всем столь,
Что каждый сразу понял роль,
Да, каждый понял роль.
И был у режиссуры спрос,
Поскольку режиссёр был пёс,
Да, шелудивый пёс.
И пьеса с цензора стола,
На сцене сыграна была,
И —  критики хвала.

Игре рукоплескал народ,
Звучат артистам сотни од,
На сцене пьеса год.
Доход у труппы всё растет,
Сбор, аж заоблачных высот,
И слава и почет.
В  Европе тур успешно дан,
В Америку и в сотню стран
Спектакль всюду зван.

Мораль отсюда извлечём:
Недуг нам часто палачом
И с муками при чём.
И лишь в Поэзии недуг
Приводит в муках к счастью вдруг,
Приводит к счастью вдруг.
Отсюда мужество растет,
будь девстенницы б то живот.
И в людям в ней оплот!


Утренний настрой

Как на яйцах красться мне
Вновь из парадиза милой,
В чьей в альковной глубине
Я с мужской расстался силой!

Свет Луны как блёклый сплин
На моём потёртом фраке,
Ах, эффект всегда один,
Как ни звать дитя во мраке.

Вильхэльминой, Каролиной
Выпрыгнет, открой лишь рот,
Только тут с невинной миной
Там с рутиной оберёт.


Ильзэ

В четырнадцать ещё дитя для глаз,
Тогда казалась я невинностью самОй,
Когда узнала в самый первый раз:
Сладка как радость от любви, о, Боже мой!

Он с хохотком меня к себе привлёк
И зашептал: «Не больно будет.. погоди...»
При том мне юбки воздувать стал ветерок
От рук его всё выше, до груди.

И без любви я не живу с тех пор ни дня,
И жизнь моя — одна прекрасная весна,
Ну, а никто любить не станет вдруг меня,
Тогда б могильного лишь мне хотелось сна.
   

Утешение

Все те, кто мёртвыми лежат на поле брани,
Имели жизнь лишь для того, чтоб потерять,
Но постоянно снова кто-то хочет жертв как дани,
Чтоб у Европы  изменять границы все опять.
А дипломат взревёт: «Ах, что про страх
Людей? Они ж растут как на дрожжах!»



К юноше

Юноша, не ведай тяги
К яблокам из парадиза —
С дев груди и капля влаги
С горем горечи каприза.

А тянуть начнёт на горе
Грудь бела как дьяволица,
Бедный друг, с тебя уж вскоре
Струями печали литься.

Элегантному в отваге
Рано жизнь влачить калеки,
Станцевав разок во влаге,
В яме семенить навеки!


Лист альбома

Будь ещё он так одуловат — 
Разом разорвёт петли канат.
Правда, не должно то означать того,
Рвать чтоб сразу все до одного.

Нет, напротив, для утрат
Цел такой канат и остаётся свят.



Прощание

У чувственности торжество — прощание со мной,
Тут всё одни какие-то курьёзы,
И хоть тут в узах всё и шинах с ней одной,
Не удержать уж больше всё мне, как и слёзы.

Лоск наготы ищу я робко —  не без мук,
Его нет верности былой уже в достатке.
Его я часто под шипящий кубка звук
Совместно с пеной выдыхал в тостов припадке.

И обезжёнена навек теперь моя душа —
Загашены огни всех спален, в беспорядке...
И даже ломаного я б не дал уже гроша
За то, что мне прожить ещё в остатке.


Всепобеждающая

Ты дитя высот эпохи,
Ты Культуры чудо-мыс:
И клопы, и вши, и блохи
У тебя, но, право, тсс...

Mene Tekel лохмы с кожи
Ото лба до пальцев ног:
Омерзения до дрожи —
Тени от тебя залог.

Но как в ночь любви забавы,
Вошек чтоб ловить низин,
Ужас я твоей державы
Славлю, верный гражданин.
   

Бэрте Марии

Детьми как бодро, босы мы
По лужам шли под визги,
И грязи этой кутерьмы
С колен стекали брызги!

И как детьми идём опять
По жизни, чьи дороги
В грязи Культуры, чтоб марать,
Налипнув нам на ноги.

Но и в грязи, гадюк среди,
Идя, не будь понурей,
Пока свободно всё в груди,
А кудри взвиты бурей!



Бруно

Овладей, мой славный мальчик, ныне
Бытием твоим земным, раз в благостыне:
Розовостью свежей бёдра пОлны,
Пух легчайший над твоей губою,
И твоей тоски хоть бурны волны,
Сами песенки слагаются собою —
И для Будущего в довершенье,
В бытие твоём земном исполнясь тщенья,
Быть одним лишь из троих прими решенье:
Скот ли, агнец ли, козёл ли отпущенья.
И три радости увидишь ты воочью
Твоего решенья первой ночью!


Ипохондрику

Ты лоб морщишь клушей,
Гром гроз тут явя,
Поскольку ты с грушей
Сожрал и червя.

Что след в непогоде,
Ужасен хотя?
Богатству в природе
Будь рад как дитя.

От милых чем горче,
Тем сладостней сласть,
В халупке, где в корче,
В любви ярче страсть.


Эльке

Элька, дольше мне не вынести приличий,
Рёв моих всех смыслов гонно дик —
В каждом женском изо всех обличий
Вижу я божественный твой лик!

В снах моих уже одна ты тоже:
Да, раздевшись — как мне, посуди!
За гардиной падал я там, Боже,
Лишь увидев сласть твоей груди.

Подкосились как коленки обе,
Жирный пот на лбу стал выступать,
Как сняла ты блузу, я в ознобе
От блаженства лёг в твою кровать.

Сделай ж эти сны мне явью вскоре,
Сделай ж, королева, не губя,
Чтобы от преград не выл я в горе,
В ярости вдали что ж от тебя!


Франциске де Варэнс

Поцелуй вчера я вспомнил снова,
Что твоя мне подарила мать,
Ах, блаженство — памяти основа,
Губы я облизывал опять.

И прикосновенье губ так сочно
Было вновь — случилось что со мной,
Это было повторенье точно,
Но как б снова был я с ней одной:

Вслушиваюсь в смех её и пенье,
В смысл слов, что будоражат кровь...
Но ты вспомнилась в какое-то мгновенье,
И она исчезла сразу вновь.
 

На ленивом ложе

Растянувшись на моём ленивом ложе,
Часто я перебираю жизни дни,
Изучая, что за этим скрыто всё же,
Что мои в них жалобы одни.

И табак есть у меня вслед за едою,
Я живу в любой из жизни сфер,
А люблю на вкус мой: чередою
Синие чулки лишь и гетер.

Психопатия при сексе уж, похоже,
Мною сброшена с раздумия весов,
Но как прежде мне всего дороже
Память всех прекрасных в ней часов.


Паяцы

(Из «Король Николо»)

Редки счастья проявленья,
Что не тронул мозг ничуть,
Не смеюсь от удивленья
Как и не могу всплакнуть!

Правда, небо, как калеку,
Тоже с ног сбивает прок.
Оттого и человеку
Ежедневный кувырок.

У кого ж не гибки ноги,
Также руки, посмотри:
Рады бедам, хоть и многи,
Люб раз выигрыш внутри.


Заключённый

Часто по ночам на ложе
Дума у меня моя:
Повредило бы мне тоже,
Коль имел б другое Я.

Шепоток сомненья стыло
Мне в ответ из темноты:
Чёрт, ничто б не повредило,
С Я другим хоть был бы ты!

И без сил уж, за делами
Я дышу стихом опять,
Шевеля всё кандалами,
Что мыслителю не снять.


Анархист

В казни час, не нужно мне
О пощаде ваших фраз!
Дайте лишь: к моей жене
Ртом припасть в последний раз!

Пусть пьянит вас хмель-халуй,
Кровь мою струя в песок.
Слаще жёнке поцелуй,
Ката хлеба чем кусок.

Будет Сын женой рождён
В сердце чтобы крест мой нёс.
И начнёт за слёзы он
Ваших чад голов покос.



Символистка

Твой взор горит, летит твой вздох,
Как смерть бледна ты вновь,
И мой вопрос: в чём твой подвох —
Вслед ты ж красна как кровь.

Твой взор последних мук всполох,
С ресниц слёз топь видна,
И мой вопрос: в чём твой подвох —
Как мрамор ж вслед бледна.    



Капитуляция

Ум замутить вином иль нет!
Ся помощь плоти куца!
Как только  потушу я свет,
Клопы опять вернутся!

Как в Красном море фараон,
Так ипохондрик в пьянстве.
И был б потопом я спасён
В клоповых орд тиранстве?!

Оставлен свет ночной порой,
Крехтя я вжался в нары.
Нет гордости, таков настрой:
Пусть к Ницше, но от свары...


Утешительница

Смерть придёт, конечно, вскоре,
Вечно рядом бдя во мгле.
Утешительница в море,
Хоть ужасна на Земле.

Ненависть в любви к ней, дабы
Люб был ненависти жар.
Были б все бессмертны кабы,
Вот ужасный был б кошмар.

Жрать и множиться до срока —
Издревле нам дан завет.
Дольше ждать от жизни прока
У меня сил больше нет.


Финал

В лесу бродит ветер, в порывах свистя,
И падают листья без сил.
А я Галатею, услады дитя,
В могилу уже опустил.

Без слёз я всем телом к ней тихо приник,
Прекрасна как — не устоять.
Целуя, шепчу я, дыша в милый лик:
Мы свидимся вскоре опять. 
 

Свежая кровь

Танцуй, милашка, так дика
Танцуй танцуется пока!
Как ты резвясь, спеша, одна,
Сам не станцует сатана!
Сбрось туфли — да, над головой,
А с ними юбочку под вой!
Пусть икры в радости утех
Взлетают на глазах у всех!

До треска чьих-то катаракт,
Отбей канкана  прытко такт,
Развей, смети повсюду тлен
Слепящей белизной колен!
Пусть, в окрылённости высок,
Взлетает в страсти твой задок.
Танцуй, растрать, растрать свой пыл
Как если б танец первым был!


Альфрэд Кэрр
(1867 — 1948)

Хэрта

То что происходит, очевидно,
Не конец, чтоб что-то разрешать —
Хэрта говорит: « Нельзя что, так обидно,
Вдосталь часто девства вновь лишать.


Людвиг Тома
(1867 — 1921) 

Безразлично

Когда вчера я был уже в кровати,
Раздался в полночь стук, и без свечи,
Подумав: ах, Жанэтта, очень кстати,
Я ей, конечно, дверь открыл в ночИ.
И вот в алькове мы сидим уже на ложе,
И я чуть трогаю во тьме её шелка,
И вдруг по волосам  меня, похоже,
Огромная погладила рука.
И тут я чувствую: то не Жанэтты формы,
У этой форм совсем иной замес,
Да и бока у этой свыше нормы
Имеют и обхват, и даже вес.
Но я молчу и думаю прилежно:
Ни кто и как, а то что цель ясна,
Намеренье, кроме того, в ней нежно —
Меня почтить решилась всё ж она.
Что значит имя даже с монограммой?
В любви забудутся былые голоса.
Одно лишь важно, чтоб была бы дамой,
К сему приятные имея телеса.


Превращения

Когда война жрала солдат,
Сидел за печкою усат,
Уныл как таракашка —
Царь Николашка.

Когда же мир был заключён,
Идёт величья полон вон
Под гимн пред строем как герой
Царь Николай Второй.

Каппут и армия, и флот
Не зрим в Санкт-Петербурге тот,
Унылый таракашка —
Царь Николашка.

За ливнем солнце — подшофе
Сидит вновь в чистом галифе
В венце лавровом за икрой —
Царь Николай Второй.

Позор высокой славой стал,
Героем трус на пьедестал,
Но лев лишь таракашка —
Царь Николашка.

И вновь, да поздно, он порой
Как полководец входит в строй
С наградой — да глаза открой,
О Николай Второй!



Первомай

Первомай справляли мы!
Улицы в дерьме все, Боже,
Ветер ледяным дул тоже,
Как бы был возврат зимы.

Наших девушек кружок
Толстые одел рейтузы,
Видя в них тоску обузы,
Зол мог быть на них дружок.

Никаких, дав кругаля,
Удовольствий на природе,
Или что-то в этом роде,
Так как ниже уж нуля.

Все остались со слюной,
Брызгать кто охоч ей в паре,
Чтоб не слечь в катара жаре.
Май — блаженство под луной! 



Эльзэ Ласкэр-Шюлер
(1869 — 1945)

Книга «Стикс»  1902 года

Хроника

(Моим сёстрам)

Мама и папа с неба
струят свою силу
мимо поющих далей,
мимо играющих звёзд,
вниз на меня.
Страстность трепещущего неба
разблещивается!
Вся моя тоска взмывает,
чтоб проскользнуть
сквозь золотую кровь солнца!
Я ощущаю: мама и папа
прорастают вновь
на моей пугливо-понимающей
дали материнства.
Три души устремляются
из тихих утренних грёз
к стране Бога их грусти.
Эти три и есть мы, сёстры,
и те, кто рождены до меня,
уже грезили в облике Сфинкса
во времена фараонов.
Меня же для придания формы
месила в глуби лона мира
Творца тяжелейшая рука.
И она уже знала, кто мои братья!
Они были тремя королями,
тянувшимися на восток
за светлой звездой
сквозь обжигающий ветер пустыни.
Но восемь судеб,
взойдя на нашей крови,
за нашим небом в засаде:
одни четыре мучают нас на закате,
другие четыре омрачают нас в жАре утра,
и они все принесли нам голод,
нужду сердец и смерть!
И это предстоит:
над нашей последней могилой
им ещё продолжаться,
сплетаться проклятьем по всем мирам,
радоваться своему злу.
Но ветры однажды станут и их
тленом  страшить.
Satanas miserere eorum.
Мама

Звезда, светла, поёт песнь смерти
Всю ночь июля,
Всю ночь июля
Звон колокола похорон.
И облачна рука на крыше опять,
И мокрая рука как тень, что свыше, опять
Всё ищет маму, чтоб её отнять.
Я ощущаю жизнь свою нагой,
Как я б вступила с маминой Земли
Уже в предел Земли другой своей ногой,
И там во времени её бы сразу отцвели,
Мои все радостные дни,
А надо мною ночи были бы одни,
Чтоб одиноко в каждой из ночей
Мне с маминой звезды всё ждать лучей.
Как больно, больно, Боже Мой,
Хоть мама у Тебя пришла домой!



Побег из мира

Я в безграничное хочу
Ко мне назад опять,
Уже цветёт, но я о том молчу,
Безосенье моей души,
Но может быть уже мне поздно вспять!
О, я умру средь вас в глуши!
От вас в лицо мне дышит смерть!
Но куколкой окутываясь нитью в свой черёд,
Я всё ж покину вашу круговерть!
Сбить с толку вас мне по плечу,
От вас чтоб ускользнуть,
И вновь от безграничного вперёд
Начать мой путь!


Ревность

Подумай лишь об этой доле!
С цыганским огневым народом
Кочуем мы по нашей воле:
Я у ног твоих,
А ты, играющий на скрипке в поле
Под звёздным небосводом,
И ветер из степи, объявший жаром нас двоих!

… В Марии Ночь мне будет боль не превозмочь!
В Марии Ночь,
Когда увижу я, как тих
В благоухании её с одной уходишь ты,
И облетают, видя вас, цветы средь темноты...
В Марии Ночь мне будет боль не превозмочь,
Русоволосый увидав цветок в руках твоих!..


Весна

Давай мы будем как весной лучи Луны
Которым ночью, никуда не к спеху,
Давай двумя детьми из лунной тишины
Мы в жизнь твою войдём как в сны весны,
Где ты меня научишь радостному смеху.

Без маминой любви как жить тоскливо мне,
Без папиных забот, чьих чувств спасала сила,
Проклятье, что на мне лежит не по моей вине,
Меня по жизни гнало в каждой стороне
Моим врагом, чью верность я с любовью выносила. 

Теперь уже деревья сада все в цвету,
Благоухание любви как шёлком забелело!
Ты должен мамы с папой возвратить мне доброту,
Ты должен радостью весны расколдовать мне немоту!
И стать моим, и стать моим всецело!



Чернотелая Бхованэх

(Богиня ночи цыганской песни)

Мои губы пылают
От пламён  раскинутых рук,
Ты должен со мною в Гранаду...
Кровь жилах уже не выносит разлук
С солнцем её, и с муками нет уже сладу,
Они студят мою дикую кровь,
Где, биясь, пылает любовь.

Плоды граната там горячи,
Как мои губы в  ночИ!
Каждый гранат ало потёк
В них алость моих щёк! 

Там сияют ракушки бус
И низки медового янтаря
На тёмном луче моей кожи,
В моих волосах волнами вскипает заря,
Моя душа в предчувствия радостной дрожи,
Ощутить бурю как крови вкус,
У стоп ощутить потоп!

Горячи ветры, взметая пески,
С нас тоски срывая оковы,
Освобождая нас от тоски!
И со скал Гранады, грозяще близки,
Чернотелой БхованЭх доносятся зовы!



Мой стыдливый румянец

Ты, не насылай дольше к ночи на меня
Благоуханья горячего бальзама
Твоих сладчайших садов.

На моей щеке кровит стыд,
И вокруг меня дрожит воздух лета.

Ты . . .  прохладой повей на мои щёки к ночи
Из неблагоухающих, нежелающих трав.

Только не дли дуновенья твоих ищущих роз,
Оно томит мой стыд.



Гон

Меня гонят по жизни её напасти,
И страсти, обуздать которые не могу,
И наважденья, сродни волчьей пасти,
Что хватает меня  на бегу!

Я в блужданиях в жаркие дни от желанья...
Сотрясает ночи моего желания зов,
Я готова желая на мученья закланья,
На срыванье с желанья в мученьях оков.

Трепеща я кружу по земной юдоли,
Перед ней на колени от желанья чтоб пасть.
Нет, во мне не осталось ни капли воли,
Одолеть желанье как природы напасть.



Песенка Сиринкс

Из листьев пальм как языки гадюк, блестя, вьюны
У гладиолусов в цветках, кровавость чья отравна,
И жмурится от смеха, похож на серп луны,
Затеряный меж пальм, слезящийся глаз Фавна.

В объятии мир с жизнью тесно сплетены,
Светясь от трепета лучей Сатурна,
И в дуновеньях проплывют, грезя, сны
Сквозь дымку ночи, что таинственно пурпурна.

Ужели в шутку захотели  тростники
Нас у болота в венике связать навеки!?
Вздор! Утренней заре мы вопреки
В любви всё будем литься как ночные реки! 



Nervus erotis

Что ж после пыла дней с горячечной любовью
Для их остуды не принадлежит нам ночь...
Ведь туберозам, что моей окрашены в них кровью,
Её пылание уже снести невмочь!

Скажи, ночами так же слышен крик твоей души,
Когда ей даже в страхи дрёмы нет возврата,
И крик её, как и моей, как птиц в ночной глуши?..

Что ж кажется, что всё на свете стало ало:
Как у души бы истекала кровью жизнь сама.
Что ж сердце стонет, как от голода б страдало,
Когда от глаз кровавых смерти сходит всё с ума.

Скажи, ночами жалуясь твоя душа без сна
От тубероз во тьме густого аромата,
Наколотая им на нерв как бабочка, красна?.. 


Зимняя ночь

(Под виолончель)
 
В глубоком сне всю ночь зимой
Мне будто: давит холм могильный мой,
Как в полночь умерла б давным-давно,
И смерь Земли мне пережить бы было суждено.

Но всё ж к ребёнку моему, отраде всех отрад,
Ещё меня всё тянет с муками назад,
И я в тоске ищу всё путь к нему домой,
И умираю вновь, его найдя, в себе самой.

В глубоком сне всю ночь зимой
Мне будто: давит холм могильный мой.



Правесна

Она змею носила вместо пояска,
На шляпке яблоки из Парадиза,
И дикая моя тоска
В её кровИ ждала отдохновенья бриза.

И страхам первосолнца вопреки,
Сгореть в унынии, что ей постыло,
Она во мне с той бледностью щеки,
Поскольку это изначально мило было.   

Всё это стало в нас с судьбой игрой,
Где и загадки, и разгадки...
Но мы дрожим ешё порой,
Смотря в кольцо, до сказок падки.

Мной кровь моя забыта сразу, Ева,
И все утёсы вод, к душе что грубы,
Как алым пылом твоего напева
Мои раздвинутся мальчишеские губы.

И при закатах как тебе мне, Ева, тоже,
Когда зари извивы, утихая, зыбки,
С Добра и Зла Познанья Древа шлют, похоже,
Цветы свои дразняще-милые улыбки.



Пионы

(Хороводная для больших детей)

Он сёстрам обещал своим, монашенкам святым:
Не пробуждать во мне любви как боли,
Когда же в мае так пунцово всем кустом
Вдруг зацвели пионы,
Почти не стало воли в нём, сдержать обещанное им,
Тогда он троекратно осенил себя крестом.
С тех пор в ознобе у меня из сердца только стоны.

С тех пор я в ельнике лежу на палой, бурой хвОе,
Где ветры осени в круженье оголтелом,
В унылом вое над мои весенним телом.

Но двум монашенкам, кто так теперь грустны,
Венчания желаю я в дни будущей весны,
Чтоб хоровод водили б мы у тех пионов после дней зимы.



Затем

… Затем настала ночь твоею явью грёз
Со звёздным тихим колыханием огней,
И издали минувший день мне улыбался в ней,
И затаилось в ней дыханье диких роз.

Теперь тоскую я по маю грёз, где стих
Признанием в любви твой верности обет.
О вот бы время грёз ещё тысячу лет
Сияло звёздными огнями на губах твоих!



Вечер

Ты вырвал детский смех мой из меня,
Мой звонкий смех с ребёнка ясным взором,
Мой смех, теперь давящийся позором,
Звуча напевом к ночи у твоих дверей
                с начала дня.

Зачем тебе всё это было, для каких утех,
Желал им мрачность одолеть гнетущего досуга?..
Теперь усмешкой старца он от нового недуга
Звучит по детскости в нужде,
                мой прежде звонкий смех.



Карма

В ночь, в которой стояла звёздная стужа,
Лишила жизни, рядом со мной лежащего, мужа.

И, когда к рассвету уже его крови открылась лужа,
Из неё ухмыльнулась его судьба, что на такое я дюжа.



Оргия

Исполнен таинств, вечер целовал
в бутонах олеандр у луга.
И мы играли, возводя храм Аполлону,
и переполнены тоской друг друга,
едва держались на ногах.
А небо ночи проливалось тёмным умащеньем
на волны горечи затихших дуновений,
и утопали в них столетья,
и вновь всплывали,
и возносились золотистой вереницей
к побегам создаваемых созвездий.
С счастливейшим из счастий
мы играли как с плодами Парадиза в мае,
и в диком золоте твоих растрёпанных волос
моя глубокая тоска
взывала
чёрной птицей древлего леса.
О, юность неба, так нежданно
так сладостно нас умащала,
когда срывая всё с себя,
мы яростно кричали!
И жизнь свою я во хмелю
с твоею связывала жизнью,
и жизнями мы иссякали,
и жизнями мы наполнялись снова,
и снова иссякали,
в любви ликуя дикостью слияния в одну
двух прасимфоний!


Жар

О, этот запах от твоих садов сюда
Как суховей у взмокшего лица.
О, ночи жгущая моя беда!
Как из пустыни
Я пью горячки воздух без конца.

В моих глазах мерцание огня...
О, этот запах от твоих садов сюда!
О, ночи жгущая моя беда!
Ночь, видно, прокляла меня:
Пав с неба, догорать в твоих объятий стыни



Бытие

Были раньше в ночах волны волос,
Хоронить их ветер давно как унёс.
Были раньше глаза чисты как ручей,
Помутились от боли безумных ночей.
Перламутроворозовы были ладони у рук
Их работа изъела едкой щёлочью мук.
А последнее не пришло до сих пор,
Чтоб на жизнь мою глядя, потупить свой взор,
Прекратя этим жизни круговерть,
Чтоб открыла б ворота мне Вечности смерть,
И моею душой впивала б и я
Сладость вечного бытия.



В опьянении

В твоих губах греха — дыхание могилы,
Но побороть их хмель во мне нет силы,
И без неё я так беспомощна одна.
А пить из губ твоих дыханье мне услада
Хотя открыто в опьянении для взгляда
Пыланье ада в роднике его у дна! 

Как тело у меня раскалено от пыла,
Дрожа как кустик роз, гроза что озарила
В её в безумии целующем дожде.
Я за тобой вхожу в грехопаденья землю,
Срывая лилии огня, которым внемлю,
Пусть мне дорогу к дому даже не найти в нужде...



Его кровь

Всего милее было для него
Над розой счастья моего чинить расправу,
Её кидая в придорожную канаву.
За то так кровь его томит его.

Всего милее было для него
В моей душе свет трепетных лучей
Манить во мрак мучительных ночей.

Всего милее было для него,
Моё взяв сердце в дуновении весны,
На тернии его повесить,
                чтоб от крови стали те красны.
… За то так кровь его томит его.



Viva!

Как в пламени из листьев лоз дикие гроздья винограда
Вскипает страсть в моей тоскующей крови.
Как мне б хотелось, чтобы ты со мною,
Соедившись, стали кровью бы одною,
И нам бы в ней звучала как услада
Горячечная песнь о мировой любви!

Как мне б хотелось, чтоб одной лозой сплелись мы оба,
И полный солнца лета день молил б о ливне для неё,
А в потемневшем небе лета собирались грозы,
И в Жизни становились явью все бы наши грёзы,
Тогда бы Смерть саму мы вырвали из гроба
И ликовали б от безмолвия её! 

И мне б хотелось, чтобы нашу бездну как по мановенью
Заполнили бы скалы, сгрудясь, на призывный оклик мой,
И, стоя бы на их вознёсшейся вершине,
Мы к сердцу неба прикоснулись как к святыне,
И, радуясь любому свыше дуновенью,
Вдруг озарились светом Вечности самой!
 
И это станет нашим торжеством, когда, встав рядом,
Мы в мир низвергнемся, рассеяв облака,
Став песнопением небесного истока,
В котором ни одна волна не одинока,
Звучит он ль горным водопадом
Иль как у горных пастбищ дикая река!



Эрос

О, я любила бесконечно его!
У коленей лежала
И жаловалась
На мою тоску.
О, я любила его потерянно.
Как лета ночь
Темнокровна
Утопала в его коленях головой,
Оплетая руками.
Никогда не раздувался так огонь моей крови,
Как когда моя жизнь отдавалась Эросу в руки,
И они меня возносили из тяжёлых потёмок муки,
И все солнца огненно пели,
А я вся была, как будто,
Из сошедших с ума  лилий!



Песнь твоей бури

Ты, возбушуй песнью твоей бури!
В моей любви,
В горящей вселенной моей!
Опустошая её, желая,
Угрожая ей, повторяясь
Громов отзвуком в ней!

Ты, возбушуй песнью твоей бури!
Затуши мой горящий ад,
А то удушит меня в нём чад.
Ты, Зевсоокий,
Молнии гроз
Измечи из туч на меня!
И как иссохшая в лето земля
Стану я,
Истосковавшись,
В себя вбирать все потоки.
Ты, песнью твоей бури возбушуй!



Песнь Помазанника

Речёт из вечера Цебаот:
Расточать должен Ты с Любовью!
Раз я хочу Тебе перлы моей короны подарить,
В златольющийся мёд кровь Твою обратить,
Даб из губ Твоих с вкусом сладкого миндаля бы пить.

Расточать должен Ты с Любовью!
И растекающимся ликованием
                мои празднества озолотить,
И уныние, что над Иерусалимом ненастьем стоит
Поющим цветением проросших зонтичных расцветить.

Твоё Сердце будет Садом вешних побегов,
В нём будут мечтать Поэты.
О, Твоё Сердце будет висящим Садом,
Родиной всех солнц восходов,
И звёзды придут, их шепчущими лучами
О Твоих ночах дабы поведать.
Да, тысячи ликующих побегов понесут Твои руки,
И баюкающим утешением станут тем, кто в муке
От с моим Парадизом разлуки!   



Суламит

О,  по твоим сладким губам
О блаженствах я слишком много узнала!
Хотя ощущаю губы Габриэля  уже
На моём сердце горят...
И ночное облако пьёт
Мой глубокий сон как у кедров.
О, как машет мне твоя жизнь!
И я исчезаю
С цветущей на сердце мукой
И развееваюсь в пространстве,
Во времени,
В вечности,
И в вечера красках Иерусалима
Моя душа угасает.



Остуда

В белом пыле свеч
Этих светлых роз
Кровью мне б истечь.

Да в воде пруда
Лёд у лилий слёз,
Остудить тоску, тянет всё туда.



Хаос

Смертельно-бледны звёзды бегут
С неба моего одиночества,
И полночь чёрным зрачком
Стынет всё ближе и ближе.

Я не нахожу себя снова
В этой смертной покинутости!
Мне, как я бы лежала вдали от мира,
А между нами пролег ужас ночи.... 

Мне хотелось в себе вызвать боль,
Чтоб я, пав, себя сокрушила,
Рвя на части себя на себе!
Но по желанию свыше
Меня опять какая-то сила
Возвратила в ту землю, где я родилась,
Под мамину грудь.

А земля моей мамы в душевном запустенье,
Там нет больше цветения роз
И при жарком дуновении —
Мне хотелось б земли любимейшей каждым сердцем!
И чтоб в её плоти мне быть зарытой одной.



Песнь весны

Что ты почувствовал весну
Под снежностью моей души,
Что ты узнал весну
В смертельной у моей души тиши,
Ни правда ль, оттого всё это,
Что зиму и не вспомнит лето,
Весна прийти лишь поспеши!

О, ты, день золотой мне подари
С цветенья алостью твоей зари!
Душой изголодалась я зимуя,
И заморозков больше не приму я!
О, ты! Где кровь весны твоей
Её скорей-скорей пролей
На стынь, что у меня внутри,
Тебя ждала я вечность, посмотри!



Проклятие

Когти раздирают тело мне всё злей,
Сладкий сон хватают губы гадкой пасти.
Горе для твоей судьбы и для моей,
Что под знаком злобных звёзд для нас напасти.
Этим звёздам я кричу всю ночь в тоске,
А к утру я стыну мёртвым взглядом,
И в слезах хожу я целый день,
Как оплакивая взятых адом.

Ночи даром протяни ты руки мне:
Свежесть волн в них Северного моря,
С злыми духами чтоб не осталась я наедине,
Если ночью вновь очнусь для горя.
Чтобы вместе нам напасти превозмочь
Если я увижу этих духов над собою!
Ведь молю об этом небо я за ночью ночь,
Только Сатана глумится над моей мольбою.



Боль мира

Я — горящий ветер пустыни,
Охладелый обличьем во мгле.

Где же Солнце, избавить меня от стыни,
Или молния, извести чтоб меня в золе!

Посмотри, я  как сфинкс застыла,
Небеса укоряя во зле.

А я верила в мою силу пыла.



Моя драма

Как сладко он манил меня
благоухавшими багряными цветами,
Ни ночи больше не под силу было
усидеть мне дома.
Как я по крохам перед домом  крала
его любовь,
как жизнью перед ним я изникала.
Чуть слышно плачет бледный ангел,
спрятавшись во мне,
и в глубине души я ощущаю:
он меня страшится.
Да, бурю диких чувств
я вижу на своём лице,
не знаю где, как смоль зарница,
в моих глазах в снежную ночь,
И никогда ей страшной мукой прочь
вновь не исчезнуть.
... Как сладко он манил меня
благоухавшими багряными цветами...
Опять возбуждена болит во мне душа,
вспять в память погружаясь.
О, стихни, дикий ангел мой,
не плачь же, ради Бога,
молчи о муке,
боль не должна ослабнуть,
ту нить, что вновь меня влекла бы к жизни,
назад я миру возвращаю добровольно.
На жертвенных камнях мои мученья
пусть пылают,
чтоб пламенеть всему цветенью
на пути средь мрака.
Как я тоскую по одинокости моей,
той, изгнанной самой мной в слепоте,
Как утешения её ищу, чтобы меня
моим ребёнком обняла бы.



Звёзды любви

В их ожиданье пред моею жизнью благостыни
Твои глаза, как ночи, что по дням тоскуют,
С тем душным сном в них, всё которому не сбыться.

Те редкостные звёзды у Земли,
С железа отблеском и шлейфом дымчатой тоски,
Лучами, с жаром рук, ища любовь 
И находя лишь холод стыни.



Звёзды Тартара

Зачем меня ты нашими ночами ищешь всё
Лишь в тучах ненависти, что на чёрных звёздах зла!
Дай, чтобы с призраками их сражалась я сама —

Пусть гейзеры выносят их со тла,
Давно забытых, самых древлих, недр.
О, ледяные ветры в пении весны.

Ты забываешь, что у солнца есть сады,
И смотришь скрытно лишь в смертельный мрак,
Ах, что же за моей бедой так сходишь ты с ума!



Ты, мой

(Моему брату Паулю)

Ты, кто на Землю пришёл,
      Меня спасти
      От всех мук
   В моей крови фурии,

Ты, кто от солнца лучей
        Рождён,
Чей счастливейший облик
        Взят у самой
     Божественности,

Возьми моё сердце к тебе
    И мою душу, целуя,
      От греховности
          Освободи.




Fortissimo

Вчера, когда ты увлечён игрою бурной пьесы был,
Я не решалась спрашивать: о чём же пьеса эта,
Хотя, почувствовав меж нами лавы пыл,   
Я знала всё уже без твоего ответа.

Но у Природы взгляд на пьесу был совсем иной,
И немота сердец у нас в ней не рождала озаренья:
Небес отец смеялся полною луной,
Как если бы комичные писал стихотворенья. 

А в глубине сердец у нас был слышен смехом бриз,
Хотя в глазах у нас стояли слёзы,
Вдруг в пестроте ковра для глаз открылся Парадиз,
Откуда радужные к нам взывали грёзы.

Нам виделось обоим: как в пустыне средь песка
Ковёр из Смирны наш зацвёл вдруг лугом,
И в опахалах пальм, в нас стывшая, тоска
Тут оживилась буйным помешательства недугом! 

И у тоски на нас подобных не было охот:
От помешательства её мы словно оборзели!
О, мшистый тот, у луга Смирны, грот,
Где, друг на друга пав, кричали мы как две газели!
 


Падший ангел

(Св. Пэтрусу Хилле)

Улыбка назарейцев на твоём лице сияет мне,
И робко я свои приоткрываю губы
Как лепестки цветов, чьи яды служат Сатане,
Весной о небе чьи воспросы к ветру в умысле сугубы.
Нагар тоски ношу загаром я,
Хоть заморожена моя душа несчастьем.
Да, ненастьем совесть украдена моя!

У всех кустов моих дорог цветенья нет весны,
К запретному влекут их тени, словно роком.
Кровавый дождь мои до капли выпивает сны,
Мне нервы изводя затем, сквозящим в них, пороком.
В постели у меня Невинность плакала навзрыд,
Моя душа ею проиграна в сраженье с проком,
И траурные розы на моей постели погребли мой стыд.

Ты видишь перстень, что на пальце у меня,
Его ослепший камень с чуть голубоватым светом,
Божественный ли отрок уронил его с коня,
Тропою в скалах восходя туманным летом.
А вот гранаты мной носимых бус,
От старца короля в них пыл с любви обетом, 
У каждой бусины на них как капель крови вкус.

Взгляни, на западе закат, чей соловей
Предвидя увяданье, плачет всё о поздних розах,
Которым осенью меж мокрых от дождя ветвей
Уже не вспомнить будет о сверкавших летом грозах,
И, как блудницы умирают за свои греховные дела,
Они застынут в подступающих морозах,
Зима чтоб их снегами замела.

Дозволь всходить до дальних мне вершин с тобой,
Плечом к плечу, лишь ты и я, как дети в ночи стыни...
Когда с небес так дико звёзд падение судьбой
Тех согрешивших и лишённых благостыни.
И робко видятся потом осколки их в садах
Как нимбы орхидей в кобольтной сини,
На золотящихся прудах.

И там, где кроны сказочных дерев весны,
Моя невинность ждёт под дымчатой фатою
И милые по-детски сны её ясны:
Как, пробудясь, я в золотые небеса врата открою.
А, если мы пойдём когда-нибудь в Безмолвья стынь,
Прекраснейшего ангела я за мольбы о нас награды удостою:
Хранить твою любовь святейшей из святынь.




Мой ребёнок

О, в полночь моего ребёнка тихий стон,
Жар у него отнял о мае сон.

Отдать сейчас ему бы май в моей крови,
Жар, лучше мне напополам ты сердце разорви! 

А то крадётся смерть гиеной тишины,
И застит ясный свет луны.

А вся Земля в цвету уже везде
Весну поёт ребёнка моего звезде,

И сладок ветра мая поцелуй тем, кто продрог,
Как моего ребёнка б с ним послал к ним Бог.


Бессмертный
Ты, я люблю тебя безгранично!
Над Любвью всей и над Ненавистью всей!
Хотела б как лучезарностью драгоценного камня
Тебя коснуться сияньем души моей!
Ты, опустись на моё лоно, 
На нём за золотой стеной будет приют для твоих грёз,
Я орошать его сладким вином Греции стану
Мешая его с маслом роз.

О, я за Тобой полетела как птица
В песчаные бури пустынь, в ветры морей,
Чтобы в алости моих дней солнца,
И под звездою моих ночей найти тебя поскорей.
Ты! Распростри же мощь твоей воли,
Чтобы над всеми осенями порхалось нам веселей,
Чтобы мы оплели смерть вечнозелёным бессмертником,
И так жизнь дали ей. 



Самоубийство

На болоте свет луны кикимор корчит рожи,
           В дрожи
           В мире всё  вокруг...
Только б мир сам перенёс такой испуг!
Помнится, что в наших встреч былые годы,
Был таким же подлым взгляд на нас природы,
Но потом луч солнца появлялся вдруг,
И сиянию его везде звучали оды,
В дни, что были и на севере погожи.

А теперь грызёт твой остов крот,
А в комоде кошка воет, рыжая шалунья.
И в желании прибить её, крадётся кот
Сквозь кровавый вечер полнолунья.

О как ночь цветёт миазмами в тоске!
Смерть сама от саморасчлененья в диком страхе.
Но от смерти даже если буду я на волоске,
Смерть её самой в моих когтей замахе!



MORITURI

Ты написал тёмную песнь моею кровью,
Своей душой ослабла я с тех пор.
Из парадиза изгнана тобой, я предана злословью,
Я всех покинула, кто согревал меня любовью,
Гонима злобой как бродяга-вор.

И по ночам, когда поют чуть слышно розы,
И смерть, замыслив что-то, кружит всё вокруг,
Я принести Тебе хотела б сердца слёзы,
Свой страх сомнения, и все ко мне угрозы,
И ненависть и каждый свой недуг!



Юность

Я слышу, как за ночью ночь
Ты, в гроб вогнать меня непрочь.
Смерть, что тебе во мне!
С зарёю сердце у меня
Желает лишь любви огня,
Что ж стыть мне в вечном сне?

О, ненасытная, что до твоих мне дрог!
Лишь в город мёртвых у тебя любая из дорог!
А я ликую вся в желания огне!!!



Мой маленький

(Моему мальчику)

Мой маленький, ты только на меня взгляни,
Тогда польщенье тысячей улыбок на моём лице,
И тысячи порывов солнечного ветра на моей душе:
Как взвихренные грёзки б ты
Под крылышки ей положил.

Нет, никогда такой весеннесладкой кровь не была моя,
Как лишь когда тебя моим дыханием впивала я,
Эдена родники должны бы были так благоухать,
Пока тебя во сне
Из мамы сладкой темноты
Моим желанным сердцем в мир влекли
И в рук купель для целованья
Положили мне. 


Баллада

Пропой, сестра, как дьяволицей он
Был как своей женой приворожён,
Как он своей совсем лишился воли!

Как поджидающий кошачий зверь
Она пришла к нему под дверь
Лизать за деньги на ногах его мозоли.

В питейном доме он с женою день любой 
Искали  пьянки только с дикою гульбой
И напивались с кем попало.

И раз, когда он был уж в стельку пьян,
Восстал из карлика в нём великан буян
Которому вина всё было мало.

И великан-буян возрос в нём до небес,
Жена же, видя, что в него вселился бес,
Ужасно хохотала.

И тут корона из обломков скал камней
С золотоносными прожилками на ней
Из головы его взошла от крови ала!

Тут все пропойцы дружно выпили вина.
А он кричал им: «Вам теперь я сатана!»
И Ад пылал в его уж сатанинском взоре.

И как пред Судным днём взметали бури прах,
И лес везде горел в горах,
И смерчи выли о в крови людей позоре..... 

Потом, во время жалких похорон,
Был проклинаем труп его со всех сторон,
И даже дети мусор на него бросали всю дорогу.

Так, призраком ночами с той поры,
Он посещает все соседские дворы,
Чтоб набожные люди за него молились Богу.

А вот его, в могилу сведшая, вдова
Женой виноторговца стала, траур сняв едва.
Так жениха манили вдовьих слёз пролитых реки.

А прежний муж, была вином чья кровь,
Шатается по всем дворам стеная вновь и вновь,
И призраком ему уж быть навеки.

О как страданья за порок
Всем превышают жизни срок,
И после смерти настигая палачами.

И призрак, всё ища жену,  глядит на чьих-то жён,
В чьём ужасе в глазах он вечно отражён
С короною на голом черепе ночами. 
 

Воля короля

Я хочу от жизни стройных как газели
Дев, о пыле грёз у роз которые бы пели,
Если звёзды смерти песнь затянут у одра,
Что горячей жизнью мне со света уходить пора,
И завеют в Мёртвых Городе ветра.

Я хочу от жизни смуглых отроков, кто слёзы
Никогда не проливали, испугавшись в грозы,
Если со смертями, пред моим кто встанут сердцем
Мне душою биться как с поганым иноверцем. 

Я хочу от жизни, сладостным чтоб пылом
Солнце надо мной было в облаке застылом,
Чтоб зари, с небес пролившись, кровь
Губы мне окрасила бы вновь,
И дыханье юно вновь вздымало грудь.
Не хочу я умирать вообще когда-нибудь!

 

Народная песня

Смеётся также ветер надо мной как  бес:
«Моё дитя, то ведь ребёночек с небес
С кудряшками из солнечного света!»

Поэтому я дома всё сижу больна
Всю ночь рубашечку ему я шью из льна,
В слезах всю ночь я до рассвета.

Сегодня в праздник колыбели нет на мне лица,
Ни матери нет у меня на свете, ни отца,
И некому как доченьке мне дать совета.

Да, снилась матери я раз в тяжёлом сне,
Что не прожить без вздохов в мире будет мне,
Что слёзы лить мне от любого за ребёночка навета!



Тебе

Я плачу оттого,
Когда меня целуешь ты,
Что я не ощущаю ничего,
Лишь приближенье пустоты,
Чья глубина
Как тысяч бездн.
Я каждую с тобою ночь
О том хочу сказать тебе из темноты,
Но вымолвить мне этого не смочь.
Вот ветер юга бы в ночной тиши
Мои слова тебе донёс, храня свой пыл,
И смысл их звучанья б не был стыл,
А согревающ для твоей души,
И у тебя не стыла б кровь, когда ушла любовь.



Устала

Моих всех светлых снов покоя вереница
Сгорев во тьме небес теперь одна зола.
И над моей тоскою как из пепла птица
Сомненье муку в грёзы насылает свысока.

О, я желала бы, чтоб без желаний спала,
Лишь зная: где-то река, как моя жизнь, так глубока,
Чтоб с её водами литься.



Вина

Когда вчера мы встретили друг друга,
Я испугалась, видя бледность твоего лица,
Столь искажённого как от душевного недуга.
Тогда забыла я сама себя от этого испуга,
Но муку на твоём лице не понимала до конца.

Как, вопрашая звёзды, ты меня окинул взглядом,
Как золото лучей сплетеньем засквозило в нём,
Казалось, в девичьих глазах твоих сияет шёлк отваги,
Когда ты губы приоткрыл, борясь в себе с разладом...
И затуманилась моя душа, сродни стеклу от влаги...
Потом: как будто, озарилась жизнь во мне огнём
И вся скукожилась, как в пепел превращаясь лист бумаги.



Несчастная ненависть

Ты! Всё злое во мне любит тебя,
И моя душа стоит
Страшней над тобой,
Чем грозящая звезда над ГеркулАнумом.

Дикой кошкой
Всё злое выпригивает из меня
Кусать тебя в поцелуях.
Но ты нетвёрдо стоишь на ногах,
Вырван 
Из любовных объятий
Гетер в венках,
Во хмелю распевая их песни
И их розами благоухая.

Ночью крадутся гиены
Как голодные помыслы мраков
По моим грёзам-снам
В слезах гневного жара.



После боли

Ты помнишь: я больна, уже как тень,
Лежу, совсем покинутая Богом,
Тут входишь ты, то был осенний день,
Чей ветер выл, казалось, за порогом.

И холод б глаз у мертвеца
Мне не принес тогда б тех мук озноба,
Как два сапфира твоего лица,
Горящей сказкой потрясая оба.



Моя песня к танцу

Как танца мрака ритм во мне доносится из сна,
Где на куски моя душа разносит плоти дверцу,
Чтоб этой мукой завладел бы сатана,
Прижав её к пылающему сердцу.

С моих волос слетают розы от невзгод,
И жизнь за ними вслед летит куда попало,
И так танцую я уже тысячный год
В той вечности, моим что вечностям начало.



Отплата

Мне было гнев твой мукою моей не превозмочь,
В моей душе всё обживалась смерть за ночью ночь
И пожирала вёсны все мои подряд.
Тут наступил какой-то просветленья миг,
Тут наступил во мне какой-то к жизни сдвиг,
Чтоб я опять вернулась в жизнь назад,
Но от внезапной вспышки света в этот раз
Сетчака прорвалась у глаз.   

Так как же удержать мне яркий свет теперь?!
Привыкнуть к свету как  после утерь?
Ведь ощущаю жизнь я больше в забытьи пока...
А в небе надо мною снова знак беды,
И в тупике, в тумане дерева горчайшие плоды
Мне предлагает, как гнездом маня, твоя рука...   
Что ж! Раз сносить душой мне сжор моей весны,
Кошмар ночами мной тебе подложен будет в сны!



Собачьи дни

Да, умысел я знать хочу твоих блудливых глаз,
И в чём порханья бабочкой у губ твоих искус,
Ведь непереносим мне в жизни каждый раз
От бешенста в отчаянье кровящих губ закус!

...О как полнЫ покоя мальвы, умирая вновь,
Как сладостна весны над ними ночь,
Ещё ребёнком как влекла меня их смерть в ночной тиши,
Как  в Боге я покой нашла своей души...
Теперь что ж  мне уже унять не смочь
Кричащую из сердца кровь?!   



Мелодия

Твои глаза ложась в мои глаза,
Мне в жизни никогда подобных не было оков,
В тебе мне никогда ещё не доводилось пребывать
Так беззащитно глубоко.

Среди твоих тенистых снов
Я анемоном сердца ветер к ночи пью,
Ведь в одиночестве твоих садов
Мне предстоит блуждать, цветя.


Элегия

Ты был моим лишь в гиацинтовости грёз,
Тоска по сладостности чьей пройдёт едва ли,
Пока желание моё трепещет в каплях слёз,
А грёз несбыточность томит под ясенем печали.

Тысячелетье, грезя, я лежала у твоих колен,
Лишь грёзы о тебе как молодым вином во мне вскипали,
Тысячелетье я с тоской Венеры у твоих колен, как тлен!

Твоих утех водоворот! Как в нём вдвоём мы утопали!
Два лета тяжесть отношений, гнёт плутовских речей,
И похорон колокола, звуча нам из ночей.

О, зависть в нас — всегда волной озноба,
О, дни нависших туч как свыше мзды!
О этот жуткий сон, что видели мы оба,
Как ночью пали две звезды,
И нас их ослепила злоба!

О, первый вгляд наш наяву, сбивая нас в одно
Ужасной мукой на заре, кровавившей все дали,
О боль в сердцах, которым исцеленья не дано.

Затем всё как в мрачнейшей древлей саге мне:
Во снах одно лишь горе,
Всё горе по моей вине,
И, разрывая, ненависть, вселившись при укоре,
И наша юная любовь, умершая от муки вскоре,
И мой побег душою к Богу, как во сне,
И годы страх греха, оставшись с Ним наедине,
И вновь тоска у сердца и во взоре,
И с неба мне одни невзгоды в каждой стороне!
И я везде на самом дне, и, видно, там при море
Сама душою брошусь в руки Сатане.


Бродяги

О, я хотела б в день войти,
всех солнц касаясь и всех искр их пыла!
А в пьяном воздухе весны должна
изникнуть как в могиле
в глуби моей загадочной кровИ.
Как я тоскую по ликованью!
Я проиграла б жизнь мою, ликуя.
Совсем не ощущала я ещё 
моей душою золотого смысла неба,
совсем ещё я видеть не могла глазами,
усталою волной они застыли.
Как умирающая стрекоза — 
моя тоска во мне лишь трепетала.

Пожаром охвати же жизнь мою!
Да, в нём блуждать с тобой хочу я
по всем проулкам, пламенем их задевая,
когда мы душами
от голода  рычащие собаки.
Пусть все Геенны нам шлифуют
пагубные страсти,
всем дьяволам пусть наша слышится
мольба лишь о греховном,
пускай безумие влечёт нас к святотатству
мерцаньем вечера цветных огней с их гудом,
пусть свет огней в нас озарит безумье мыслей!
Ах, Боже, я страшусь моих часов затменья,
я голову мою сама зарою в землю!



Губы были сродни сердечкам вишни

Ах, как в смертном грехе я блуждаю сродни бродягам
Вдоль по вереску у болот и по оврагам,
У цветов на осеннем ветру, что слезливы,
Вдоль по зарослям обступившей крапивы.

Мои губы были сродни сердечкам вишни,
А теперь бледны, раз слова для них стали излишни.
В ранних сумерках смертный грех мой пуще напасти,
Я из ран кровь свою лижу как лижут другие сласти. 

По щекам у меня кровавые слёзы,
Как на них зацвели бы могильные розы.
А из души воет тоска как вьюга в морозы.


В тех обоих

Кто видит: в трепете зигзаг твоих бровей
Внезапно молнией, слепящей зимней ночью,
И ощущает сладостную боль, что в ней,
Тому под русым небом у белеющего лба,
Светясь, Эден в твоих глазах откроется воочью.

Я тоже опускалась на твои созвездья глаз,
На свет Эдена, и была устала,
Но это было так, как будто каждый раз
Я кровь твоих созвездий предавала.

О, как же остр твоих созвездий каждый луч
В мечтаниях героем стать однажды
В лесу моих зрачков, что девственно дремуч!

Но всякого, кого Парнас к себе влечёт
Сияньем звёзд его высот,
В лесу моих зрачков ждал дико бьющий ключ
Неприручаемой у сердца жажды.


Страх в моей крови

То был в моей крови прибой,
Он океанских волн ревел ареопагом.
В нём смерть моей душой махала над собой
Как реющим её победным флагом.

У моего одра стояли десять гордых королей,
Все десять звёздами сиявших  надо мною с детства,
И в кубки их с росой небес налит был мук елей,
Как часть доставшегося мне от вечерь всех наследства.

И повеленья королей страшили ночь,
Чьи рвали бурями чернеющие стяги,
Чтоб сердцем муку я сумела превозмочь!
Чтоб жизнью муку я сумела превозмочь!
И крепости росли во мне немыслимой отваги!

И так в моей крови был уничтожен страх,
И только спОлохи зари касались крови влаги,
И мне на бледное лицо снежил их прах.   


В Начале

(Скерцо Мира)

Когда ещё ребёночком был мир,
И Бог ещё был молодым отцом,
Я на свисавшей златооблаком качели
Весной раскачивалась, ай!
На весь эфир,
И каждая на мне кудряшка
                взлетала шёлковым кольцом,
Дразня Луны шатливого дедулю-старикашку,
А маму Солнца насыщая золотой пыльцой.
На небе я устроила тюрьму для Сатаны,
А Бога поместила в чадную Геенну.
Большими пальцами они за то грозили мне
С «клуммбумм! клуммбумм!»
И это плетью хлестало в ветре.
Потом, после двух с громом гроз
Смеялись над моим смертным грехом
Бог с Сатаной устало.
Да я земных бы десять тысяч счастий отдала,
Ещё б хоть раз один мне жить богорождённой,
Так богозащищённо, так открыто.
Да, да,
Ещё бы мне пожить как Бога баловнице.



Книга «Седьмой день» 1905 года


Познание

В свинцовом дыму вся Земля,
И мы задыхаемся,
Но в нём воздымается тоска
Снопом искр.
Ещё слышится со всех диких рек
Древлий крик, Евы песнь.
Мы сдираем всё с себя,
Зовом Предмирья в него вырваны,
Ты наг! Я нага!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -   

Яростней, Ева, признайся в блудливости:
Змей был причиной твоей тоски,
Его голос блуждал твоими губами,
И укусил он тебя в румянец щеки.

Яростней, Ева, признайся в надрыве,
В тот день, после Бога суда,
Ты с самой рани на свет глядела
Из слепоты твоей чаши стыда.

И огромна
Из твоего лона
Сначала как его наполненье дыша,
Сама себя создав,
Появлялась
Бога душа...

И она росла,
И над миром стояла,
Её начало
До всех времён,
И в твоё тысячесердье
Назад возвращалась...

Пой, Ева, твою робкую песнь одиноко,
Как тяжёлых капель в твоём сердце стук,
Освободи горло мира от слёз потока
Как от бус движением рук.

Как свет луны на твоём лице —
Ты красива...
Пой, пой, послушай: в опьяненье
Ночь уже играет на твоих золотых волосах:

«Ах, я пила дыхание сладости
С переливчатой ветви
Среди милых зонтичных темноты.
Я боюсь теперь
Моего бдящего взгляда,
Спрячь меня,
Ты,
Моя дикая мука
Будет стыдом,
Спрячь меня, ты,
Глубоко в глазах ночи
Чтобы мой день ночи нёс темноту.
Ведь бушеванье глухо повсюду —
Мой страх катится вниз по уступам земли,
Ужасней туда и назад ко мне ночью оттуда
Нет ни пяди отдохновенья между мной и им.
Ты, сбей Эдена жар-сад с моих плечей!
Ведь прохладные как ручей руки были в играх у нас,
Когда к светлым его облакам наше ликованье взлетало.
А теперь на цыпочках я бегу как на наконечниках стрел,
И моя тоска хочет вползти на тетиву их лука.» 

Ева, от кустов последней ограды ещё обратно вернись!
Не бросай собой тень за неё,
Обольстительница, отцвети.

Ева, ты жара слушательница,
О белопенная гроздь,
Ещё отбеги от конца твоей самой тончайшей из ресниц! 


Полёт любви

Три бури его я любила — как он меня прежде,
Как стыли его губы в крике,
Словно земля разверзлась!
И сады пьяно стояли в мая дожде.

Как наши руки в объятьях
Мы превращали в кольца.
Как он взлетал на мне со мной к Богу,
Пока каждый из нас дыханья ни терял!

Затем наступил светлый день лета,
Похожий на мать, кто счастлива душой была.
И мечтая, глядели девушки вокруге,
Лишь моя душа лежала, устала и робка.



Мы оба

Тоска под вечер в сладкоцветном бризе,
И изморозь в горах — весь в диамантах лес,
И ангелочки по краям небес
Глядят на нас — мы оба в Парадизе.

И жизнь пестра принадлежа нам без вины,
Она — картинки книги с звёздной позолотой!
Смотри, мы с облачным зверьём, что занято охотой,
Крутясь на вихрях в синь вознесены!

А милый Боже грезит, сон о Парадизе для,
Где двое — был кому Сам в детстве другом.
С колючих стеблей лишь цветы на нас глядят с испугом....
На древе мрачно-зелена висит ещё Земля.



Любовь

О этот лёгкий плеск, когда мы спим,
Как если б шёлка дуновенье,
Как расцветания биенье
И оба мы под ним.

Иль я дыханием твоим
Несома к дому вновь при каждом шаге
В трепещющей любовью саге
Иль в сказке, где ты мне необходим.

Иль ты колючею моей улыбкою раним,
Когда из глубины твоей доносит вздохи,
Иль то планет, чтоб стать Землёй, всполохи,
Чтоб каждая Земля была бы нам одним.

О этот лёгкий плеск, когда мы спим,
Как если б шёлка дуновенье,
Как если б мира древний сон в забвенье
Благословенье нам давал двоим. 



Сон

Мой сон унёс меня в твой сад,
В нём чёрных туч тянулись мрачно вереницы,
И, точно в засуху земля, твои растрескались глазницы,
И на меня из них возлёг твой слепо-жёсткий взгляд.

И между нами пролегла одна из тех долин,
С которых не услышать больше никакого звука...
И там за ней моя тоскующая мука,
Тебя целуя в губы,  приникала к ним уже как к пыли глин. 



Ребёнок моей сестры Маргрэт

Как в скорби утро бледно — отцвели
За ночь столь юные цветы.
Дитя, и вместе с ними опочило ты...
И сердцем я рыдаю от тебя вдали,
Над равнодушной синевой у моря,
Бесчувственность чью не могу понять,
Когда я, слыша, как твоя рыдает мать,
Сама в слезах кровавых вся от горя,
В твои глаза должна глядеть как в сны,
А там, во снах, они по-прежнему ясны,
Сияя, как бутоны, чуть грустны,
На древлих божьих деревах весны.


Голубка, кто в своей крови плывёт

Итак, когда слова я эти у себя самой прочла,
Себя я вспомнила
В моём тысячелетье.

В Оледененья времена узнала,
Где жизнь моя лежит
И грезит о моей же жизни.

Да, в лоне у долины каждой я лежала,
Окружена горами всеми,
Но никогда моя душа меня не согревала.

И сердце у меня — мёртвая мать,
И дети в трауре по всей земле —
Мои глаза.

«Голубка, кто в своей крови плывёт...»
Да, брызги лавы — у меня эти слова,
Моё немое умиранье
«Голубкой, кто в своей крови плывёт...»...

Ночами плачущих семь голосов
Над створом у темнеющих ворот
Чего-то ждут.

И у кустов оград
Вокруг меня во сне
Они слышны — 

И карий мой зрачок цветёт
Полузагашено у моего окна
И светляком стрекочет:
«Голубка, кто в своей крови плывёт»...


Ева

Ты голову свою склонила низко надо мной,
Объяв меня её весенне-золотыми волосами.
Ах, эти губы розового шёлка только у тебя одной,
Как у цветов деревьев под Эдена небесами.

Моя душа — зацветшая в тебе любовь.
Моя душа — любовь, уже пролив в изгнанье слёзы,
Но от предчувствия его ещё твоя во мне трепещет кровь,
И я не знаю как и ты, чего мы стонем, если грёзы?

И как тебе мне тоже больше жизни не дано иной,
Но в ней мы жизни тысячи родов с тобою помним сами.
Ты голову свою склонила низко надо мной,
Объяв меня адамовешне золотыми волосами.


Песнь нашей гордости

Но над нами дни чужбины
Виснут небом льдистой сини,
Солнца свет земле в их стыни
Застят облаков лавины.

Победительницы мы, проиграв бой с дикарями:
Кедров кровь на нас венцами,
Ведь пророки нам отцами,
Королевы матерями.

Мы две золотых колонны
У могил их с письменами,
Их любовь хранима нами,
И в любви мы непреклонны!


Наша любовная песнь

Ах, так дай всем звёздам ныне
Пасть альпийскими лугами
У моих миров, не знавших о подобной благостыне.

Ведь под пиниями в стыни
Тайно тихими шагами
Мы пойдём к вселенской сини.

Посмотри, как меж стогами
И где в тростниках сквоженье
В дрёме краски под ногами,

А по водам в отраженье
Облаков закатных фрески
Чьи алеют арабески. 


Песнь нашей битвы

Чтоб переплестись при встрече, наши руки
В жизни движимы лишь трепетом сердец,
Не страшась игры всех огненных колец,
Сквозь которые пройти нельзя без муки. 

В наших душах остропрянное цветенье
В лепестках чьих умащением роса,
К ней склоняются всей синью небеса
Ощутив манящей чарой тяготенье.

Наши воли две — две острых шпаги,
Никогда что не склоняются от бед,
Ими добивались мы всегда побед,
К суше Вечности несли что радость влаги. 

Все тоской замысленные свары
Мы смели щитами, вызвав их на бой,
Две победы стали нам одной судьбой!

В наших жилах крови слышатся фанфары!
В удивленье ночь как день любуется собой,
Полнясь светом, низвергающим кошмары! 


Туман

Ты печально держишь мои руки,
А солнца жёлтая роза,
Кто сияла невестой Бога,
Блёкнет от земной с ним разлуки.

А каким золотым был её взгляд летом,
Наши глаза вопрошают ещё выси
С детским непониманьем,
И белёсо ложится тоскливость на волосы нам при этом.

А там где уже облетели листвой буки
Восстает тьма в беспокойстве,
Воскрешённые ночи,
Что ищут их дни, плачущие от муки.

Как розы, поникшие от ненастья,
Наши ладони... Ты, мы хотели
Друг друга любить в юном небе,
А на нём венок безграничного несчастья.

Но ещё порхать затянувшемуся лету
Над землёй на листвы крыльях,
Но ещё мы услышим сладость шуршанья
В унылой жизни как света примету. 

Так во что же играть мы предложим друг другу...
Мы сожмём нас в объятьях крепче
И по земле будем катиться
Как по замкнутому кругу.



Школьная пора

Под фиалковым небом весны
Я с тобою любовь повстречала,
Как глаза твои были ясны
Над щеками, заря чья так ала!

Как взлетали колечки кудрей
В золотой рыжеватости милы,
Как хотелось тебе поскорей
Той манящей исполниться силы.

А меж фикусов, точно гроза
Шевелила их мокрые кадки,
Там как спицы таились глаза
Пары дам, чьи так гадки повадки.

Как же всё же позволили мы,
Что две злобные старые дамы
Нам создали подобье тюрьмы
Для любви у сердец нашей драмы. 


Гротеск

Месяц  брачную его повсюду ищет половину,
А иначе жить не стоит, в скорби горбя спину.

У плута весной в зелёнке ноги, чтоб с испугом
Он кузнечиком взлетал над каждым лугом.

У пруда расплылась в книге репродукция,
Там, тоскуя, слёзы льёт всё фройляйн Луция.



Тайна

Кругла как спелый плод свисает лампа ниши,
И отразившись двое на стекле окна как в витраже,
За ними Древо Парадиза вдалеке уже... 
И руки у меня бледней чем мрамор тиши. 

А воздух вечера пропитан тяжким смрадом,
И наша радостность уже в его узде,
Мы на какой-то старческой звезде,
Нас четверо, шатающихся рядом...

Я знаю, кто я — под твоим пытливым взглядом,
И нежно плоть твою обвить спешит моя рука,
Но мы молчим, над нами грозовые облака,
И вспоминает наша кровь, как расставались с Садом.

И нас победно манит жизнь дыханьем смерти,
И нашей близостью мы к смерти жизнь влечом...
Но мною поднята рука, чтоб как мечом,
Крушить окамененья знаки на небесной тверди!

А за окном всё хлещет дождь, подобный зелью,
И при желании спросить, сидишь ещё немей.
Пока не ведом нам в его повадках Змей,
И мы не знаем, чей искус нас выбрал целью. 
 

Отзвуки

На твёрдых рубежах
Одержанных побед
Даю я танцевать моей любви, хоть запоздала.

С раскрытым сердцем  и душою нараспашку
Танцуй, моя ты запоздалая любовь, танцуй
Под все усмешки из моих, так тяжело забытых, песен.

И, может, кровь во мне начнёт вновь ощущать
Что тосковать опять ей
И пребывать в непостоянстве.

Ведь в пору вознесенья к звёздам
Я возжелала для себя вот эту,
Слепящую голубизной, любовь.

Твои глаза поют
О красоте,
В благоуханье....

На твёрдых рубежах
Одержанных побед
Даю я танцевать моей любви, хоть запоздала.

И я взлетаю с ней
«До розовых небес,
Туда и вниз!»

Танцуй, моя ты запоздалая любовь, танцуй
С раскрытым сердцем и душою нараспашку,
Не злясь на тишь глубин
Моей победной жизни.
 

Песнь Евы

Уже земля прогоркло пахнет под сосной,
Тоскуя в голом мартовском лесу,
Как ты — о, я б хотела стать весной,
Ведь столько сказочных цветений я тебе несу!

О, только сила бы во мне не умерла теперь!
Ведь вынести должна я всё, что в зиму вынес лес.
И сердце у меня алеет от потерь,
Поскольку вырвано у роковых небес.

Ещё твои все чувства холоднЫ,
И взгляд у глаз твоих с утра так стыл,
Но искры в русых волосах у лба видны,
Как если б солнце в них уже рождало пыл!

Я тоже изгнана, быть может, по твоей вине,
Но ты всегда в стране моей души.
И от познания добра и зла ликует всё во мне,
Как страхом смерти ты меня бы рассмеши!



Дождь мая

Своею жаркою душой мне сердце ты
Обьял и оградил от тёмных туч печали,
И громы в нём кромешной темноты
В покое просветленья отзвучали.

Но ликованье сердцем не по силам мне:
В нём рана, что сродни неизлечимому недугу,
Поэтому без страсти мы наедине
Губами прижимаемся друг к другу.

И по ночам мне слышится паденье слёз,
Хотя ты рядом, всё, казалось б, понимая,
Как если б из давным-давно забытых грёз
Мне доносился дождь бы  мая. 



Моя тихая песнь 


Моё сердце — скорбящее время,
Чьё биенье беззвучно.

Золотые крылья моей мамы
Для неё никакого мира не отыскали.

Слышите, моя мама меня ищет,
СвЕты её пальцы и её стопы блуждающе сновиденья.

Сладость тепла в дуновеньях
Согревают мою дрёму,

Но только ночами,
Чью корону моя мама носит.

И я пью тихо вином лунность,
Если ночь одиноко придёт без мамы.

Мои песни носили голубоватость лета
И всегда мрачно домой возвращались.

Вы высмеиваете мои губы
И говорите с ними.

Но я хватаю ваши руки,
Так как моя любовь — ребёнок, играть кто хочет.

Одного брала я из вас и того второго
И целовала его,

Но всегда обращённым назад
К моей душе, оставался мой взгляд.

Я обеднела
От ваших нищенских подношений.

Я ничего о болезненности не знала,
Ей я больна от вас,

А болезненность воровата,
От неё у жизни подкашиваются ноги,

У дороги к могиле ею похищен свет,
Оклеветана смерть. 

Но мой зрачок —
У времени та вершина,

Чьё свеченье приникло губами
К краю облачения Бога. 

И я хочу вам сказать ещё больше ,
До того как станет мрачнее меж нами.

Самый юный из вас
Должен знать о моём старейшем,

На его душе
Играть проходя всем моим вОлнам.

И ночь будет с болью
Жаловаться дню.

Я тот иероглиф,
Что стоит под твореньем.

Я на вас походила,
Так как тосковала по людям.

И я вырываю вечные взоры из глаз,
И победный свет из губ.

Знаешь ты, как знаю я, хоть одного
Вечного узника, злого волшебника.

Мои руки, хотя простиреться к выси,
Опускаются....



Моя песнь смерти

Тьма запах роз струит по ложу к изголовью,
Приди и дай твои мне руки, так как вскоре
Биенья сердца удержать уже не смочь,
Уже моей текущей кровью,
Чтоб вечностью объять меня как море,
Плывёт последняя моя на свете ночь.

Возьми восторг истаявшего дня,
И дай мне золото его в незамутнённом взоре,
Поскольку ты один вот так любил меня.

Уже гармония ночной нездешней дали
Последний выдох принимает мой —
И вновь мне жизнью быть самой, 
Той изначальной жизнью, беспредельной,
В которой первых их людей, сияя, стали
Баюкать звёзды парадиза колыбельной.


Спорщик

Твои глаза переполняет страшный гнев,
Они черны, как ночь, не знавшая рассвета,
Какие рыки из тебя выносит поза эта,
Как дуло б чванство в гнутый горн, в тебе осатанев!

А между тысячей твоих задиристых смешков,
И первых, и вторых, и всех, рождённых волей,
Треск лопнувших от чванства слов как языка мозолей,
Для слабостей чужих от твердости твоих к ним ков.
 
И ветры, вечером встречаясь там где мгла,
В своём кругу косятся на твои притёртые делишки
И их освистывают холодно, как дерзкие мальчишки,
Да я, чтоб  снов о них не видеть, спать ночами не могла!

И я душой бледнею, чванства твоего терпя напор,
Как слыша б жизни жерновов кружение снаружи.
А между нами как предвестник лютой стужи
Твои в горячке кулаки сжимает новый спор.   



Мы трое

Наши души висели у утренних грёз
Как сердечки-черешни,
Как кровь, смеющаяся на деревьях.

Наши души были детьми,
Когда они играли с жизнью,
Всё рассказывалось как самой сказкой.

И под белыми азалиями
Небеса позднего лета сами
Пели над нами в ветре, веющем с юга.

А поцелуй и вера
Заодно с нашими душами были,
Как три голубицы.



Моя любовная песнь

Как скрытый родник
Плещет моя кровь
Всегда вдали от тебя, вдали от меня.

Под замечтавшейся луной
Танцуют мои нагие, ищущие мечты,
Эти лунатики дети,
Тихо по мрачной ограде.

О! у тебя солнечны губы...
Эти пьянящие благоухания их...
И из синеющих зонтичных, в серебристой оправе,
Улыбаешься ты... ты, ты.

Вновь и вновь  несмолкаемое  плесканье
На моей коже
Я за плечами
Слышу...

Как тайный родник
Плещет моя кровь.

 

Песнь моего странствия

Двенадцатью рассветами вдали уже
Дух полночи стихает жутким эхом.
А у меня из губ, с их вздувшим смехом,
Над Вечностью глумится гордость в кураже!

Утекшее стекает от истока вниз опять,
Моя душа в сверкании спасения при этом,
Исполнившись тысячежарным ярким светом,
Из Неутекшего мне начинает сладостно сиять!

Над всем, что помнилось, я возношусь со дна
Под музыку, и между Раем с Адом
Мне, с восстающим пирамидой, взглядом
За временами всеми цель моя видна!


Последний

Я прислоняюсь к закрытому веку ночи
И вслушиваюсь в покой.

Всем звёздам снятся сны обо мне,
И их лучи становятся золотыми,
А мои дали непроглядными.

Как меня преображает луна,
Всегда шуршание слепящего мерцания,
Она — крутящийся в танце дервИш.

Светло-жёлто юн висит лунный луч
Пеннолёгок на ночи,
Но над облаками угрозой лавин
Он всё темней и темней,
Его золото лишь с моей стороны.

Море родины тихо у меня на коленях,
Светлы засыпанья — темны пробужденья.
В моей руке лежит погребён мой народ,
И грозы робко тянутся надо мной.

Я прислоняюсь к закрытому веку ночи
И вслушиваюсь в покой.



О моё болящее желание

Я во сне: юная дикая ива,
Изнемогающая от засухи,
Как горят одеяния дня...
Всё на земле жаром вздыблено.

Должна я тебя манить песней жаворонка
Или звать тебя как птицы в поле:
Туух! Туух!

Как серебряные колосья
Под моими ногами кипя плавятся —  —  —   
О, моё болящее желание
Плачет как ребёнок. 



Последняя звезда

Струенье серебристо взора в пустоте,
Не знала никогда, что жизнь пуста.
На самом лёгком из моих лучей
Я как по льду по воздуху скольжу,
А Время кругло восходя, и шаром нисходя,
Но этот танец я не танцевала неустанней никогда.
В дыхании ветров ледов змеиный отблеск,
Колонны, из белёсых колец, то восставая,
То иссыпаясь.
Что означать должно беззвучное воздушное влеченье,
Это шатанье подо мной,
Когда я Времени бедром кружу.
Какая цветовая нежность в моём движенье,
Но не целовала ни свежесть дня начала,
Ни радость от цветенья утра никогда меня.
Уж близок день седьмой,
А всё ещё Конец не сотворён.
На каплях капли тушатся
И снова трутся,
В глубинах бродят воды
И давят всё и низвергаются на сушу.
Мерцающие диким опьяненьем руки
Простёрты пенясь, но теряют очертанья,
И как всё давится-сужается
В последнем из движений.
Как коротко в дыханье Время
У Безвременья в лоне.
Как пусто воздуха сквоженье,
Не достигая своего конца,
И в этой слепоте
Мой танец — танец точки.



Дома

У нашей комнаты голубизна у стен к досугу,
И мы блуждаем тихо в ней как небесами,
А к вечеру мы искренность свою приносим сами,
С глазами ангелов вложить чтоб в руки нам её друг другу.

О сколько же историй тут рассказывалось нами
До утреннего с колокольни звона!
А как с брусчатки в локонах теней цветов балкона
Слепило солнце, призывая нас расстаться всё ж со снами!.

А как танцует утром солнце цветниками
Ковров у нас, где из цветов живые всюду улья!
Как приглашают для любви признаний наши стулья!
Как от опор у нас на ложе тени льются шёлка родниками!



Сфинкс

Она сидит, когда приходит вечер, у моей постели,
И я во власти вся душой её всесильной воли,
И в сумерках мерцает свет её зрачочной смоли,
Что в щелях век  как нить к земной юдоли
Для тех кто, покорившись снам, осиротели.

И на постели в бели льна, что стынет рядом,
Лежат разбросаны нарциссы грёз её владений,
Что руки чьих-то призрачных радений
Возносят к грёзам их зацветших сновидений,
Благоуханье чьё плывет как вешним садом. 

И улыбается луна за облачностью снова,
И я душой, поблёкшей от видений,
Сопротивленью воли Сфинкс опять готова. 



Конец мира

Лишь плачи в мире целый день,
Как если бы сам умер Бог,
И пала вниз плитой могил свинцова тень,
Под нею чтобы каждый изнемог.

Приди, укрыться в близости хотели б мы ...
Во всех сердцах уже лежит
Жизнь как в гробах у полной тьмы.

Ты! в поцелуи глубже мы уйти хотим —   
Уже тоска стучится в мир,
Ведь умереть должны мы вместе с ним.


Из книги «Ночи Тино из Багдада» (1907)


Моя песнь

Заснув, опадает ночная листва,
О, ты тихий тёмный лес …

Принесёт ли небо свет,
Как в бденье я быть должна?
Везде где я прохожу
Шорохи в тёмном лесу,

Но всё же я твоя заигравшаяся  шалунья, Земля,
В чьём сердце слышится песнь
Мшистодревлего лесного ручья.



*  *   *

Твоя стройность течёт как темная драгоценность.
О, ты моё полуночи дикое солнце,
Поцелуй моё сердце, мою красностучащую землю.

Как широко открыты твои глаза,
Ты видел небо
Так близко, так глубоко.

У тебя на плече
Я мою страну основала —
Где ты?

Медлит как и твои ступни дорога —
Капли моей крови становятся звёздами …
Ты, я люблю тебя, я люблю тебя.



Я не спрашиваю больше

Я знаю, кто на звёздах живёт...

Моё сердце погружается в ночь.
Так умирают влюблённые
Всегда пройдя мимо нежных небес.

И дышат снова утру навстречу
В рани в тихом паренье.
А я со звёздами, к дому летящими, поворачиваю назад.

Много спящих бутонов я уже разбудила,
Не хочу их умирания видеть
В розовеющем танце небес.

С золота моего лба сияет смарагд
И окрашивает лето.
Я принцесса.

Моё сердце погружается в ночь,
Мимо влюблённых пройдя.


Но я не нахожу тебя

Я скольжу за своими лепечущими руками,
Что везде ищут тебя.

Но не нахожу тебя больше
Под финиковыми пальмами,
Под ветвями сна.

Все мои короны стекают
Перед твоей улыбкой,
И между губами у нас ликуют ангелы.

Я не хочу мои глаза больше открывать,
Если они себя
Твоей сладостью не полнят.


Тайно к ночи

Я избрала тебя
Под всеми звёздами.

И я в бденье — слушающий цветок
В пчелином напеве листвы.

Наши губы мёд готовить хотят,
Наши мерцающие ночи зацвели.

На счастливом сияньи твоей стати
Моим сердцем его небо зажжено —

Все мои сны над твоим золотом виснут,
Под всеми звёздами я избрала тебя.


Если ты придёшь

Мы захотим спрятать день в чаше ночи,
Ведь мы так тоскуем по ней.
Наши тела золотые звёзды,
Целоваться они хотят, целовать-целовать.

Ты чувствуешь запах дремлющих роз
Над темнотой скошенных трав —
Такой должна быть ночь у нас.
Наши золотые тела целоваться хотят.

Всегда я погружаюсь из ночи в ночь.
Все небеса густо цветут от слепящей любви.
Целоваться хотят наши тела, целовать-целовать.


Я мечтаю так тихо о тебе

Всегда у утра болящие краски,
Как у твоей души.

О, я должна о тебе думать,
И грустью цветут глаза везде.

Я же рассказывала тебе о больших звёздах,
Но ты всё на Землю смотрел.

Ночи растут из моей головы,
Я не знаю, куда я должна....

Я мечтаю так тихо о тебе,
Уже белый шёлк над моими глазами повис.

Почему ты вокруг меня
Не оставил земли — скажи?


Я знаю, нам ...

Я знаю, нам никогда не свидеться больше —
Утро прячет свой взгляд от меня.

Я слишком долго была на коленях
Среди сумерков твоего молчания до того.

О, по былому тоскуют губы —
Как мы целовались, под звёздами цветя!

Саван объял
Блестевшие золотом части  неба.
Я знаю, нам не свидеться больше никогда.



Послушай, уже ночь

Вместе тоску я хочу с тобою делить —
Увидеть картины, дотоле невиданные другими.

На улице где-то мертвец сидит,
Он бормочет песни мои под окном

И всё пропылённое лето ими
О подаянии молит.

И за гробами
Мы хотим друг друга любить —

Отважные отроки и короли,
Кто себя лишь самих касаются скипетром.

Не говори ничего! Дай наслушаться,
Как каплет мёд зрачков твоих...

Нежная роза — ночь, мы хотим
В чашу её погрузиться вместе,

Глубже внутри её затонуть —
Я так устала от смерти.

И если впотьмах
Я не найду синий остров вскоре —
Расскажешь мне о его чудесах?..


Песнь моей жизни

Вглядись в моё родственное лицо …
Ниже склоняются звёзды.
Вглядись в моё родственное лицо.

Все мои в цветах дороги
Ведут на тёмные воды,
На сестёр и братьев в смертельном споре.

Старцами стали звёзды.....
Вглядись в моё родственное лицо.



Книга «Мои чудеса»  1911 года


Теперь дремлет моя душа

Шторм повалил её стволы,
О, моя душа была лесом.

Слышал меня плачущей ты?
Раз в твоих глазах робость застыла.
Ночь сыплет звёзды
В мою пролитую кровь.

Теперь дремлет моя душа
Робко на цыпочках.

О, моя душа была лесом:
Пальмы давали тень,
На ветвях висла любовь.
О,  мою душу в дрёме утешь!..


Прибытие

Я прибыла к цели моего сердца.
Дальше ни луча не ведёт.
Мир оставила я за собой,
Звёзды взлетев: золотые птицы.

Раздувает лунность башней темнота —
… О как тихо меня сладкозвучие выпевает...
Но мои плечи вздымаются — высокомерные купола.


Голос Эдема

Яростней, Ева, признайся в блудливости:
Змей был причиной твоей тоски,
Его голос блуждал твоими губами,
И укусил он тебя в румянец щеки.

Яростней, Ева, признайся в надрыве,
В тот день, после Бога суда,
Ты с самой рани на свет глядела
Из слепоты твоей чаши стыда.

И огромна
Из твоего лона
Сначала как его наполненье дыша,
Сама себя создав,
Появлялась
Бога душа...

И она росла,
И над миром стояла,
Её начало
До всех времён,
И в твоё тысячесердье
Назад возвращалась...

Пой, Ева, твою робкую песнь одиноко,
Как тяжёлых капель в твоём сердце стук,
Освободи горло мира от слёз потока
Как от бус движением рук.

Как свет луны на твоём лице —
Ты красива...
Пой, пой, послушай: в опьяненье
Ночь ничего не знает о том что случилось.

Бушеванье глухо повсюду —
Твой страх катится вниз по уступам земли,
Как с Божьей спины.
Нет ни пяди отдохновенья между тобой и им.
Спрячь себя глубоко в зрачке ночи,
Дабы твой день послемрачие б нёс.

Небо удушливо, что пригнулось над звёздами — 
Ева, пастушка, то воркованье в Эдеме
Синих голубей.

Ева, от кустов последней ограды ещё обратно вернись!
Не бросай собой тень за неё,
Обольстительница, отцвети.

Ева, ты жара слушательница,
О белопенная гроздь,
Ещё отбеги от конца твоей самой тончайшей из ресниц! 


В твоих глазах

Синь у тебя в глазах уже разлита ранью,
Но отчего же у меня трепещет сердце
От твоего в них неба.

На щёки мне туман лёг знобко-знобко,
И сердце у меня склонилось к умиранью.


Издалека

Ты сердцем светел как ночь.
Я могу это видеть:
Ты думаешь обо мне — остаются все звёзды.

И как луна из золота твоя плоть,
Издалека она
На неё светит.


Где по нраву смерти оставить моё сердце?

Всегда мы несём сердце к нам от сердец.
Ночь, где сердце стучит,
Единит наши пороги.

Где по нраву смерти оставить моё сердце?
В колодце, который чуждо скрипит,

В саду, который окаменело стоит...
Смерть бросит сердце в его уносящую реку.

Я страшусь ночи,
В которой нет ни звезды.

Ведь в моём сердце бесчисленны звёзды
Золотят твоей крови гладь.

Необъятно расцвела любовь из нашей любви.
Где по нраву смерти оставить моё сердце?


Тихо сказать

Себе ты забрал все звёзды
над моим блуждающим сердцем –

мысли спутались и, витая,
в танце кружить принуждают.

Всегда ты делаешь это,
чтоб меня отовсюду видеть,

и силы моей жизни
от этого иссякают.

Я не могу и вечер
перенести за оградой,

в зеркале тёмном ручьёв
найти своё отраженье.

У архангела ты
очи похитил,

но лакомлюсь я
мёдом разлитой их сини.

Где – сама я не знаю –
идёт ко дну это сердце?

Быть может – в длани твоей,
настигающей плоть мою всюду.


Древний тибетский ковёр

Твоя душа, мою что любит без ответа,
Её лишается уже в канве ковра с Тибета.

Хотя лучи в лучах так влюблены тут краски,
По небу звёзды принимая друг от друга ласки.

На роскоши ковра в покое только наши ноги,
Хоть-в-петлях-тысяча-дорог-но-в-тысяче-нам-нет-дороги.
 
О, сладкий ламы сын на троне, в мускусной надежде
Губами как ты долго губы у меня уже целуешь,
И сколько лет щека к щеке уже мы, вытканные прежде?



Я печальна

На губах у меня
след твоих поцелуев тускнеет,

ты меня
уже больше не любишь.

А как ты вошёл –
это сердце взлетало

на сладчайшей струе
к синеве парадиза!

Теперь
его подрумянить

хочу я, как вялую розу
меж бёдер румянят блудницы.

Небо в наших глазах умирает,
они уже полузакрыты.

Луна стала ветхой,
больше ночь не очнётся.

О ней
ты вспомнишь едва ли.

Куда же теперь
с этим сердцем?..


Вечер

Подыши на изморозь моего сердца
И, если щебетанье услышишь ты,
Не страшись его чёрной весны.

Всегда льдисто призрак чуда думал обо мне
И сеял болиголов под моими ногами.

Теперь на моей плоти в звёздах сияет
Надпись: Плачущий ангел.
Подыши...



И ищу Бога

Я лежала всегда пред моим опьянённым сердцем,
Никогда не видела утра,
Не искала Бога никогда.
Но теперь я лежу у моего ребёнка,
У его золотых частей тела,
И Бога ищу.

Я устала от дремоты,
Зная лишь ночь в лицо.
Но я страшусь рани,
У которой облик
Задающих вопросы людей.

Я лежала всегда пред моим опьянённым сердцем:
Но теперь я лежу у моего ребёнка,
У золотых частей тела его.



Тоска по дому

Языком не могу овладеть
Этой холодной земли
И идти по ней легкой походкой.

Даже те облака, что плывут надо мною,
Ничего не несут мне.

Ночь — владычица-мачеха здесь.

Не могу о лесах фараона не думать,
И целую изображенья звёзд моих неустанно.

И от них уже светятся губы,
Речь звучит словно из отдаленья,

И сама я – с картинками книга
У тебя на коленях.

Но слезами тканным покровом
Лицо твоё скрыто...

Птиц моих переливчатых перья
От ран превратились в кораллы,

На оградах садов
Каменеют их мягкие гнёзда.

Кто ж помажет
Мёртвых дворцов моих главы,

Их зубцы золотые –
Венцы праотцев,

Чьи мольбы
В священной реке затонули.


Отдохновение

Я странствовать хотела б с тихим человеком
По горным кряжам родины моей,
Вздыхая над любым ущельем
И в них порывами ветров.

Везде б склонялись кедры
И иссыпались бы в соцветьях.

Но на моих плечах
Гнёт крыльев.
Я вечное ищу, тихие руки:
Я странствовать хотела б с родиной моей.



Мария из Назарета

Грезь,  медли, Мария-девушка —
Везде гасит ветер роз
Все чёрные звёзды.
Баюкай на руках твою душеньку.

Все дети прибудут на ягнятах,
Курчаво-лохмато проскакав,
Чтобы Боженькина видеть.

Также много цветов кустов
Мерцая с оград,
Также тут большое небо
В коротком синем платье Его!


Кэтэ Парсэнов

Ты чудо в этой стране —
Розовым маслом оно течёт
Под твоей кожей.

От твоих золотистых волос
По глотку отпивают сны,
Чей смысл раскрывают поэты.

Перед золотом ты темна —
На твоём лице приходят в себя
Ночи влюблённых.

Ты песнью вышита
По белокурой канве,
Ты видишься в Луне...

Всегда качаемая
Бамбуком.


Кэтэ Парсэнов — известная актриса.



Полнолуние

Тихо плывёт луна по моей крови...
Дремотных тонов глаза дня
Переменчивы зыбки —

Я не могу найти твоих губ...
Где ты, далёкий город,
Благославляющий благоуханьем?

Всегда смыкаются мои веки над миром —
Всё спит.


Любовные стихи Йоханнэсу Хольцманну


 Баллада 

(Вторая редакция)

Саша возвращается из Сибири домой,
Как будет выглядеть милый мой?

Он, из золота своеволия лоб был чей,
Струи волос — сласти смерти ручей,
Губы в цветенье на алтаре горячей,

Моего сердца мёд пивший в каждой из ночей,
Где снов завесы сияли из звёздных лучей.

О чём ему  захочется говорить,
Кого ему захочется винить?

Где мой любимый уже алеет зарёю восток?
Моей неверности где исток,
Когда я только его цветок?

Поэту виски кровавит мор,
Умертвив, Честь Поэта похитит вор.

Но это не встретит Короля, кто велик,
У него моего брата из камня лик.
Саша!



Senna Hoy*

Если ты говоришь,
Просыпается у меня от многоцветия сердце.

Все птицы учатся петь
У твоих губ.

Вечную синь струит твой голос
Над дорогой.

Где твои рассказы, там будет небо.

Твои слова взяты из песен,
Я печалюсь, если ты молчишь.

На тебя везде виснет пенье —
Хорошо грезить как любишь ты?


*Анаграмма с имени и фамилии Йоханнэса Хольцманна.


Моя любовная песнь

На щеках у тебя прилегли
золотые голУбки.

Но безудержнный вихрь –
твоё сердце:

зашумит в жилах
сладко

кровь твоя  как моя –
им взметённый малинник.

О тебе только думы –
спроси лишь у ночи!..

Ведь никто так не может
играть с твоими руками:

строить замки, как я,
из золота пальцев,

возводить крепостей
высокие башни!

А потом мы с тобой –
с побережия  воры.

Коль со мной ты,
всегда я добычей богата.
 
Ты так крепко меня
прижимаешь к себе,

что я вижу, как сердце твоё
звездится,

как переливами ящериц
полнятся недра.

Весь
из золота ты –

все смолкают уста,
затаив пред тобою дыханье.


Любовная песнь

Из золотых дуновений
Сотворены мы небом —
О, как мы друг друга любим!

Бутоны на ветках
Птицами стали,
И розы вспорхнули.

За тысячей их поцелуев
Я ищу лишь твои губы!

Из золота ночь,
Из золота ночи звёзды...
Никто нас не видит....

А забрезжит рассвет в зеленях,
Мы замираем —

Лишь наши плечи
Трепещут ещё
Как бабочек крылья.


Песнь любви

С тех пор как тебя здесь нет,             
Тьмою окутан город.               

Я тени пальм собираю,
Среди которых бродил ты.

Напева сдержать не могу я,
Он виснет, ликуя, на ветках –

Ведь я буду снова любима!
Кому ж о восторге поведать?!

Бродяжке-сиротке?               
Иль может –

Тому устроителю свадеб,               
Кому слышен он в отголоске?

Едва обо мне ты помыслил –
Я сразу чувствую это,

Ведь сердце моё вслед за этим
Кричит безутешным младенцем.

У каждых ворот тогда я               
Грежу, застыв – помогая,

Запечатлеть на стенах
Твою красоту закату.               

Но я  сама словно таю
На каждом изображеньи,

Хоть тенью столбы обвиваю –
Пока не станут шататься.

За городом птиц оперенья –               
Цветы нашей царственной крови.

И в жертвенный мох мы ныряем –
В златое руно стада агнцев,

Коли тигр, нависнув,
К ним в прыжке устремился

Как к звезде самой ближней,
Через даль, что нас разделяет.

И лицо моё ранью всегда
Твоё овевает дыханье.


Скорбная песнь

Чёрная голубица ночь...
…. Ты так нежно думаешь обо мне.

Я знаю, твоё сердце тихо,
Моё имя у него на краю.

Мученья, принадлежащие тебе,
Приходят ко мне.

То блаженство, что ищет тебя,
Я коплю, его не касаясь.

Так дальше я понесу
Цветенье твоей жизни.

Но всё ж мне хотелось б с тобой тихо встать
Двумя стрелками на циферблате.

О все поцелуи должны молчать
На озарённых губах пока жизнь длится.

Никогда не должно больше быть рано,
Раз тогда твоя юность надломилась.

На  твоих висках
Умер Парадиз.

По нраву скорбящим
В это день рисовать Солнце.

И у скорбящих
Мерцанье лежит на щеках.

В чаше чёрной тучи
Стоит бутоном луна.

…. Ты так нежно думаешь обо мне.



Саша

Вокруг твоих губ ещё юных
Цветёт тёмно-красно упрямство.

Но на лбу у тебя мои молитвы
От бури в морщинах.

Что же мы при жизни
Никогда не должны были целоваться...

Теперь ты ангел,
Стоящий у меня на могиле.

Дыханье земли ещё движет
Мою плоть как живую.

В моём сердце светло
От крови роз огражденья.

Но ты, Саша, мёртв,
И у меня на лице лишь недолго
Пролежит сорванная тобой улыбка. 


Senna Hoy

С тех пор как ты погребён лежишь на холме,
Земля сладка.

Куда бы я теперь на цыпочках ни пошла,
Сверну на светлые дороги.

О твоей крови розы
Мягко пропитывают смерть.

У меня нет больше страха
Умереть.

На твоей могиле я цвету
Со всеми вьюнами.

Твои губы меня всегда звали,
Теперь моё имя мне назад не вернуть.

Лопата, что землёй тебя засыпала,
Засыпала также меня.

Оттого на мне ночь всегда
И уже в сумерках звёзды.

И я непонятной нашим друзьям
И чужой стала совсем.

Но ты стоишь у ворот самого тихого города,
Ты — Великий Ангел, и ты меня ждёшь.


Любовные стихи Хансу Эрэнбауму-Дэгэле


Ханс Эрэнбаум-Дэгэле

Он был рыцарь в золотых доспехах.
На семи рубинах шло его сердце.

Оттого несли его дни
Яркий солнечный блеск.

Его жизнь была как лирическое стихотворенье,
Войны балладой была его смерть.

Он пел песни женщин
В сладких вечерних красках.

Золотые гвоздИки у него были глаза,
Иногда в них стояла роса.

Как-то раз он сказал мне:
«Я должен умереть рано»

Тут заплакали мы оба
Как на погребении его.

С тех пор лежали его руки
В моих руках часто.

Всегда я гладила их до того,
Ни взяли оружия пока.


Когда я узнала Тристана

О,
Ты мой Ангел,
Мы витаем ещё лишь
В милых облаках.

А я не знаю, я жива ли
Иль сладко смерть нашла
В сердце у тебя.

Мы празднуем всегда с тобой Вознесенье
И если много-много мерцанья в небесах.

Золото лиц у святых —
Твои глаза.

Как я тебе? Скажи.
Повсюду из меня взойти хотят цветы.


Принцам Грааля

Когда мы на нас глядим,
Цветенье в наших глазах.

И как поражаемся мы
Пред нашими чудесами — не так ли?
И всё будет мило так.

Мы в окладе из звёзд,
Мы бежали от мира.

Я верю: ангелы — мы.


Принцу Тристану

На синеву у тебя на душе
К ночи садятся звёзды.

Надо тише с тобой быть.
О, ты, мой Храм,
Тебя пугают мои молитвы.

Пробуждаются мои жемчуга
От моего святого танца.

Это не день и не звезда,
Я не знаю мира больше,
Лишь в тебе всё — небеса!



Рыцарю из золота

Ты всё, что из золота есть,
В этом великом мире.

Я ищу твои звёзды
И не хочу спать.

Мы хотим за кустами ограды лежать
И никогда не обустраиваться больше,

Из наших рук
Сладость мечтания целовать.

Моё сердце приносит
С твоих губ розы.

Мои глаза любят тебя,
Ты ловишь их мотыльков.

Что должна я делать,
Если тебя тут не будет.

С моих песен
Каплет чёрный снег.

Как я стану мёртвой,
Лишь ты с моей душою играй. 


Рыцарю

Совсем нет больше солнца,
Но ты сияешь лицом.

В ночь без чуда
Ты моя дрёма.

В твоих глазах  падающая звезда —
Я всегда себе загадываю что-то.

Слепящее золото — твой смех,
В небесах от него моё сердце танцует.

Если облако на твой смех набежит —
Умру я.



Тристану

Я не могу больше спать,
Всегда ты струишь золото надо мной.

И мой слух как колокол чуток —
Кому ты себя доверишь?

Такие же светлые как ты,
Цветут кусты в небе.

Ангелы собирают твои улыбки
И дарят их детям.

Да, ими дети играют
В «Солнце светит!»


Любовные стихи Готтфриду Бэнну


О, твои руки

Они мои дети.
Все мои игрушки
Лежат в их углубленьях.

Всегда я играю в солдатиков
Твоими пальцами, в маленькую конницу,
Пока они ни падут.

Как я люблю их
Твои карапузиков руки, эти две.


Гизэльхээр язычнику

Я плачу —
Снам пасть в этот мир.

Нет пастуха,
Кто бы во тьму мою войти решился.

И по моим глазам как звёздам
Не найти пути.

Всегда я нищенствую пред твоей душой,
Знаешь ты об этом?

Была бы я слепа, я думала б тогда,
Что в плоти б я твоей лежала.

Цветенья все б
В твою я обращала кровь.

Цветами я обильна,
И их никто сорвать не сможет

Или дары мои нести
Домой.

О, я хочу тебя со мной знакомить нежно,
Уже ты знаешь как меня ты будешь звать.

Взгляни, мой цвет —
Смоль звёзд,

И не люби холодный день,
Чей из стекла зрачок.

Ведь все мертвы,
А ты со мною нет.


Гизэльхээр мальчику

Звезда повисла на моей реснице,
Мне так светло
Как спать теперь смогу...

И мне бы поиграть с тобой хотелось,
Ведь родины нет у меня,
Давай мы поиграем в короля и принца.



Гизэльхээр королю

Я так одинока,
Найти бы хоть тень
Милого сердца.

Или мне б кто-то
Звезду подарил,

Всегда ангелы
Ловят её
То там то здесь.

У меня страх
Перед чёрной Землёй.
Как бы с неё прочь?

В облаках я хотела б
Быть погребёна,
Где везде солнце.

Я люблю тебя так!
Ты меня тоже?
Скажи всё же...


Слепящий бриллиант

Я в твоём облике
Мне небо в звёздах вымечтала.

Все мои ласковые имена
Дала  я тебе.

Я подкладывала руку
Под твою поступь,

Как если бы с нею
В потустороннее приду.

Всё время теперь
Плачет твоя мать с неба,

Где я себя вырезала
Из твоего сердца,

Откуда ты своенравно
Выгнал много любви.

Темно там теперь,
Лишь мерцает ещё
Моей души свет.



Песнь принца в игре

Как я могу тебя ещё больше любить?
Я вижу зверей и цветы
При нашей любви.

Целуются две звезды,
Или создают картину облака —
В наших играх это уже нежней.

И твой суровый лоб,
Я могу по праву к нему прислониться,
Быть как на фронтоне на нём.

И в ямке на твоём подбородке
Строю я себе хищников гнездо,
Но лишь до того, пока ты меня ни съешь.

Найди потом как-нибудь утром
Мои коленные чашечки,
Двух жёлтых скарабеев на кайзера кольцо. 


За деревами прячусь

За деревами прячусь –
Пока все не выплачу очи,

Что было мочи зажмурясь,
Чтоб тебя в них никто не увидел.

Руки сами обвили тебя –
Приросли, оплетая вьюнами,

Так за что же ты их
Отрываешь теперь от себя?..

Этой плоти левкой
Я тебе подарила,

Я вступила в твой сад,
Всех своих распугав мотыльков.

Как сквозь зёрна граната
Я сквозь кровь свою только глядела,

И повсюду на свете
Пылала любовь!

Бьюсь теперь лбом упрямо
О стену угрюмую храма –

Холодны твои речи,
Ты отводишь при встрече свой взгляд.

Сердце наго и в горе ужасно стучит,
Алой лодкой бьётся о камни на море –

Ты лукавый циркач,
Ты всё тянешь обманный канат!

О, я знаю — что мне не причалить,
Никогда не вернуться назад.


Гизэльхээр тигру

По твоему лицу крадутся джунгли.
О, ты —  как ты есть!

Твои глаза тигра стали медовы
На солнце.

Я всегда ношу тебя
Между моих зубов.

Ты моя книга индейцев,
Дикий Запад,
Сиу-вождь!

В сумерках я томлюсь,
Привязана к самшиту —

Не могу больше быть
Без в снятие скальпа игры.

Красные поцелуев следы
Рисует твой нож до того на моей груди,

Пока у тебя на ремне ни начнут
Мои волосы развеваться.


О Боже

Повсюду лишь короткий сон
У человека, у листвы, у чашечки вьюна,
В мёртвого сердца дом в нём каждый возвратится.

Я бы хотела, мир бы был ещё дитя
И мог бы рассказать, как начал он дышать.

Раньше набожность на небе велика была,
Чтению Библии все предавались звёзды.
Могла бы я тогда хоть раз Божьей руки коснуться
Или Луну на пальце у Него увидеть.

О Боже, Боже, как же от тебя я далека!


Услышь

Я похищаю ночами
Розу твоих губ,
Чтоб её не нашла ни одна другая.

Кто обнимает тебя,
Крадёт у меня мою дрожь,
С которой я части тела с тебя рисовала.

Я обочина твоей дороги.
Кто тебя задевает,
Падает сокрушённо.

Ощущаешь ты мою жизнь
Повсюду
Как дали гнёт?


Свет изнутри

Я всегда думаю о умиранье,
Меня никто не любит.

Мне хотелось бы быть холстом со святым,
На котором во мне уже всё загасили.

Грезя окрашивал бы закат
Мои глаза, заплаканные от ран.

Я не знаю куда я должна,
Как повсюду идти к тебе.

Ты мне тайная родина,
И я не хочу ничего более тихого больше.

Как я сладко цвела в небес синеве
Над тобой.

Я проложила ярко-нежные пути
Вокруг твоего бьющегося сердцем дома.


Только тебя

Небо носит за облачным кушаком
Выгнутый месяц.

Под этим лунным серпом
Я хочу покоиться в твоей руке.

Всегда должна я, как шторм хочет,
Быть морем без берегов.

Но с тех пор как ты мою раковину ищешь,
В моём сердце свет,

Он лежит на моём дне
Волшебством.

Быть может, в моём сердце
Бьётся мир,

Который только тебя ищет,
Как тебя я дозваться должна?



Варвару I

Твои грубые капли крови
Услаждают себя на моей коже.

Не называй изменницами мои глаза,
Когда они витают в твоём небе.

Я улыбаясь прислоняюсь к твоей ночи
И учу играть со мной твои звёзды.

Через розовые ворота твоего блаженства
Я поющей прошла.

Я люблю тебя и приближаюсь
Просветлённой паломницей.

Чистой чашей навстречу ангелам
Я несу твоё высокомерное сердце.

Я люблю тебя как после смерти,
И лежит, распростёрта по тебе, моя душа.

Моя душа узнала все муки,
Чьи картины боли тебя потрясут.

Но во множестве розы цветут,
Их хочу подарить я тебе.

О я бы хотела в одном венке
Принести тебе все сады.

Я думаю о тебе всегда,
Когда опускаются дымкой облака:

Будем мы хотеть целоваться
Или нет?
 

Варвару

У тебя на лице
Я лежу каждой ночью.

Я сажаю в степи твоей плоти
Миндаль и ливанские кедры.

Грудь твою я изрыла, взыскуя
Злата радости фараона.

Но тяжелы твои губы,
Чудесами мне их не раздвинуть.

Совлеки ж своё снежное небо
С души моей разом! —

Снов твоих ледяные алмазы
Вскрывают мне вены.

Я — Иосиф, лишь сладостный пояс
Вкруг моей загорелой кожи.

И из раковины моей
Шум тебя ублажает пугливый.

Но больше уже не впускает сердце морей прилива.
Ты, слышишь!

Оно уже воет над твоей суровой равниной
И пугает мои счастливые звёзды.


О я хотела б прочь из мира 

Потом ты плачешь обо мне.
Кровавы буки разжигают
Воинственность у грёз моих.

Сквозь мрачные кусты
Должна пройти я
И по могилам и по водам.

Всегда бьёт дикая волна
По сердцу мне.
Враг у меня внутри.

О я хотела б прочь из мира!
Но также от него вдали
Блужала б я мерцаньем света

Вокруг могилы Бога лишь.


Любовные стихи Хансу Адальбэрту фон Мальтцан


Хансу Адальбэрту

Если ты говоришь,
Расцветают твои слова в моём сердце.

Над твоими светлыми волосами,
Зачернеть чтобы в них, порхают мои мысли.

Ты весь из земли юга и любви,
Из звезды и опьянения.

Но я давно уже умерла.
О, ты —  моё место небесного забвения...


Герцогу Ляйпцига

Твои глаза умершие —
Ты был так долго на море.

Но я тоже
Без берега.

Мой лоб из ракушки.
Водоросли и морская звезда виснут на мне.

Я хотела б однажды моей бесцельной рукой
Над твоим лицом чего-то коснуться.

Или ящерицей по твоим губам
Виться всю жизнь.

Волны фимиама текут с твоей кожи,
Я хочу устроить в честь тебя торжество,

Принести тебе мои сады,
Где везде многоцветьем расцветёт моё сердце.



Но в твоих бровях гроза

Я витаю в ночи беспокойно у неба
И не стану темней ото сна.

Вокруг моего сердца роятся грёзы
И сладостей хотят.

У меня острые зубцы по краям,
Лишь ты пьёшь золото невридим.

Я звезда
В синей туче твоего лица.

Если я сияю в твоих глазах,
Мы — целый мир.

И мы бы опочили в блаженстве,
Но в твоих бровях гроза.



Ты делаешь меня печальной

Так устала.
Все ночи несла на спине,
Как твою ночь,
Когда ты видел такие тяжёлые сны.

Любил ты меня?
Я сдувала тебе злые облака со лба всякий раз
И их обращала в синь.

А что ты делаешь мне в мой смертный час?



Любовные стихи Паулю Леппину


Laurencis

Я дала тебе имя
Как набожности гирлянду.

Потому я хочу его
Всегда лишь любя называть.

Ты видишь меня сквозь золотое мерцанье
Моего сердца уже ввечеру,

И нет на мне дымки ненастья,
Мерцания сердца туманящей свет.

Моя душа воскресает
В спящих долинах, лежащих в глазах.

И я всех ангелов знаю,
Которым рассказывала о тебе.

Моих губ расцветает астра
У рыцарских шпор твоих губ.

И я в бденье пред нашей любовью,
Ведь бутонами оставаться её поцелуи должны.



Прощание

Но ты никогда не пришёл под вечер,
Когда я сидела, шаль из звёзд набросив на плечи.

… И если стук в дверь моего дома был слышен,
То то стучало только моё сердце.

Теперь висит на столбах каждых ворот
И на твоей двери тоже

Меж папоротниками зола от огненной розы
В плетеве побуревшей гирлянды.

Я окрасила тебе ежевично небо
Кровью своего сердца.

Но ты никогда не пришёл под вечер,
Когда в золотых туфлях я стояла.


Savary Le Duc

Как перлы висели его картины
Лёгкой пеной нанизаны на шёлк стен.

Золотой смолой шиповника
И гущей розового масла
Пишет он одеяние принцев в любви.

По их нежным плечам носили они
На цепях (сувенир) в медальоне
Восхищавших друзей парадиз.

И их руки играли с ручьями,
И с нежными стеблями цветов,
И с рисом, что свеж.

И охотно они дразнят козлов.
И стеклянноглаза слушает их седая коза.

И их плоти любят себя,
Как милоцветущие на подпорках бобы,
Что в аристократичности их даже не шевельнутся.


Наша любовная песнь

Под унынием ясеня
Глаза моей подруги в улыбке.

А я должна плакать
Везде, где розы цветут.

Мы обе наших имён не слышим,
Всегда блуждая с юношами по ночам.

Моя подруга фокусничает с Луною,
Испуганные идут вслед за нашей в звёзды игрой.

О наша мечтательность опьяняет
Все города улицы и площади,

Все сны в неё вслушиваются за кустами оград,
И не может никак наступить утро.

И шёлк ночи у нас обеих
Обмотан на шеях тысячу раз.

Где же  мне от него открутиться!

Но моей подруге целовать розоватость росы шатаясь
Мрачно под деревом грусти всласть.


Пальмовая песнь

О ты сладколюбимый,
Твой облик — мой сад пальм,
Твои глаза — мерцание Нилов
Вокруг моего танца.

В твоём облике чары
Всех картин моей крови,
Всех ночей, ставших в ней отраженьем.

Когда раскрываются твои губы,
Выдаётся ими моё блаженство.

Всегда моё сердце стучит к тебе,
И я уже принесла мою душу в жертву.

Ты должен меня целовать пылко
В сладких играх наших сердец,
Ведь мы хотим в них вдвоём прятаться в небе .

О ты сладколюбимый.


Расставание

Мне хотелось всегда тебе
Говорить много слов в любви,

Беспокойно ты ищешь теперь
С ними потерянное чудо.

Но когда слышится музыка  моих часов,
Празднуем мы свадьбу.

О, твои сладкие глаза
Мои цветы-любимцы.

И твоё сердце — моё небесное царство,
Дай мне туда заглянуть.

Ты весь из сверкающей каплями мяты,
Мягко залитой солнцем.

Мне хотелось всегда тебе
Говорить много слов в любви,

Почему я не делала это?



Монаху I

В твоём взоре витают
Все небеса вместе.

Ты всегда глядел на Мадонну,
Оттого у тебя неземные глаза.

Моё сердце будет купелью,
Где на тебе моя кровь зазвездится.

Я хочу быть росой твоей рани,
Слышать «Аминь» твоей вечерней тоски.

Ты остаёшься свят между развратниками в танце,
Когда так флейты крикливы у них.

В своём сне пастуха
Ты соловей от Бога.

Музыкой стали твои грехи,
Ей движимы сладко мои вздохи.

Пили спящие цветы твои слёзы,
Которые снова Парадизом стать бы могли.

Я люблю в тебе чару, с гладью ручья что сравнима
Или с просинью в облаков обрамленье вдалеке.
 


Монаху II

Пальцы моих ног стали бутонами,
Взгляни, так иду я к тебе.

Ты на краю через долину
Огромный колос лучащий свет.

Твоим счастьем светится синь
На щеках неба.

Всегда мне открывается моя суть:
Я чья-то сверкающая ниша,

Но ты никогда не идёшь к этой нише с молитвой
И каждое утро там вечная ночь.

Моя тоска в грозах моих глаз
Давно уже стихла.

Все кораллы в моей крови
Потеряли свой цвет.

Моя жизнь затухает между
Тьмой и лицом убывающей луны.



Раввину чудес Барселоны


Пабло, ночами я слышу как листья пальмы
Шуршат под твоими ногами.

Порой, думая о тебе,
Должна я плакать, от счастья.

Затем вырастает улыбка
На твоём ненадёжном веке.

Или входит столь редкая радость
В чёрную астру твоего сердца.

Всегда, если ты идёшь мимо садов, Пабло,
И видишь конец твоей дороги,

Это моя  любовная дума,
Что к тебе хочет.

И ещё часто будут падать с неба мерцания блёстки,
Ведь так вечером ищут тебя  мои золотые вздохи.

Вскоре наступит томящий месяц
В твоём славном городе, Пабло.

По деревьям садов, как гроздья ,
Повиснут птичьи стаи.

И я жду с ними  также
Очарована сном мечтанья.

Ты гордый единорождённый,
Незнакомую яркость любви я вдыхаю с твоей плоти.

У тебя на висках я хочу посадить мои счастливые звёзды,
У себя чтоб самой их соцветья похищать.


Стихотворные портреты друзей


Рихард Дэмэль

Кровопускание и дифузия крови одновременно:
Донорство — твоему сердцу дар.

Он мрака плантатор,
Тёмным падает его зерно и вопиёт.

Чёрная молния зигзагом
Всегда движет его лицом.

Над ним Луна, увеличенная вдвойне.


Франц Вэрфэль

Он — восхищённый школьник,
Яркие учителя — призраки в его кудрявой голове.

Само его имя так шаловливо
Франц Вэрфэль.

Всегда ему пишу я письма,
На которые с кляксами он отвечает мне.

Но мы его любим все
За его нежное сердце.

В его сердце эхо
Восторженного биенья.

И он кротко складывает губы,
Читая стихотворенья.

Некоторые из них носят пыльный тюрбан.
Он внук своих собственных строк.

Но на его губах всё же
Нарисован соловей.

Мой сад поёт,
Если Франц его покидает.

Его голос струит радость
По любой из дорог.


Карл Фогт

Сий из золота,
Если выходит на сцену —
Та сияет.

Его рука — скипетр,
Когда он режиссуру ведёт.

У траурных пьес Стриндберга
Он снимает короны.

Из сочинений Ибсена
Он выносит чёрными перлами всё.

Лишь сам он может играть короля
Как исполнитель.

Завтра быть ему королём —
В этом радость моя.


Карл Фогт — немецкий актёр.


Георг Тракль

1

Георг Тракль пал на войне от своей собственной руки.
Таким одиноким то было на свете. Он был мной любим.

2

Его зренье было совсем далеко от него.
Он уже мальчиком был в небе.

Поэтому его слова проступали перед ним
На облаках синих и облаках белых.

Мы с ним спорили о религии,
Но всегда как товарищи по играм,

Мы готовили ртами Бога,
Раз: В начале было слово.

Сердце поэта — крепкая крепость,
Его стихи — певучие тезисы.

Он был на благо Мартином Лютером.

Свою трёхмерную душу нёс в руке,
Когда к святой войне за веру тянулся.

Затем я знала: он был умершим.

Непостижимо: его тень
Находится вечером в моей комнате.


Пауль Цэх

Дед пел о заколдованной селяночке
Из сказок Гримм.

Его внук — стихотворец Пауль Цэх
Пишет свои стихи топором,

Можно их в руки взять,
Так они тверды.

Его строка будет судьбой
И ропчущим народом.

Он даёт чаду через сердце пройти
Мрачным богомольцем.

Но кристаллы глаз бессчётно играют
Бликами утра грядущего мира.


Ханс Хайнрихь фон Твардовски

Фламинго достал себе игрушкой
Ханса Хайнриха из пруда.

Месяц в золотом фраке танцует
С его звёздами зигзаг,
Если Хайнрихь рифмует в шапокляке
В нашей тактике кавардак.

Он сочиняет до Господа Бога рани
Пародии о достойной любви
Что лёгкими облаками и остроумием полнЫ.

Счастливо бьют его сахарные часы побудок:
Его глаза оставляют след голубизны
Высокородных незабудок.

 
Марианнэ фон Вэрэффкин

Марианнэ на рыночной площади спозаранок
Вокруг её шеи зелёно-жёлто-красные низки бус,
Она стоит в очереди у машин с лотками крестьянок
И покупает вишни, что у неё во рту обретают особый вкус.

Марианнэ не тяготится своим немодным нарядом,
Но её теперамент восхищает юнцов уличных всех.
Правда, под балалайку её сердца ещё не звучала с надсадом,
Сладчайшая песня её любовных утех. 

На картинах Марианнэ нет грязной серости места,
Там яркость пляса дикой природы сияет павлиньим хвостом.
Вот на тройке с бубенцами мчатся жених и невеста,
И это схвачено с ходу Марианнэ волшебным холстом.


Марианнэ фон Вэрэффкин

Марианнэ пишет, с красками России играя:
Со светло-зелёным, розовым, белым,
Её самый глубокий наперсник в играх — кобальт темной сини.

Марианнэ фон Вэрэффкин,
Я называла её уличным высокородным мальчишкой,   
Уже раньше в Российском государстве, по всей округе,
Это звание себе снискала.

Своего отца, приверженца Александра,
Она носила в медальоне на шее.
Марианнэ писала с него портрет ещё восьмилетней:
Мастерицей такой просто с небес пала.

Золотые нивы растут у неё на ландшафтах,
Где народ из крестьян нравится Богу,
И радует Бога его богатые урожаи.
Слышится звон с колоколен на её воскресенья полотнах.

Марианнэ картины — творенья,
Которые дышат в потоке жизни.
Но как в море и как в лесу
В них глубочайшее умиротворение скрыто.

Марианнэ душой и непривязчивым сердцем
Охотно играет с радостью и страданием вместе.
Точнее её меланхолия видится
В её холстов тонами щебечущих красках.


Абрахам Штэнцэль

Давно уж годы Библии погребены.
Лишь оба носим мы, ещё тоскуя,
Вкруг наших синих шляп траура флёр.

По детским играм мой товарищ ХАмид Штэнцэль:
В броженье сердцевину приводил в стволах
Божьих деревьев в Либаноне.

С любимой родины изгнаный бурей
В одной из жёстких стран он размышлял:
Его ли забросает достойнейший язык камнями...

И спотыкается о иврит с тех пор его язык.
А на испорченном в гетто еврейском
Действительно он говорит.

Беспомощны и мощны
Взгляды его уходят вдаль, и их мерцанье
Зеленоватоясно видится до девственного дна

Огромных иорданских глаз,
Собой напоминающих
Глаза у патриархов.

Душевный искренний Поэт,
В ком не фальшиво сердце
Достойное любви.

Если в полночь мы
Зимой по улицам
Двумя высокородными животными брели,

Читая монотонно вместе что-то снегу,
Звучало как в пустыне,
Даже если голову склони — везде Сахара....

Каждому ветру он глядел вослед,
С любовью гладил он себя по чёрным волосам,

Поскольку Музою его стихов являлась Каббала,
Неся его в своей руке.


Готтфрид Бэнн

Король Гизэльхээр, кто велик,
Вонзил мне прямо в сердце
Свою сладчайшую из пик.


Георг Гросс

Порой видна пестрота слёз
В его пепельных глазах.

Но ему всегда встречаются труповозы,
Что пугают его стрекоз.

Он суеверен:
Под злой звездой был рождён,

Его почерк дождит,
Его рисунок — буква, что мутна.

Как долго б в реке лежали,
Вздуваются люди у него,

Эти потерянные мистерий с дряблыми мордами
И загнившими душами.

Пять грезящих перевозчиков мёртвых
Его пальцы из серебра,

И хотя нигде нет света в заблудившейся сказке,
Он всё же ребёнок,

Тот герой из кожаного чулка,
Кто на ты с родом индейцев.

В остальном — он ненавидит людей,
Те приносят несчастье ему.

Но Георг Гросс любит свои невзгоды
Как врага, кто брелком повешен на нём.

И его печаль от Диониса,
Чёрное шампанское — его взрыд.

Ни один человек не знает, откуда он взялся,
Я же знаю, где он приземлится.

Он — море, чья в завесах Луна,
Его Бог только светом мёртв.
 


Хэдвиг Вангэль

Хэдвиг Вангэль,
Чьё имя на папирусе написано,

Сестра святого Петра,
Сидел кто в правых Назарета.

Вообще, она зовётся
ПЭтра.

В помыслах она кувшин приносит
Господу её

И обтирает Его ступни
Своими волосами

И благородство зрит раввина
Через приспущенность сияющих ресниц,

И за жизнь дрожит
Воскресшего Йэзуса Христуса,

Кого она узнала с пылом,
Взирая вдаль из западной страны.


Хэдвиг Вангэль (1875-1961) — немецкая актриса.


Альфрэд Кээр

Якобзон и Якоба гримасы
Дозволяют тут чернила прыскать в массы,
У которых водянистой крови цвет.

Мююзам, не забыть его мне интереса,
Каином его зовётся пресса,
И убить её Якоба нет.

Пфэмфэрт и его «Акционеры»
Втягивают всё меня в свои аферы,
А в нужде поможет ль доктор Кэрр? 

Что сегодня для литературы
Доктор Кэрр, как твёрдые натуры?
Он в хлебах её один лишь сребреник всех эр.


Вэрнэр Крафт

Самый глубокий из формата трубадуров он поёт
Пред облачным окном чуть завуаленного мира.

И всё же  мир его бессмертная Любимая,
Вэрнэр чести мира как любимой Кавалер.

Услышьте же! Мир не потерян —
Когда его так долго воспевает Певец!...

Вот шпора рыцаря вознесена им
К окну его Прекрасной Дамы,
Мира!

Написаны с великой дисциплиной
Звучат, нанизаны строка к строке,

Меланхолично стихотворенья Крафта.
Тоскующе кровоточит строка из сердца.

Но из этой празатопленности кровью
Внезапно всё ж выскальзывают строки.

Восторгом пробуждаются его глаза
В сиянье полдня.

Книга его стихов
Отображенье внутреннего естества людей,

И в ней читаются
И сны, и пробужденья.

И к этому ещё дарован
В блистательных стихах — Орфей.

Чудовещен и мил одновременно
Всеизменяющийся страх.

Так затемняя всё и просветляя,
Творить способен только истинный Поэт,

Кому уже при жизни отрясать по нраву
Подземелье с тела,

Дабы ему доверенную душу
Вернуть освободив туда, где свет.

Тысячу раз он очаровывает словом,
Чья честь в строке читателю дана как сладость дынь.




Франц Марк

Франц Марк, Синий Всадник из Рида,
Взошёл на своего боевого коня,
Проскакал через бенедиктцианских сельчан в Нижнюю Баварию,
И вместе с ним его солнечный верный нубиец
Оруженосцем ему.
На своей шее он носил в серебре медальона мой портрет
И камень-оберег от его верной жены.
Через улицы Мюнхена он проносил свою библейскую голову
В светлых рамах небес.
Утешение в успокоенном  миндале глаз,
Сердце в грозе.
За ним и на его стороне много, много солдат. 



Тэодор Дойблер

В расщелине его век
Течёт тёмный гольф.

На своих плечах он проносит луну
Сквозь облака ночи.

Вокруг него люди становятся звёздами
И начинают в произносимое им вслушиваться.

В нём незамутнён первоисток,
Голубой Эден ясно отражая.

Он — Адам и знает имена
Всех существ на свете,

Дав обет верности Духу и животным,
Тоскует по своим сыновьям.

Тажело блестят на нём плоды граната
И поздние шептанья деревьев и кустов,

Также стенания поваленных родов
И дикие жалобы вод.

В нём собрались оборотни и лавины,
Солнце и сладостные завесы  лоз дикого винограда.

Evviva тебе, Триеста фюрст!


Алиса Трюбнэр

У неё лицо из лунного камня,
Оттого она должна была грезить всегда.

В шёлке её волос с отливом эбенового дерева
Сияли Тысяча-и-одна-ночь.

Её глаза изрекали святость.
Золотой страницей Библии было её сердце.

О она — звёздочка,
Струившая мерцание.

Герцогиней она наделяла венцом
И самого малодушного гостя.

Но иногда, являлась с запада,
Грозой в свете молний,

Заточённых за зубцами крепости,
В тяжёлых рамах.

Многие её полотна —
Полные пиетета, многоцветные письма,

Такие хранят за стеклом
На стенах.

Но также Стекло и Травы
Писала Алиса Трюбнэр.

Кое-где между этим сидит какая-то шельма
Со старомодной пухлой головой фарфоровой куклы.

Или она писала с полным почтеньем кухарку
Как Frau Lucullus оставленную в глубине кресла,

Превращала изобильные фрукты в розы
На белой камкЕ.

О, она была просто Волшебница.


Алиса Трюбнэр (1875-1916) — немецкая художница.


Пэтэр Баум

Он был правнуком ели,
Под которой господа Эльбэрфэльда вершили суд.

Радовался каждому блестящему слову
И давал празднично эти слова у себя разграблять,

Затем светились оба сапфира
На его фюрстовском лице.

Всегда настаивал он, если я больной лежала :
«Пэтэр Баум должен прийти!»

А придёт — Рождество наступило,
Моё сердце становилось медовым пирогом.

Как могли мы радоваться друг другу!
Обоим всё остальное было всё равно.

И он охранял часто
Мою сладкую дрёму в кресле,

Красные и жёлтые леденцы ел охотно,
Часто целую конфетницу с ними съедал.

Теперь дремлет наш милый Пэтэр
Уже давно в ночах Вечности.

«Если бы я Вас Всех в счастье
Хотя бы на небесах имела...»

Сказала однажды сыновьям, в это веря,
Его мать.

Теперь Пэтэр вдали
Сохранён небом,

И огромная привязанность к нему, Поэту, нежно
На земле солдатского кладбища, полнясь пиететом, растёт.


Пэтэр Баум (1869-1916) — немецкий романист и поэт.



Хайнрихь Мариа Даврингхаузэн

Как он туда попадёт —
Юный из Трои жрец
На могильнодревлем древососуде.

Две ночные тени спящепьют
В его махагоницветной голове,
Его губы мило целовали богодевочку.

Как он устремлён в складках ввысь —
Всегда благоговейный бархат
Несут его плечи.

Хайнрихь Мариа Даврингхаузэн (1894-1970) — немецкий художник,
представитель Магического реализма.


Милли Штэгэр

Милли Штэгэр — укротительница
И львов и пантер, но в камне.

Перед Домом Представлений в Эльбэрфэльде
Стоят её великие создания.

Злых остолопов, серьёзных кукловодов,
Клоунов, веющих кровоточащими душами,

А также источники вод, замолчанных мопсов жён
Загадочно вынуждает Милли гнуться вниз.

Иногда она вырезает Гулливершу
Из спичек:  Адам, а со спины он — та, его жена.

Затем она смеётся, как яблоко наливаясь,
В её сталесиних глазах сидит хитрец.

Милли Штэгэр — буйволица у силы метания,
Она радуется также у зацветшего ядра косточки с кустов.


Милли Штэгэр (1881-1948) — немецкая ваятельница.



Лео Кэстэнбэрг

Его руки проносят музыку волшебством сквозь тишину комнат.
После этого среди нас сидит та почтенная Луна,
Чьё осанистое золото откинуто к спинке стула,
Примиряя нас с миром.

Если Лео Кэстэнбэрг за роялем,
Он — Святой человек,
Пробуждая Листа от сна окаменения,
Празднуя с Бахом Вознесение.

С Шуманом Лео становится ребёнком,
И мечтателем у сладостного огня Шопена.

Тёмный рояль превращается в орган,
Если Кэстэнбэрг играет свои собственные розы.
Его тяжёлое, эбенового дерева сердце радостно вздымается
И обдаёт нас музыки мягким ливнем.


Вильхэльм Шмидтбонн

Он тот Поэт, кому был завещан
Ключ от Каменного века.

Адамом носит он пражука,
Скарабея в перстне.

Вильхэльм Шмидтбонн вещает о Парадизе,
Срывая туман лжи с Древа:
Гордо цветёт Зонтик Познания.

По его лицу всегда струятся
Две сумеречносиние силы потоков.

Он из листвы и коры,
Рассвета и крови кентавра.

Как часто он уже оставлял орлу
Свои творения для утоления жажды.

Его новейшая игра стихом глазеет из одноглазого.


Людвиг Хардт

Земля его родины
Не успокоится ни у каких гор:

Всё дальше, дальше скамейкой
Страна фризов.

Вольно грохочут грозы там
И штормовые нравы.

В маленьком городке Вээнэр
Свешивает из родительского гнезда Людвиг свои перья.

Отсюда однажды осенью с перелётной птичьей стаей
Перелетел он через Эмс.

С тех пор высота полётов птиц
В его незапятнанном низостью сердце.

При его грозном носе
Его губы — благодетельницы в шелках,

Когда они строки
Райнэра Марии Рильке гостеприимно преподносят.

Звон рыцарских шпор
В пропеваемых им балладах Лилиенкрона слышен,

Чайки взлетают в громкой «Эмме»,
Если он угощает нас

(На свой Хардта лад)
Моргэнштэрна «Комической мешаниной».

О, Людвиг Хардт любит  поэтов,
Которых озвучил.

И он в браке со стихами,
В которых, говоря скромно, толк понимает.

Никогда не декламирует он стихи!
Это же плоско. 
 

Людвиг Хардт (1886-1947) — выдающийся немецкий чтец.



Фритц Ледэрэр

Не надо подниматься только на вершины гор,
Чтоб новый снег увидеть,
У Фритца Ледэрэра он на любой картине.

А сам он — Рюбэцаля сын,
Был вытесан из камня с горным клевером.

Нужно тепло одеться
И не забыть обувку на меху,
Когда к нему восходишь в мастерскую

И не хочешь мёрзнуть при осмотре
Его заснеженных ландшафтов
В деревянных рамах.

Каждое творенье Ледэрэра — белый мир!

И глядя на художника издалека,
Поймёшь, что этот может,

Поскольку чистота в им сотворённом
От светлой в нём души.

И он даёт ею сверкать и розоватости от солнца,
И тёмной золотистости луны.

Он пишет и не украшает,
Наносит светоносный белый и не висит на нём,
И на его полотнах нет ничего от моды.

Искусство — мир, что у художника в крови.
Нет сцены для попыток по его созданью.
Искусство, раз от Бога, дегенеративным быть не может.

Свидетельством же подлинности роскоши
Служат чудесно снежные поля
Нашего молодого Рюбэцаля:
Фритца Ледэрэра.


Леопольд Кракауэр

Рисунки Леопольда КракАуэра
Творения.

Часто они цвета песка и гари, ужасая
Как шкура, снятая с горба верблюда.

Мнится: сердце горы в пустыне
В кончине ещё бьётся на картине,

Оно ждёт, как усопшие в могиле Масличной горы,
Своего Воскрешения.

Своей виноградной лозы.
Своего цветения.

Рисовальщик, человек-творец,
Чья душа в сотворённом.

Любовь как Бога к Святым Горам:
Синаю, к камням Моаба и Гильбоа.

Высоты художника вздымаются
С рисунка на листе к Вечности.

В их камнях очертания чаш,
Покой жил, клеток частей тел.

И повсюду беспредельно
Одинокое старцев Безмолвие.

Прастроения, купол над куполом.
И усталый паломник  ищет ворота к Богу.

Эрцсинагоги ангелов,
Которые сбираются в крылатую общину.

В дуновении неброского Творения
Погружённость в него самого рисовальщика.

Гордые саркофаги так же сводами
Сохраняют потерянное изображение Бога.

Потерянное Сокровище человечества.......
Что мы как творения без Божьей движущейся Улыбки?

Промёрзшие холмы и горы.



Альбэрт Хайнэ в роли Ирода

Берлинскому театру

За Твоими гордыми вечности ресницами сошли мы вниз.
Мечтающие звёзды горели на Твоём веке.

Твоя великая рука выгибает море
И приносит ему перлы со дна.

Пустыня была Твои щитом
В битве.

О Тебе позволено думать лишь Поэтам и Поэтессам,
С Тобой скорбят лишь короли и королевы.

Все плоти города ядовито вьются
Вокруг Твоей плоти.
Твоей сестрой оплёван сонный камень Твоей любви.

Ты — разграбленный дворец,
Иудеи шаткий столп,
Угрожающий народам.

От такой злобы по нраву лишь одному Творцу
Посреди световой середины им сотворённого лопаться.


Пауль Леппин

Он самый мой любимый друг,
Он король Богемии.

Если я о нём говорю —
Надеваю я моё праздничное платье.

Вспоминает он обо мне —
Звучат музыкальные шкатулки в шкафу

Или часы на стене,
Пробивая вневременной час.

В нём Самом колокольный очищающий звон:
В его Пауле Даниэле Йэзусе, в его юном Папе Римском.

Его сердце в кротком паломничестве всегда
К Вечности...

Но совсем одинок он большими глотками пьёт
Вино из горькой грозди мира.

Его сияющий череп несёт нимб
Великого Воскрешения.

Творя из одних капель крови произведение,
Он называет его своим остовом.

Пауль и его сын, маленький рыцарь —
Золотой холст Старого Мастера
В раме Праги.
.


Йуссуфф Аббу
 
Он покоится на своём низком диване как в родительском доме,
Который стоит в Сафеде (Цфате)  под мечтательным небом,
Где тоскуя думает мать о нём — своём Йуссуффе.

А на глине плантации его ателье
Белые люди, из камня, полные таинств,
Тихо глядят сквозь вуали на Восток.

Сотворены и завешены, скромно живут
Камнетворенья Йуссуффа Аббу.
Тщательно нужно их изучать, чтобы понять из ценность.

Дышит тоскою камень,
В улыбке губы любя всю жизнь,
В мраморной девушке цветёт сердце.

Тут! за железной решёткой — мечтается?
Рычит юный в коричневых пятнах тигр Аббу:
«Сахарных?»

С полным благоговением говорит Йуссуфф своему гостю:
«Господь» Мохаммед.
Так он подтверждает высокородство всех животных.

И он владеет языком бедуинских фюрстов,
Кто у птиц пустынь учили петь свои лютни.
Уже ребёнком Йуссуфф скакал на дикой лошади с их родами.

Но совсем светлым сердце Йуссуффа Аббу осталось,
Хотя его брови, разрослись пралесами,
Затемняя  его галилейские глаза.

Если ищет псалом он йеменского проповедника,
Парит каждый звук арфы еврейским к Иегове
Из святого Храма Искусства Аббу вплоть до синевы Царствия Небесного.



Пауль Гангольф

Коричнев загаром  он шагает
(Как раз через кафе)
Прибыв из Неаполя, а порой также из Зальцбурга,

Чтобы с другом и другом в дружбе
(Как-нибудь это будет всю ночь) поболтать.
Сердцем Гангольф искреннен.

Наш любимейший товарищ,
Потерянный ребёнок —
По-матерински и по-отцовски так все мы к Паулю.

А он разыгрывает охотно перед нами взросление
В  многоцветно рокочущем мире,
Расстилая его перед всеми прямо на столах кафе.

Всегда вновь «жив ещё!»
Возвращался он, послав себя к чёрту,
Уныл и смертельно добр с фронта домой.

Если мы тогда по улицам шатались,
Я и Принц, и он в своей военной форме,
Выглядел Пауль пропылённым графом с войны,

Который бойню народов воспринял
Судьбой настенного батального полотна,
Чьи краски кричат.

Серьёзен Пауль Гангольф в живописи,
В графике и гравюрах,
Во всём у него твёрдость и опасность.

На каждой его картине — приключение   
В самой утончённой нервозности.
Там над колокольней танцует мечтатель.

Поезда бешено мчатся вдоль и поперёк
Как по железнодорожным путям
По ладоням его сильных рук.

О, тоскования его сердца,
Чья раскромсанность на куски
Просматривается до остовов от луча-пера.

Нескончаемо потрясает его Автопортрет:
Безлунность как экстракт
Глубочайшей одинокости.

Но между всеми своими отгораживающими стенами
Пестует Пауль в себе пристрастие быть Устроителем кукольного театра,
Волшебством наполняя его артистами и танцоршами..

Знала бы я слово взамен,  деградировавшего
В смысле старого мастерства до аффекта, слова «Гений»,
Я бы нашла, что оно подходит Паулю Гангольфу.



Арибэрт Вэшэр

Ко временам назореев
Был он уже сильным юнцом.

Ариб! Так называю я моего прекрасного друга.
Он глубоко религиозен.

Каждый год срывает он Евангелие,
Сверкающее от рождественской ели,

Но также позолоченные яблоки и орехи
И сердца из шоколада,

И радуется этому как пятилетний Ари,
Который от матери и отца получал так много любви.

И теперь ещё всё тоскует по той Сладости
Этот великан.

Разомкнёт он бахрому своих век —
Станет сине-сине-сине.

Его шаги на сцене
Не приподняли его мечту, а возвысили её.

Его голос стал античным —
Гектор на театральной арене.

Роса в звуке, дрожа от мощи,
Но сдержанность предотвращает её паденье.

С каким благородством он играет Олоферна,
А не как неубойного хищного зверя.

Так без зависти никто не радуется
Хорошей игре других, как мой друг.

Главным образом знает он как Бассэрманна
Бесконечно почитать.

Как только он один понимает: Другом быть —
Быть братом.

В Пассионе сидел Арибэрт справа от Йэзуса,
Юный Пэтрус: раб и воля одновременно.

Это меня сильно потрясло, я плакала,
Когда он, ужасаясь, просто сказал Искариоту:

«Но ты всё же не дашь нашему Господу
Стопы мыть!»

Затем — с каким трепетанием в крови
Он сам протянул свою стопу Раввину.

Очень часто блуждаем мы оба
По миру Старого и Нового Заветов.

И были уже раз в небесах —
У Бога.



Пауль Леппин

Король Богемии
Мне подарил своё Стихотворение: Даниэль Йэзус.
Его раскрыв, прочла я: Той любимой, любимой, любимой,
                любимой Принцессе.
Ему в ответ я написала на небесноголубом листе бумаги:
Сладкий Даниэль Йэзус Пауль.



Св. Пэтэр Хилле

Был миром с тех пор,
Как он оттолкнул от себя метеор.   


Пэтэр Хилле (1854-1904) — лирик позднего романтизма.



Карл Шляйхь

Стриндберга брат-близнец.
Одинаковы как головы королевских тигров.

Когда Шляйхь о Стриндберге говорит,
Тоска по родине в желтизне его глаз стрАстна.

Я думаю, оба друзьями шли
Под одной кожей.

Если Карл торжествуя думает о Аугусте,
Появляется сверкание вокруг его утончённого рта...

Всегда становился их разговор
Концертом.

Так как Карл Шляйхь также Поэт,
Захватывающе проносит он Незабываемое

В смелом струении своего поэтического потока по миру
Через иней в нежной длани Бога.

Карл изучал медицину
На остовах Вечности:

Его мозг — маяк,
Когда волны сердца вздымает отвага,

Само его сердце ранимо терниями недуга,
Если мозг-маяк высвечивает причины страданий.

Загнившие ноги и руки
Доктор спиливает у рода

И спасает увядающим людям
Их лето...

Тысячесемнадцатилетним мраковидцем улыбаясь,
Появляется он порой у наших пёстрых столов в кафе:

«Детки, скоро я передвинусь...»
Он мнит на полном серьёзе: ещё вечером конец.

Как во всех людях искусства мерцанье жизни и смерти,
Так в Шляйхе мерцает таянье вдохновенья,

И он празднует бытие, погребение и вознесение.
На каждой странице его книгозавещания произрастает чудо.



Георг Кох

Душевно в пыли,
Он над шеей несёт на себе уже посмертную маску.

Очень-очень серьёзен
Ваятель Георг Кох,

Умершим забальзамирован в масле олив,
Что нависают в его снах.

Он любит юг мира,
Мы плывём часто от Неаполя —

В нашем авантюрном смысле
Белеет парус —

Тайно на корабле призраков
В Палестину.

Нет иудея встречающего иудеев так празднично
Как этот христианин с синими Шуберта глазами.

Своим созданиям он даёт форму на  равнине своего сердца,
Они нежданно выпригивают из него,

С гримасами, которые так часто проскальзывают
По его соразмерному лицу.

Его сердце, наверняка, голова кота,
Ставшая святой за ужасной решёткой.

Что Георг лепит и создаёт?
Ни в пару зверя, ни в ясности человека,

Но в каждую свою креатуру
Вдыхает он дух в дуновении,

Которое не завоюет никакая наука ,
О котором умалчивает дилетант,

Чьи произведения искусства не дышат
И вечной жизни на себе не несут.

Самое высокое в творении творца
Называется: Бог.

А редкие изваяния из камня в ателье Коха?
Вероятно, это обретшие образ тайные песнопения.

Каждый, кто камнеголовы видит и слышит,
Да, ощущает отдаление от своего слуха в чужом.

Их Создатель первый и единственный
Футуристический Ваятель.

Один из его мрачных пророков
Мог бы в действительности называться «Бас».

Всё, что создано Кохом из глины,
Вынуждено религиозно строго всматриваться в себя
Сквозь сумерки в голове ваятеля.


Сигизмунд фон Радэцки

Балтийский дворянин, Поэт и Человек,
И Сигизмунд, Мечтатель и Правитель.

С болезненностью меланхолии пышность июля сердца  в споре:
Любимица сестра и Поэтесса в красной смерти вдали слегла.

Когда он мне читал её прощальное письмо: «Любимый сердцем брат мой...»
Милого Ангела мы погребали тихо под словами.

Земное властноправящее сердце Сигизмунда владело временами года:
Счастьем, Небом, Штормом, Смертью.

А кто не пережил ни разу настроенье его как собственное настроенье,
Когда на кончик языка садится шельма, чтоб первое апреля освистать?..

Ещё порою посещает Сигизмунд гимназию во сне,
Откуда приносил он мне, сияя, синего мотылька домой, как под цензурой, под стеклом.

Мы объявляли киноманами себя, плечём к плечу,
Вооружённые фруктовой карамелькой, тянулись, восхищаясь кровью, к фильмам:

От шведов Свэнска тянулись мы туда на Трою (в дух частях), когда Ахилл,
Не близясь защищающей рукой, принёс Патрокла в жертву. 

Чаплин играет в Моцартовском Зале, как мы его превозносили!
В Храме Искусства он сидит у нас меж Думиерами и Христианом Моргэнштэрном.

Мы сокращали вечера себе
Тем, что на Чаплин  в Комик Комиков лишь находилась рифма.

И лишь один раз Сигизмунд любил  какую-то там пару синих глаз......
Тогда сияло жарко стихотворство полуденного солнца  у него на сердце.

И также переводы становились собственным его Произведеньем,
Когда звучание и краски текста удавалось передать ему с всегдашним пиететом. 

С каким доверием его Пушкин и Гоголь в переводах на немецкий,
Которым он владеет несравненно.

И ужасает лист бумаги, что он купил себе, и самовар чернил к нему,
Когда с утра до вечера теперь сидит в своём малом кремле,
Перо, наполненное чёрной кровью, себе крылом приклея!


Сигизмунд фон Радецки (1891 — 1970) — немецкий писатель и переводчик.


Карл Ханнэманн

Его отца отец был интендантом в Тильзите.
Его мать — богемка. Сам же Карл — цыган!

Всего любимей было жить ему: всегда в кочевье через мир,
От места к месту он тянулся на колёсах в яблочной парше.

Юношей садился он до поздней осени охотно под ветвями.
Я влюблена в его те восемнадцать лет!
Я между сердцем и белозОром
Карла ношу на можжевельнике портрет.

Карл Ханнэманн живёт у Галльских Ворот в Берлине
С его в заботах верным Другу King-ом на канале Шпрее,
А то бы Карл висеть остался на терниях у жизни.

Он мечтает и гуляет и пенится,
Когда читает перед нами свои стихи из драм,
Покуда сумерки ни объявляются,
Мрачно в окна постучав.

Полным аккордом нежно убаюкать  любит
Мой с можжевельного портрета Карл.
Он знает, как все любят его игру на пианино.

И как — от деревянных молоточков лишь польются
Все трелечки по комнаткам
И песенка с маленьких клавишек
Там мило забреньчит.

Карл Ханнэманн — я прежде  годы уже видела его
В роли «того бреньчащего», за что он получает оплеухи.
Фрау Андреева после закрытия театра пожелала счастья ему.

А я ему корабль подарила, стоит на подоконнике в его углу,
А также с музыкой часы: «Ах, как возможно это.... но однако...»
Я забрала назад на следующий день спокойно мой презент.

Сцена срослась у Карла с сердцем,
Ноги его пустили корни в дерево её.
Карл унаследовал от праотцов гордоцветастую комедиантов кровь.


Эрнст Толлер

Он был красив и умён,
И добр.
И молился ещё как дети:
Милый Боже, сделай кротким меня,
Чтобы попал я на небо.

Он был магнолией в цвету
Светлое яркое пламя.
Как светит солнце,
Мы начинали вокруг него игру.

Его мать горько плачет
По своему «большому неуёмному мальчику»
На пять лет его жизнь остановлена,
Пять лет он сражался со Временем,
С Вечностью

Когда он любил других,
Как себя самого,
Да, переступал через себя он!
Потеряны: Миры, Звёзды,
Зеленеющее Блаженство его Лесов.

И даже в тюрьме он делился ещё
С братьями своим сердцем,
Любимым Богом, когда сам не имел тепла,
Он еврей, он христианин, и за то
Снова распинаем.

Смирение он отвергал,
Чистым серцем страдал в бурях!
Его свежее дуновение
Как никогда напоминает бурный исток...
Его глаза текут через занововыгранный мир
Горечью и нежностью.

«Никогда больше нигде темница!»
И за решёткой окна
Несгибаемо, по-кошачьи зрачки светились,
Когда писал Эрнст при колокольном звоне в рани
Свою ласточку-книгу,

И даже во мраке
Отрезвлённый темницей
Писал он печной сажей
Пьесы о жизни, работоспособностью потрясая:
Такая сила могла быть лишь в железном организме.



Ханс Йакоб

Так рано умерли его родители,
И чужие приютили Хансика их.

Как вылупившись из пасхального яйца,
Сидел он миловидным шестилеткой, comme il faut,
Во французкой гимназии в Берлине.

Затем он с Шиллера воротником и в длинном галстуке,
Запаздывает как наставник класса, tour a fait,
Маленький шевалье.

И с каждым классом в нём росла
К Поэтам Франции любовь,
Ему привита элегантным главою футуристов.

А тот был переполнен удивлявшим!
Я часто видела, как в знаменитом Cafe Westen
Маринетти беседовал с этим ещё мальчишкой.

Затем пришла война — всё к чёрту! —
И против Франции, и, как на зло,
Тянула вслед за братьями на фронт.

И юным офицером он переводил Бальзака
И других французких романистов на немецкий.
Рекомендую погрузиться в это чарующее чтенье.

Как переводчик он мне чаще читал Поэтов,
Ещё совсем недавно это было
В Фивах во дворце.

И переводы стоят Хансу Йакобу ночей без дрёмы,
Где светит за работою ему без устали Луна,
La luna говорят во Франции — кто золотая его подруга . 



Йанкэль Адлер

Повсюду он зовётся: милый Йанкэль.
Из города мы одного и посещали одну и ту же школу,
Скользя катками переулков к ней в предчувствии любви.

И милый Йанкэль на лице уже тогда имел бутонов пару,
Которые сегодня просветлели библией полны,
Когда рассказывает он о Бальхэм.

В грёзе к ночи он празднично проносится
Как Прараввин-отец его на ветви и листе
Из тиши леса в аллилуйегород.

Но каждое изображенье, что он пишет
Мазком поэзии звучанья арфы,
Посвящено юному Богу Цебаоту.

И даже самого сердитого среди изображённых,
На ком обманно лисье золото волос,
Святит Звезда Давида древней иудейской крови!

А Вуппэрштадт как розоватость умиранья птицы
В заре рассвета, в смерти рани и при братском псалме:
«Моя сестричка покоится здесь в мире.»

И так же величаво изображенье Друга,
Великого актёра Арибэрта Вэшэра в Берлине,
Чей прозрачен в многоцветье образа кристалл.

А краска головы вот Зайфэрта, художник даровитый,
У Йанкэля — свернувшаяся кровь,
Что ужасает, обрывая  сердце. 

Раскрытьем подлинного смысла выраженья «С высоты полета птицы»
Написана моим согорожанином картина «Торговец петухами»
(Как будто пахнет петушиным опереньем!)
И на таких высотах передачи изображенья
Йанкэль Адлер — еврейский Рембрандт.



Фрэд Хильдэнбрандт

Немецкий джентельмен,
Чьи убежденья украшают рыцарские шпоры.

Он много под берёзами сидел
Среди светящихся невест.

О них каждая фрау помнит,
Кто с чистым сердцем встретилась ему.

Он религиозен,
Пребывая в сини фимиама,

В ней он написал блистательные строки,
Такие как: «Мадонна в родины снегах»

Как полагаю: перед Айхэндорффом
Он Первый мне Поэт,

Но Хильдэнбрандт не ходит так же
Долиной древних эр стихосложенья.

Хотя его цветисто слово,
Оно втекает вином действительного благородства в кровь.

Его эссе — дар сердца,
Вечернею зарёй чаруя одиноких.

В нём воспитанное сердце, укрощённое Поэтом,
Такт, по-мужски звучащий колокол собора,

Разум и смелость наполнение любой его строки,
И всё, что пишет он,  Внимания читателя достойно.


Артур Холичер

Крупный Искатель Приключений в году: 2000-ном,
Китайский махараджа.

На ветке Умности его цветёт
Вплоть до того пока запахнет Суеверность..

Имя своё 
Он в море погрузил.

Место рождения на склоне,
Город где во сне.

Таинственно играет цвет морской волны в зрачке
Веком завешенного глаза.

Сердце тоже юфть,
В готовности к поездкам несессер.

Всегда на палубе,
Когда волна — шампанское над головой.

Но плечи в сумерки облачены,
А луны рассекают ризу.

Непроницаем лоб его в мольбе
Со светом Ганди. 

Стены его дома безграничны,
Lloyd служит монограммой.

Он приземляется внезапно! В пресыщенности миром часто,
Тогда и близкий друг сражён его копьём.

Но в полном восхищенье
Шепчущие люди как леса  вокруг него.

Загадочно он любит женщин:
Как пагоды божок.

Однако же своей борьбою за свободу
Окрашивает он, её распрыскав, шар земной.

Душой он виснет на мечтательности часа
Крови зари сродни..

Его Величество Товарищ товарищу,
Но демонстрацию народа слово его таит.

Поэт, кто тяжко угнетённым
Богато содержанье личной жизни подаёт.


Артур Холичер (1869-1941) — немецкий писатель, автор путевых записок.



Актриса

Тилла! Зовёт супруг,
Служанка, дева
И ара, попугайный мадрил.

Она Госпожа сцены,
В чьём детском одобрении
И огромной нежности такая нужда. 

Кулиса дышит,
И под её ногами
Становится шаром Земля:

Цветёт всё в долине,
Шумит дерзкий поток,
Ропщет лава в утёсе.

Когда она Катерину играла,
Несла славянской Самсонихой
Россию в дом на своих плечах.

Как и в жизни полна отваги
(Отвага формирует характер)
Читала вздыбленные строки она ,

Воевала оставленным Словом
Далёкого Сочинителя
Вновь и вновь за Справедливость.

Древней гугенотской кровью написана,
В рамах из эбенового дерева, пожелтев на слоновой кости,
Улыбается Тилла в женских ликах её предков.

А как она сама себя может лишать волшебства,
Остается одна, всегда себя дарящая шельма,
Просто женский Nikolas.

Из St. Paulis матроской кнайпы
Шебечет шаткая: «Приди в мою лю-бви бе-седку...»
Действительно с шармом.

Чтоб вечером из «Белого опала»
Родопею в театре играть,
Освящает себя жена в семейной роще.

В актёрских шоу,
Надевает она мерцающий нос.
Затем Тилла великая клоуница.

Барлах изваял её голову
В голубоватом фарфоре.
Клеопатрой изобразил Слефогт.

Опускает она лицо с грозовыми глазами птиц вниз —
Сотрясается сцена от смертельной дрожи:
Alkestis.

Но часто упархивает редкостно-серая птица
Под её нежными дугами бровей так далеко прочь,
Как если бы ей никогда уже не возвратиться.



Книга «Еврейские баллады» 1913 года

Примирение

И звезда в лоно моё падёт...
Этой ночью мы хотим оставаться в бденье

И молиться на языках,
Звучанием арфам подобным.

Мы хотим помириться этой ночью —
Так много Бога струится над нами!

Дети — наши сердца, и хотели б
Забыться устало и сладко.

А наши губы хотели бы слиться —
Чего же ты медлишь?!

Не проводи границы
Меж сердцем своим и моим —

Вновь к щекам моим приливая,
В них твоя полыхает кровь!

Мы хотим помириться
Этой ночью.

Мы не умрём, если любовь
Наши сердца сольёт!

Этой ночью звезда
В лоно моё падёт...


Мой народ

Скала ветшает понемногу,
С чьим вытекала я истоком,
Чтоб песнопения мои петь Богу. 

Но с русла, чьим напевам вторю,
Внезапно сброшена в себя пороком,
По плачущим камням в теченье одиноком,
Вдали я приближаюсь к морю.

Но и в отхлынувшей
Моей крови
Испорченом вине
Ещё звучит за годом год
Всегда призывным отзвуком во мне,
Когда ветшающей скалой с востока
Взывает к Богу
Мой народ.



Авель

Каина взиранье Богу не отрада,
Авеля лицо, златясь, сияет взором,
В Авеля глазах как соловьи поют из сада. 

Песни Авеля всегда так нежно милы,
Их звучанье под его души призором.
В плоти Каина уже другим могилы.

Каин, ведь убьёшь ты брата нелюбовью!
Авель, Авель, небо всё окрашено твоею кровью!

Каин где? Мой гнев на вечно виноватом: 
Певчую зачем убил ты птицу,
Кто была тебе любившим братом?!!



Авраам и Исаак

Авраам себе в Эдене строит скромное селенье
Из земли Эдена  и листов его деревьев,
Учится, как с Богом говоря, понять Его веленье.

У жилища Авраама ангелам отдохновенье,
Каждый ангел Авраамом узнаваем:
Оставляет неба знаки крыльев их любое дуновенье.

Но однажды устрашило ангелов их сновиденье:
Исаак в тени дерев играл с козлами отпущенья,
Как бы в жертву принося их на съеденье.

Аврааму ж в сноведенье Бога слышится решенье:
К жертвеннику он приносит раковины моря,
Валунов его для жертвоприношения готовя украшенье.

Связанного сына Авраам несёт, взвалив на спину,   
Чтобы в жертве праведность свою явить пред Богом,
Но в приязни к своему рабу не угодна эта жертва Господину.   



Агарь и Измаил

Ещё играли оба сына Авраама, взяв ракушки в руки
И в плаванье отправив их как корабли,
Но к Измаилу жался Исаак как в горе,

Предчувствуя: Агарь и брат покинут дом их вскоре...
И пели горестно два чёрных лебедя вдали,
И многоцветье мира омрачали скорби звуки.

И вот Агарь и сын её льют слёзы от разлуки,
И в их сердцах бьют слёз святые родники,
Но, точно страусам, нет тени им отныне,

А солнце жаром обжигает их в пустыне,
И утопают мать и сын в песках, что глубокИ
И белыми зубами негров их грызут от муки.



Иаков и Исав

С небожительницей девой у Ревекки кто сравнится:
Облаченьем лепестки роз носит эта ангелица,
И звезда с её лица струит свой свет.

И умелицы другой такой на свете нет,
Приготовить яство нежными руками,
Чья сладится ими золотая чечевица.

А при ней цветут Иаков как с Исавом,
Сласти получая как смиренны нравом,
Сласти, что она им подает с колен.

Чтоб ему служила только дева-чаровница,
Старший младшему всё отдал с первородным правом
И чащоб своих охот прорвал плечами плен. 



Иаков

Иаков буйволом был стада,
Коли в беге в землю он вбивал  копыта,
Искры сыпались снопами от её камней распада.

Пёстрых братьев он покинув с диким рёвом,
В лес бежал, чтоб кровь из ран от обезьян укусов
В реках утишать под древлих вод покровом.

И когда, разгорячён, он от усталости и боли
В небо, отражённое потоком, погрузился,
То улыбка засияла с буйвола губ смоли.



Иосиф будет продан

Ещё играли ветры с пальмами барханного откоса,
Но темный полдень лёг уже в пустыне.
К Иосифу не послан ангел был с небес в их благостыне,
И он рыдал, что за отца любовь к нему страдает ныне,
А сердце грезилось отца ему как молоко кокоса.

А братья пёстрою чредой тянулись вновь к востоку Бога,
И были сделанному ими уж совсем не рады,
И путь в песках лежал им скудным серебром награды,
К Иакова же сыну чрез барханов лунные громады
Уже вела торговцев караван судьбы Иосифа дорога.

О, как Иаков часто с жаром вопрошал Всевышнего о сыне, 
Всевышний как Иаков был со млечнопенной бородою,
Иосиф верил, что отец взирает с облаков, встревоженный бедою,
Чтоб поспешить ему на помощь гор святых грядою,
И с этой верой засыпал под звёздами в пустыне.

Прелестный юноша был выслушан его нашедшим людом,
И в сыне от Иакова торговцы не нашли порока,
А как в рабе высокородном виделось в нём много прока,
И так Иосиф в ореоле Ханаанского пророка
Был по пескам влеком навьюченным верблюдом.

Египет в праздности к нужде исполнен был презренья,
А в этот год пшеницу засуха сгубила.
Но караван вступил в Египет, и провидца сила
Иосифа в дом Потифара привела у Нила,
И там Иосифу вручились снов снопы прозренья. 


Фараон и Иосиф

Изгнаны фараоном цветущие жёны –
благоухали они садами Амона.

Дух зерна овевает мои рамена –
в нем глава фараона почила:

золотая она! И сверканья полна
то раздвигает, то смыкает волна

веки его
водами Нила.

Но сердце его в сладчайшем из снов
кровь моя затопила собою –

десять взалкавших волков
пришли к моему водопою.

Вечно один и тот же сон
фараону снится ночами:

братьев моих видит он
и меня, томящимся в яме.

Став больше колонн, его длани во сне
тогда к ним простёрты с угрозой,

но сердце его в моей глубине
омыто на дне сладкой грёзой.

И каждой ночью в пшенице
слагают уста мои мудро

несметные сласти сторицей
на наше грядущее утро.



Моисей и Иисус Навин

Когда достиг лет Бога Моисей,
Он, выбрав иудея Иисуса,
Его помазал на правление страною всей.

Тогда Израиль пробуждённым стал от дрём,
Ведь сердце Иисуса освежало как источник,
И плоть народа библии ему служила алтарём. 

А сёстры братом их в венце налюбоваться ни могли:
Святым терновником на нём нежно пылали кудри,
Его улыбка привечала звезду родной земли,

И это зрело перед смертью Моисея око,
Когда душою льва к Всевышнему взывал он одиноко.   


Саул

Лежит Правитель Иудеи в бдении суров,
И каменный верблюд несёт его покоев кров,
Вокруг колонн снуют коты с поникшей головою.

Без проблеска в могилу сходит ночь,
Саулу вежды размыкать уже невмочь.
И плакальщицы все уже готовы к вою.

А ханааниане у его уже ворот.
Он вынуждает смерть свою  вернуться в ждущий грот,
И потрясает сам, из пятисоттысяч булав, своею булавою.


Давид и Ионафан

В Священном Писании
Тесно сплелись наши судьбы.

Но наши детские игры
Хранимы теперь лишь звездою.

Я – Давид,
А ты – мой наперсник.

Когда мы сходились в забавах,
Подобно овнам тараня друг друга,

О, как ало кровь приливала
К сердцам нашим чистым! –

Как к бутонам в любовных псалмах
Под праздничным небом.

Но очи твои при прощаньи! –
Как тих ты бывал, на прощанье целуя.

Ведь что сердце твоё
Без моего

И что сладкая ночь для тебя
Без моих в ней звучащих песен.



Давид и Ионафан

Ионафан, пока, бледнея на твоих коленях, я во сне
Без страха сердцем празднично лечу во тьмы глубины,
Служи хранителем ты, на моём виске сияющей, луне,
Раз небо ты моё, раз ты в любви наперсник мне,
Пусть золото звезды достанется тебе, ведь мы едины.

Со стороны на мир взирая прежде, всякий раз
Я видел мир как бы в ручье холодным отраженьем,
Но вот теперь, когда он из моих струится глаз,
Омыт твоей любви служеньем...
Ионафан, возьми его слезой помазанника ты,
Слезой невеста кто теперь с любви преображеньем!

Ионафан, сладчайшей смоквы кровью
Ты ветвью с нею к моему склонился изголовью,
Ты на моей губе кольцо средь темноты.



Абигайль

Покинув отчий кров, пастушка облаченьем,
Она со стадом дромадеров в предрассветной стыни
У табунов несметных диких лошадей пустыни
На выпас гонит серебристых коз, реки руна теченьем,
И возвратится к ночи, что рассыплет аметисты звёзд по неба сини,
Тогда Саул, весь день за дочь тревожась, вздохнёт вновь с облегченьем. 

И никогда такого с нею не случится:
Козу отбившуюся чтоб оставить у шакала,
Хотя б та кровью от укусов истекала,
А раз она козлёнка вырвала из пасти львицы!
Всё это было в предсказаниях слепца-провидца,
Но и при этом в Иудее каждая травинка трепетала.

Ребёнком на коленях у отца бывало засыпала Абигайль на троне,
Тогда изнемогала Иудея от Израиля правителя наветов,
Что разжигали злобу у враждебных хеттов:
«Гнилым стал скарабей в его короне».
Но верно берегла Луна добро хранителя Всевышнего заветов,
И в Иудее лучники учились обороне.

«Пока у золотого Пастуха сияние души не предавалось Всемогущим тленью.
Отец наш Авраам, — дочь посвяшал Саул, — пастух, и остальные будут пастухами,
Сияние души у Авраама, стать чтоб вечным, не затмевалось никогда грехами.   
И как звезда она сияет ярко по Всемогущего благословенью,
Как если бы Кузнец огонь души раздул кузнечными мехами.
С таким сиянием души нёс и его Отец ягнёнка, в жертву принести по Господа веленью.»

Весной, когда поля покрылись зеленями снова,
Закрылись навсегда Саула очи,
И ангел, встретив Абигайль, со стадом возвратившуюся к ночи,
Ей рёк: «Сияние души у твоего отца не тронет тленьем Иегова.»



Эстэр

ЭстЭр стройна как пальма в поле меж холмами,
От пшеницы веет сладостно её губами
И от празднеств в Иудее, что так долгожданны.

Ночь покоит сердце ей псалмами,
В залах слушают их тихо истуканы.

Лишь к Эстэр улыбки Ксеркса благосклонны,
Ведь везде Эстэр пред Божьим взором.

Молодые иудеи у Эстэр покоев, обступив колонны,
В честь сестры слагают песни и поют их хором.



Вооз

Руфь ищет везде
Золотые колосья
У шалашей сторожей —

С ней сладостно буря
Сердце Вооза
Волнует высокой волной...

… и бурей на ниве пшеницы
Сердце Вооза
К чужой жнице прибъёт.



Руфь

Меня ты ищешь у оград.
Твои шаги я слышу и вздыхаю,
И тяжелы как капли и темны мои глаза.

В моей душе в цвету любой твой взгляд
И полнит душу,
Когда мои глаза обращены ко сну.

Ведь у колодца родины моей
Остановился Ангел,
Поющий песнь моей любви,
Песнь Руфи.



Цебаот

Бог, я люблю тебя в твоём одеянии роз,
Когда ты из садов выходишь, Цебаот.
О, ты Бог-Юнец,
Ты поэт,
От твоих благоуханий одиноко я пью!

Первый мой лепесток крови тосковал по тебе,
Так приди всё же,
Ты милый Бог,
Ты Бог играющих детей,
У моей тоски твоей ТорЫ золото плавясь течёт!



Суламит

О,  по твоим сладким губам
О блаженствах я слишком много узнала!
Хотя ощущаю губы Габриэля  уже
На моём сердце горят...
И ночное облако пьёт
Мой глубокий сон как у кедров.
О, как машет мне твоя жизнь!
И я исчезаю
С цветущей на сердце мукой
И развееваюсь в пространстве,
Во времени,
В вечности,
И в вечера красках Иерусалима
Моя душа угасает.



Богу

Ты звёздам свет даёшь струить в добре и зле,
И этот свет струится по земной юдоли.
И у меня по лбу легла морщина боли
Короной с мрачным светом на земле.

Мой мир затих уже — но всё же
Ты от моей меня не отдаляешь доли.
Но где ж ты, Боже?

Как я хотела б  отдаленью вопреки
Твоё услышать сердце, близостью согрета,
Чтоб из потока золотой твоей реки,
Исполненной тысячедушья света,
Добра и зла все близко слышать родники. 



Цикл «Моя красивая мама всегда смотрела на Венецию»


Мама

Звезда, светла, поёт песнь смерти
Всю ночь июля,
Всю ночь июля
Звон колокола похорон.
И облачна рука на крыше опять,
И мокрая рука как тень, что свыше, опять
Всё ищет маму, чтоб её отнять.
Я ощущаю жизнь свою нагой,
Как я б вступила с маминой Земли
Уже в предел Земли другой,
И там во времени её бы сразу отцвели,
Мои все радостные дни,
А надо мною ночи были бы одни,
Чтоб одиноко в каждой из ночей
Мне с маминой звезды всё ждать лучей.
Как больно, больно, Боже Мой,
Хоть мама у Тебя пришла домой!



Моя мама

О, мама, если б ты была жива,
Я бы играла у тебя как раньше на коленях.

Мне страшно и на сердце боль
От многих бед.
Везде листва кровава.

Куда надо идти ребёнку моему?
Ему я даже радости тропинки не открыла —
В любой земле лишь подстрекательство ко злу.

Любимая, милая мама...


Моя мама

Была она тот Большой Ангел,
Кто возле меня шёл?

Или лежит моя мама погребена
Под небом из дыма —
Никогда не цветёт просинь над её смертью.

Но всё же свет из моих глаз
Ей светил.

Не затонули б мои улыбки в лице,
Я развесила б их над её могилой.

Но я знаю одну звезду,
На которой всегда день,
Эту звезду я хочу нести над Землёй мамы.

Я буду теперь всегда совсем одна
Как тот Большой Ангел,
Кто возле меня шёл.



Моей сестре Анне эта песнь

В венке из плюща лежит моё сердце.
Я видела чудо,
От которого умирают.

Вдали затухал свет смерти
В её красивых глазах.
Они были двумя созвездьями,
На которые смотрели дети.

Боже, как ночь была черна!
Не стало больше солнца,
Ищущего улыбку
На лице у меня



Мой ребёнок

О, в полночь моего ребёнка тихий стон,
Жар у него отнял о мае сон.

Отдать сейчас ему бы май в моей крови,
Жар, лучше мне напополам ты сердце разорви! 

А то крадётся смерть гиеной тишины,
И застит ясный свет луны.

А вся Земля в цвету уже везде
Весну поёт ребёнка моего звезде,

И сладок ветра мая поцелуй тем, кто продрог,
Как моего ребёнка б с ним послал к ним Бог.



Мой маленький

(Моему мальчику)

Мой маленький, ты только на меня взгляни,
Тогда польщенье тысячей улыбок на моём лице,
И тысячи порывов солнечного ветра на моей душе:
Как взвихренные грёзки б ты
Под крылышки ей положил.

Нет, никогда такой весеннесладкой кровь не была моя,
Как лишь когда тебя моим дыханием впивала я,
Эдена родники должны бы были так благоухать,
Пока тебя во сне
Из мамы сладкой темноты
Моим желанным сердцем в мир влекли
И в рук купель для целованья
Положили мне. 



Павианиха поёт её  павианчику

   Колыбельная для моего Паульчика

Спи -спи, спи-спи,
Моя розопопонька,
Моя сахорокрохонька,
Моя златоблохонька.

Утром Кайзерин из Азии к нам войдёт из сада
И конфетки принесёт и много шоколада.

Быстренько-быстренько
Заиньке-паиньке глазки закрыть его,
А то его ротику из сластей не достанется ничего. 



Тик-так-песенка для Паульчика

Мой молоточичек, мой гребешочичек
        Памм памм, пумм пумм
        памм памм, пумм пумм

Мой височичек, мой жучёчичек
        пумм пумм, памм памм,
        пумм пумм, памм памм,

Мой часочичек тик, мой замочичек так
       тик-так, тик-так
       трак-трак, тик-так.



Антиной

Маленький сладенький король
Должен играть с золотыми мячами.

В пёстром источнике
Синью закапанные, золотисто-медовые,
Его ручки игрули остужаются.

Антиной,
Сорванец, златоголосый игрец,
Зерно на пирог мелют все мельницы.

Антиной,
Ты маленький игруля-король,
В небо красиво взлетающий на троне качелей.

О, как весёлые мотыльки глаза у него,
И всё озорство в его щёчке,
И как его сердечко кусает, почувствовать хочется. 



Древний Храм в Праге

Тысячелетие уже как в Праге этот Храм
Сродни ушедшим на покой седым мирам,
И пращуров забыто было в нём раденье.

Но вновь наследники на битву призваны судьбой,
И Синагога золотой звездой вновь над собой
Еврейским рыцарям своим даёт благословенье.

И под Еврейскою звездой Богемия опять
Как под Счастливою звездой, чтоб в битве устоять,
И матерей под ней в молитвах Богу слышно бденье. 



Моя тихая песнь

Моё сердце — скорбящее время,
Чьё биенье беззвучно.

Золотые крылья моей мамы
Для неё никакого мира не отыскали.

Слышите, моя мама меня ищет,
Светы её пальцы и её стопы блуждающе сновиденья.

Сладость тепла в дуновеньях
Согревают мою дремоту,

Но только ночами,
Чью корону моя мама носит.

И я пью тихо вином лунность,
Если ночь одиноко придёт без мамы.

Мои песни носили голубоватость лета
И всегда мрачно домой возвращались.

Вы высмеиваете мои губы
И говорите с ними.

Но я хватаю ваши руки,
Так как моя любовь — ребёнок, играть кто хотел бы.

И я на вас походила,
Так как я тосковала по людям.

Я обеднела
От ваших нищенских подношений.

И море будет с болью
Жаловаться Богу.

Я тот иероглиф,
Что стоит под твореньем.

И мой глаз —
У времени та вершина,

Чьё свеченье приникло губами
К краю облачения Бога. 


Молитва

Везде ищу я город тот,
Стоит где ангел у ворот,
Чьи крылья на своей несу я стати,
Хоть их изломанность меня гнетёт
Как и на лбу звезда его печати.

Ночами в странствии я вновь,
Ведь в мир я принесла любовь,
Чтоб каждый сердцем ощутил цветенье,
Но жизнь мне истомила кровь —
Лишь Бог хранит моё сердцебиенье.

Сомкни ж свою порфиру, Боже, надо мной,
Я знаю: мне в стеклянном шаре быть одной,
И, коль последний человек забудет уж о мире
Ты, Всемогущий, доли не лишишь меня иной:
Земной мне новый шар создав в твоём эфире.


Стихи из книги «Концерт» 1932 года


Песнь Богу
   
Как снежно землю, облетая, устилают розы,
Как жарким снегом их украшен белый свет,
Который знает, явь любви ль несут мне грёзы
В шелках весенних солнца — или нет...

И ночи грёз моих зимой всегда хранимы,
Ко мне привязанной советчицей, луной,
Кто знает: будет лучше мне проспать все зимы
У этой жизни, раз она так холодна со мной.

Ведь я искала Бога даже в лютые морозы
И для хулы не раскрывала губ в снегу.
И в сердце падают теперь дождями слёзы,
О, милый Боже, как тебя узнать я всё ж смогу!..

Да, я Твоё дитя, постыдна ль близость эта,
Чтоб сердцем веровать в Тебя, заветам вопреки.
Так подари хоть лучик мне, от Вечности как Света,
Несут его пусть для меня две любящих руки.

Темно как Царствие Твоё далёкое от века,
О, Боже, как мне подтверждать, что Ты любим,
Я знаю: нежным и суровым сотворил Ты человека
И плакал, что он в этом был подобием Твоим.

К Твоим коленям приникала я лицом спросонка,
А Ты хотел его узнать, в величие суров.
И я с Землёй как два играющих ребёнка
Тебя по-детски величали Богом Всех Миров.

Столь мрачным кажется мне Время от чужого горя,
Когда я сердцем созерцаю над собой лазурь,
И в ней и в сердце, словно одинокость моря
В рассеяности всех умерших бурь.   


Последний вечер года

Сегодня так темно вокруге,
Что ничего не видишь даже.
И вечер с дальним огоньком так нелюдим.
На месте неба при его пропаже
Часы блаженста у заката в саже.
С годами время всё дряхлей в его недуге,
И всё уже мертво, что было прежде им.

И стыну сердцем я у своего порога, 
Без утешенья на Земле мне выпала дорога.
И я спрошу, как если бы была я под Луной:
«А в жизни до того была ты тоже надо мной
На синем небе в сторону востока Бога?»

И земли и моря в покое спят, похоже,
И Миру нет угроз распада под огнём...
Но как постигнуть человеку, Боже,
Зачем ему при отпаденьи от людей при смерти всё же
Вновь с ними вместе быть уже за Судным днём?


Прощание

Дождь бурно омывает стены дома,
Мой лист бумаги каменной скрижали стынью дан,
И нежность движет руку мне, хотя её истома
От строчек про любовь, чей сладостен обман.

Я в бденье ночью в гребнях волн, что вздыбил океан!
Быть может, ангел выронил меня из рук, когда сморила дрёма,
Я в мире, мир мне лживый истукан,
Мной средь ракушек и песка ему отрыта погребальная хорома.

Мы смотрим в небо: неужели зависть к нам причина для погрома?
И почему Бог на востоке в грозах грозно осиян?
Иль от создания Его подобий Бога охватила кома?

Я в бденье ночью в гребнях волн, что вздыбил океан!
И то, что я к Его Творенья Дню Покоя всё ж влекома,
Мной ощутимо, как во тьме меня бы нёс орлиной рати ураган.



Горит звезда...

Горит звезда, её как торжества итогом
Один из ангелов зажёг лишь мне.
Святой наш город осиян ещё так не был Богом!
Как ветер из него взывал ко мне во сне.

Я умерла, в глазах мерцание пред Вечности порогом...
Я разлагаюсь плотью, но моей душою в тишине
Вливаюсь в слёзы сына...  ведь при Судном дне
Ей встречи с плотью лишь они являются залогом.



Песнь чуда

Грезя, я покидаю волнистые нити любви
У сверкавшего сердца,

Продвигаюсь робея вперёд:
Ночь в глазах, приоткрытые губы...

Но и там где манило так озеро
Золотым водопоем,

У отрады его
В груди отзвучало биенье.

Что вино с твоего мне стола,
Если ты мне не дашь манну сердца.

Было б сладко, когда в опьяненье любви
За тебя умерла б я.

А теперь жизнь моя вся в снегу
И застыла душа,

Приносившая мир в твоё сердце
Воскрешенья улыбкой.

Счастья я не ищу уже больше.
Ведь и там, где сидела невестой я утром,

У меня вместе с кровью замёрз
С нею грезивший лотос.


Годовщина

Опять прилив шумит на море вдалеке,
И хлещут воды с выси, прохудилась чья основа.
Ещё горит свеча в моей руке.

Я с мамой свидеться хотела б снова...
Я плоть мою захоронила в илистом песке,
А вот моя душа уйти из мира не готова.

И отвернулась от меня моя душа в тоске.
Ей из ракушек от меня нужна была б обнова,
Из тела выслана она повисла на каком-то волоске.

Но мама душу мне дала, как под залог отлова.
Я, встав на цыпочки, её поймать пытаюсь на виске...
А, станет вить гнездо в моём ущелия леске,
Там мной сокрыта для неё надёжных глаз окова. 



Вечерняя песнь

На кусты роз в тихом плаче
С неба дождика паденье,
От него весь мир богаче.

Только я одна так, Боже,
В жажде и в слезах за что же
Жду благословенье.

Ангелы воззвали в хоре:
«Ждите Божьи благостыни —
Знает Бог о каждом горе!»

Только я пойму едва ли,
Утром просыпаясь в стыни,
Как проснусь я без печали.


Рождество

Вечерним часом ты придёшь ко мне однажды
С любимой у меня звезды, чья нежность высока,
И о любви заговоришь как утоленьи жажды
Всем веткам ели, что моя украсила рука.

Как засияет всё тобой зажжёнными свечами,
Как засияет всё, чтоб мне задать опять вопрос:
«Когда?» И ждать ответ с тех пор, как за плечами
Я прядь твоих срезала ангельских волос.

«Когда?» Уже мою мечту гнетут невзгоды,
А я люблю тебя, люблю, невстречена тобой!..
Что ж нашей лишь любви блуждать кометой годы,
Пред тем как ты меня, а я тебя узнаем вновь судьбой!



Вечные ночи

Я ночью за моим столом сижу совсем одна,
И в полировке у него хоть не найдёшь изъяна,
Но кажется, любой прожилкой, что под ней видна,
Мой стол кровоточИт, как если б вскрылась рана.

Быть может,  кто-то нож вонзил когда-то в ствол,
Чтоб яро охладить в лесу любовное влеченье,
И в грязь пруда затем упал, чтоб смыть свой произвол,
И ощущал душой и телом облегченье.

Быть может, и в крови стола желание напасть:
Гнёт сбросить человечества с себя в последней боли?..
Во мне ведь тоже тяготить его — осознанная страсть!
Он как народ, томимый мной, народ моей неволи...

Тебя искала неустанно я в пути как благодать,
Но не дано мне было свыше спутника такого,
И всё ж замысленное мной смогло деяньем стать
И я вложить смогла в себя тысячелетья Слово.

Проклятья ль жду, благословенья ль от людей,
Из тьмы пришедшая  к кровящему застолью:
На нём я — дикий с головой Баала иудей
С грозою вечной ночи над людской юдолью. 

 

Генезис

Повсюду запах влаги из ракушек ила....
Меня рукой обвив у бёдер, вдруг Земля заговорила:
«Мой Дух искал Святой Дух, жаждя слиться с ним:

Его и в небо к птицам возносила единенья сила,
Он Бога из камней ваял, что в недрах я носила,
Но проклятою персть была  Всего Творцом Самим.
 
И я взрастила Древа те с Любови Ядом,
Когда ваял моря Творец, облюбовав их, взглядом,
Уже в Творенье сушу отделив от вод,

И всё хорошим находил с на мне взращённым Садом,
Где семя каждое Его свой приносило плод.

Но первых двух Его людей Он выдворил из Сада,
Они причиной стали в Нём Самом в Творении разлада,
Ведя себя не так, как Их желал Творец.

Но не взирая на Огонь творимого им Ада,
В упрямстве двое изгнанных свои рождали чада,
В которых не укрощено упрямство их сердец.»



Любопытные на берегу...

Любопытные на берегу в насупленной ватаге
Нагло обмеряют Поэтессу в проминада шаге,
Но я слышу их струением песка в каком-то далеке.
Я пред Миром мир забыла, где все эти бедолаги,
Я пьяна от буревой отваги моря влаги,
Как лежала бы уже у Бога в спасшей ото зла руке. 



Из дали

Мир, от которого давно уже я далека,
От жара облетевшим, держит тёмная рука.
Мне родина чужда, хотя её переполняла я любовью,
Живя, готовясь из неё ступать Небесной Новью.

Лишь души саженцев дерев с моей душою были схожи,
Что на Земле уже живут в Пространстве Божьем, днями что погожи,
И о Его Владениях лелеют сладостные сны весны,
Где полная Луна с её любимцами из звёзд всегда ясны,
С ракушками играя в пенном море
При Духа Божьего лелеющем призоре.

Как Вечность далека, как мне представить, никому не смочь...
Как плачут ангелы о нашем мире в небесах в любую ночь.
От них в ненастье в сердце у меня сладчайшие просветы,
Чтоб вам в моих стихах дарить от их сердец приветы. 



Книга «Моё синее пианино»  1943 года

Моим друзьям

Только не мёртвый покой — 
После одной тихой ночи уже мне отдохнувшей.
Ох, я выдыхаю заспанное из себя,
Ещё баюкая Луну
Между моими губами.

Только не Смерти сон — 
Уже в разговоре с вами
Небесный концерт....
И новая жизнь запев
В моём сердце.

Только не выживших чёрный шаг!
От раздавленных в дрёме утро из осколков.
За облаками завуаленные звёзды всегда
По полдню спрятаны —   
Так новые найдут нас снова.

В моём родительском доме теперь
Ангел Габриэль проживает...
Я хотела бы с вами вместе там
Покоя Души устроить праздник,
Где Любовь замешана  в наших словах.

Из различий прощанья всегда
Восстают, золотясь, сбитые ветром паутинки,
И нет ни дня, что остался бы ими не подслащён,
Между грустным воздушным поцелуем
И обещанием: До свиданья!   

Только не мёртвый покой —   
Как я люблю быть в дыханье....!
На Земле с вами в Небе уже.
На голубой холст Вечную Жизнь
Нанося всеми цветами.



Моя мама

Вновь на моём столе свеча,
Горя всю ночь,
Для мамы...

И с ней кровь сердца под лопаткой горяча,
Горя всю ночь,
Для мамы....
 


Иерусалим

Я мавзолеями иду, их древлей чередой,
Святой наш город весь из храмовых камней,
Они покоятся над  морем с мёртвою водой,
Сиявшей шёлком из Прихода и Ухода Дней.

Прибыв, паломники, молясь, стоят на берегу,   
Пред тем как их вберёт, окутав тьмою, ночь.
Мне страшно, а смогу я страх мой превозмочь?

Но если б всё же Ты пришёл сейчас...
И на тебе слепила риза как альпийский снег...
И из моей бы жизни принял даром сумеречный час...
Руками я тебя бы обрамила иконою с окладом нег...

А как страдала я во тьме сердечной муки, помнишь ты,
И вдруг твои глаза, как голубые облака средь темноты.
И исцелилась я от их нездешней доброты.

Но если б всё же Ты пришёл сейчас,
Пришёл бы в пращуров Твоих страну,
Меня б утешил как дитя, возвав, лишь на Тебя взгляну:
Узнай же, Иерусалим, свой Воскресенья Час!

И наш Единый Бог, забыв бы про покой,
Стал снова Сеять Жизнь Его Рукой,
Приветя нас!



Моему ребёнку

Всегда опять будешь ты
В год ралуки умирать, моё дитя.

И будет стекать в дождях листва,
И ветки будут тонкими.

Вместе с красными розами
Ты вкусил горечь смерти.

Ни одного вялого удара
Не осталось у тебя в сердце впрок.

Оттого плачу я вечно
В ночи моего сердца.

Ещё стонут из меня напевы дрёмы,
Которые рыдали над твоим сном смерти,

И мои глаза не глядят больше
На мир:

Его зеленеющая листва  доставляет им боль.
Но Вечное живёт во мне.

Любовь к тебе это то изваяние,
Которое позволено Самим Богом.

Я вижу ангелов, что плачут
Под ветром и дождём со снегом.

Они порхали......
В каком-то небесном пространстве.

Если луна стоит при цветении,
Сродни это твоёй жизни, моё дитя,

И я люблю следить там,
Как одаренный светом мотылёк беззаботно порхает.

Никогда я не знала смерти,
Не ощущала её вокруг тебя, моё дитя,

И на стенах комнаты я, любя,
Рисую твое мальчишеское лицо.

Звёзды, что в этом месяце
В таком множестве в жизнь на земле пали,
Тяжёлыми каплями текут у меня на сердце.



Моё синее пианино

У меня есть синее пианино дома,
Но я не знаю ни одной ноты.

Лишь тень двери в подвал к нему влекома,
С тех пор как мира низки высоты.

Прежде играли звёзды на нём, и невесома
Выпевала Луна всех романсов длинноты.
Теперь он для крыс как хорома.

Теперь клавиши как после погрома,
И я плачу над ними, как плачут сироты.   

Ах, у ангела моего, словно кома —
Были с горечью его медовые соты.
А у меня, живой у двери в небо, истома,
И гнетут сердце запретов евреям заботы.    



Молитва

О, Боже, я полна печали...
Возьми же сердце у меня с любовью в руки,
Покуда вечеру страдать от смертной муки,
А бьющие его часы ещё не отзвучали. 

О, Боже Мой, я так уже устала...
А облачности муж  с его женою
Всё вытрясают сини выси покрывала
Всё лето, Боже, только надо мною.

Но всё ж поверь теперь Луне, о, Боже
Чей луч лежит на мне защитою, чтоб всё же
И пламечко моей души сияло безупречно.

О, Боже, в пламечке моей души коль не найдёшь порока,
Возьми её к себе и до назначенного срока,
Души чтоб пламечку в твоих руках приют был дан навечно.



По блестящей щебёнке

Могла б домой иль нет,
Да в доме гасят свет,
А как к нему без света.

Куда ж идти, назад?
Уже наш умер сад.
Ох, мама, твоего мне нет совета?

Букет гвоздик, что превращён в золу,
Лежит в прихожей на полу в углу.
А как заботились, меняя воду для букета.

А тот венок приветствуя с дверей,
Промёрз, ох, мама, отогрей
Откуда изморозь вся эта...

Уже закат у дальнего леска,
К утру ослабнет, может быть, тоска,
Пред тем как мир нужда охватит без просвета.

Нет ни сестёр, ни братьев больше у меня,
И иней в песнях о любви до Судного мне дня,
И смерть зимой опять крушит всё гнёзда  лета.



Увертюра

Мы разошлись в любви, казалось, без печали...
Но в пустоте сердец, в решенье гордом,
Хотя все звуки городских томлений отзвучали,
Любви, уж затихая, отзвук из сентябрьской дали
Внезапно грянул, поразив, рыдающим аккордом. 
И вспомнились любовной увертюры озаренья,
Когда с Земли мы исчезали в слепоте дерзанья
И возносились к Парадизу на крылах паренья,
И не нужны нам были ни в любви навеки заверенья,
Ни смерти посиневших губ лобзанья.
Теперь, как воры тайно, мы в разлуке оба
Туда приходим, где любви вершили мы хищенье,
И снова ощущаем сладостность озноба
Как в дни, когда любовь в нас убивала злоба,
Когда мы сами довели любовь до гроба.
Но нам рыдать ещё, прося за то прощенье!      



Миллю

Ещё танцуют тени в листьях крон дерев у дома,
Они одиннадцать прекрасных фей, любимые тобой,
И лишь тебе, Пьянящий, каждая из них служить влекома.

А мы давно уже живём в том, что даровано судьбой:
На всех морях лежит камкА тумана как истома,
И волшебство истомы в рифме у меня влечёт собой,
И каждая моя строка для дуновений невесома. 

И нам прислушаться к любви дарует бденье,
Когда наш мир в глазах друг друга видим мы, 
Где на холмах любви у нас как сладкое виденье
Цветенье королевы ночи в кактусах у тьмы.

А высоко в горах, верша своё похмельное раденье,
Обходит месяц звёздногрозднопенные дымы,
Как винодел, кто осветив их, ощущает наслажденье.



Наступит вечер

Наступит вечер, и в дороге к звёздам мне
Припомнится: чтоб не забыть дорогу к дому в вышине,
Давно обвита крепом мной Земля...

И мы, найдя покой любви, одни,
А наше ложе скорлупе сродни
Для двух сердец как белых зёрен миндаля.

Мою ты руку держишь как в былые дни...
Ах, я душой была пьяна, когда ты это произнёс, за нас моля:
«Нам в далях Вечности проклятье западни...»
 


Танцовщица Валли

Когда она идёт неспешно по полуденному саду,
Такое ощущенье, что при каждом лёгком шаге
К нам возвращаются святые, кто воспеты в древней саге.

И жёны Библии — ей феи, в их чарующей отваге,
Они ей слышатся, даря пророкам утешения отраду,
Когда пророки вопиют о том, что мир влечёт к распаду.

А на пуантах как она стоит, о, Боже!
Стройнее кипариса движется как в пируэте,
Конец бы мира не унял восторга в каждой ложе!

Две белые овчарки следуют её карете,
А в музыкальной пластике её повествование о Высшем свете!



Что ни вечер

Желанья жить во мне так бледен пыл...
Мне одинокость выпала земной судьбою,
Откуда я, не ведал никогда, кто рядом был,
Об этом скажешь ты, когда мы встретимся с тобою.

От тихих бухт на море я всегда вдали,
Всегда в стихии с пенных волн падений.
Тех, кто ко мне враждебен, гибнут корабли!
О них я знаю лишь из сновидений.

Я ощущаю сотворенье в мире красоты,
Подобное освобожденью из неволи,
И та звезда, падёт что с неба, это будешь Ты,
Чтоб глубь мне сердца осиять в земной юдоли. 

И что ни вечер жаждой жизнь мою волнует кровь,
В чьей клетке вен моя душа томится, точно птица,
И что ни вечер предпотопный страх изводит душу вновь:
Что на Земле ей не удастся больше воплотиться.

И что ни вечер страх душе не превозмочь,
Что день не тронет плоть мою с утра зарёю,
И что меня не озарит блаженно ночь
Своих созвездий переливчатой игрою.

Но свыше руки мне несут домой
Серпы всех жёлтых лун, собрав одним букетом.
И стрелки на часах, досуг что мерят мой,
Лучатся солнца золотом при этом.

И слышен ход часов в сердцах у нас
И даже колокольный звон порою ночью,
Когда загадачно на нас взирает поздний час,
Спеша отгадку на губах у нас найти воочью.

Моё желанье жить, судьбу во всём виня, 
Сбежало вечером куда-то в траура одежде.
И я без устали ищу то небо, где меня...
Лишь в Откровении есть путь найти его надежде.
   


Я стыну где-то на обочине дороги

Я стыну где-то на обочине дороги,
И только мрак холодной ночи надо мной,
И я уже средь погребённых там, кто многи.

Куда от ужаса уйти бы мне хотя б одной,
Ведь я ещё пою о вас, положенных на дроги,
Вам множа синь небес, хотя мы под Луной.

В святой  любви, что вы топтали слепо,
Ведь открывыался перед вами Бог!
За что же с нею так чудовищно нелепо?

За это в склепах жили мы, где каждый дрог,
А каждый в Парадизе пьян цветеньем быть бы мог!




Те вспуганные

Сегодня день в тумане так продрог,
И все миры фантазм его бездушия увлёк,
И нету очертаний жизни в мире, что стоит особняком.

Как долго к сердцу моему тепла другого не было ни в ком... 
Мой мир стал холоден, в нём человек от чувств далёк.
Приди и помолись со мной, чтоб нас утешил Бог.

Бездомной сколько мне бродить среди зверей?
Дыхание где жизни, что я Вечности отдам?
Да, я тебя любила слепо в пору грёз...

Куда идти мне, если гром повсюду страшных гроз?
Бездомного зверья удел шнырять по городам,
Мне подорожником ли стынуть у твоих дверей?

Все неба вскоре смоют прочь потоки слёз,
Которые поэты пьют всегда от немоты,
Которые мы тоже пили, я и ты.



Мелкий, серый мир Его

Ещё на сердце у меня цветенье Парадиза...
Но из его утопленного счастья как кумир
Я возвращаюсь в безутешно-облетевший мир:

С какого-то лужка ухмылка ямочки каприза,
Ручей в похмельной жажде дна транжир.

Как я страдаю, возвращаясь от проклятья криза,
Но и ныряния к утопленному счастью отметаю страсть:

Я сердцем нитей к жизни отвергаю власть
И их дарю тебе для нового круиза.

В кристалле щебня солнце, словно след от слиза,
Из-под слюны его чуть золотится взгляд,

Бог плачет... мелкий, серый мир Его бредёт назад,
Хотя из бирюзы небес ему творилась Богом риза.

Крылатый люд, что по пути со мной летит сквозь чад,
Пытается учить меня дышать в чаду от крыл их бриза,

Но бриз их крыл меня уносит в Божий Ад,
Где искупленье их грехов, часть моего от них сюрприза!   



Самоотречение

Я вижу в небе облака картин чредой сквозной,
Что, дымкою истаяв, станут вновь голубизной.

И я витала прежде одиноко средь миров,
По знакам звёзд ища того, кто даст мне кров.

Себя я спрашивала в робости: действительно ль когда
Я рождена была и умерла ль потом тогда?

Ужель сомнение мне было единственною из одежд,
А стариц песнь благословеньем во времена, что без надежд? 

И каждый образ, что от мира доставался мне,
Теряла я, удвоив теми, что в моей рождались глубине.



Я знаю

Я знаю, что я вскоре умереть должна,
Но как ещё сияют всех деревьев купы,
Июля помня поцелуй, чья сладость так нежна!

Как вылиняли все мои мечты,
А никогда мои стихи на свет не были скУпы, 
И в книгах нету рифм гнетущей темноты. 

Я помню, ты впервые мне принёс цветок,
Его любила я, когда он был ещё росток.
Я вскоре умереть должна — истёк мой жизни срок.

И над рекою Бога взор витает мой,
Моей стопой вступаю я уже в её поток,
Чтоб в Вечности прийти домой.



Осень

Я на пути последнюю срываю маргаритку ...
Мне Ангел саван сшил для лучшей доли —
В миры иные без него смогу войти едва ли.

Тому Жизнь Вечная, кого слова любви звучали.
Воскреснет только человек Любви от Божьей Воли!
В склеп ненависть! Костры её как ни вздымались б с пали!

Столь много я хочу сказать в любви, коль стали
Ветра позёмку возметать, вздымая вихрем соли
Вокруг деревьев и сердец, что в мглистой смоли
По колыбелям прежде здесь лежали.

Мне столько выпало в подлунном мире боли...
На все вопросы даст ответ тебе луна — из дали
Она, завешеной, взирала на меня во дни печали,
Что я на цыпочках прошла, боясь земной юдоли.



Смерканье близится

Смерканье близится, и умирает день....
На красных ягодах его листвы лежала тень,
Что на себе теперь я понесу....

Ещё дрожит от пенья соловья
То отражение моё в воде ручья в лесу,
Что подарить тебе хотела б я.

Чтоб недотрогой тебя любить, на небе строила я рай для нас,
На красных ягодах его листвы лежала тень,
О рифы ночи в сердце у тебя разбился он сейчас...

Смерканье близится, и умирает день. 




Усталым сердцем

Усталым сердцем я покой нашла во сне,
И как на бархат ночи в тишине
Ложатся звёзды на веки мне....

Я льюсь серебряными звуками этюда....
Меня нет больше, но в тысячезвучие я всюду,
Неся покой Земле подобно чуду.

Вот заключительный аккорд —  мой бытия итог:
Я затихаю, так Псалом Спасения во мне задумал Бог,
Чтоб каждый в мире, выучив его, молить бы смог.


               
ЕМУ


Вечером

Я в первый раз запела как-то вдруг,
Сама не зная почему?
Но слёзы горькие я вечером лила.

Лишь помню: изо всех вещей вокруг
Боль подступила к сердцу моему,
Как видно, я для пенья больше ей была мила.



Просветлённому

Ах, горек и чёрств был мой хлеб,
Померкло
Янтарное золото моих щёк.

Я крадусь в пещерах
Пантерой
В ночи.

Так страшит меня сумерков боль...
Улеглись также спать
На мою  руку звёзды.

Ты поражён свеченьем её,
Но далёк от того, чтоб понять
Моего одиночества нужду.

В проулках жалостью ко мне
Исполнены даже бездомные звери:
Их любовных стенаний стихают звуки.

Но ты бродишь, от земного уйдя,
На Синае чтоб свет обрести улыбки,
Вечно чужим вдали от моего мира.



И

Моим бы  сердцем ты не пренебрёг,
То в небе бы оно витало
От счастья у покинутого дома!

Теперь, когда Луна сияет у дорог,
Я слышу: биться сердце так устало,
Как тяжела его истома...

От паутин тоски б ты уберёг,
Обвивших сердце тало-ало...
О как ему постыла эта дрёма...



Так давно это...

Я от Земли так далека во сне,
Как умеревшей бы была
И знала: больше не родиться мне.

Лишь ты с твоим из мрамора лицом
Напоминаешь мне о жизни всё ещё,
Той бывшей жизни пред моим концом.

И хоть мне не вернуть жизнь больше ту,
И наледь облаченья моего так тяжела,
Ещё руками я тянусь в той жизни пустоту.   



Любовная песнь

Приходи этой ночью — вдвоём
мы, тесно сплетаясь, уснём.
Я так устала
просыпаться одна.
Перелётная птица уже запела
предрассветно, а я со сном
всё борюсь ещё, не желая сна.

Уже раскрылись цветы у холодных ключей.
Окрашен бессмертник цветом твоих очей.

Приходи — с каждым шагом
по семь звёзд минуя
в волшебных своих башмаках.
И шатёр мой окутает тьмою
нашу с тобою любовь.
Луны ещё видны
в запылённых небес сундуках.

Два редких зверя за миром
в высоких ночных тростниках,
мы хотели б уснуть, успокоив любовью
разгорячённую кровь.



Ему гимн

Я слушаю его Ученье,
Как из потустороннего бы слыша
Вечерних зорь в нём разговоры.

С их звёзд поэты
К нему идут с дарами,
Чтоб постигать «Единобожье».

Из мраморных карьеров
Дарят греки
Ему улыбки Аполлона.

Тела, что душам в них открыли
Их ворота,
Из розового древа Ангелами станут.

Я ближе в памяти к себе самой
В его святом Ученье.
ВнЕмли мне, милый провидец —
То воздыханье в его пенье.

В вечном Эдеме Иерусалима
Утешен каждый его Словом,
Как и от гордости избавлен.

Из чаши в Храме,
Меж горящими свечами,
Моей душой я по глотку его впиваю пенье.

….Но в мшистых сумерках там, выше,
Покорившись вянет небо-роза,
Чьим пренебрёг Он сердцем.



Я люблю тебя

Люблю тебя
И нахожу тебя
Пусть даже днём стемнеет вдруг.

Всю жизнь мою
И всё ещё,
Найдя в блужданиях вокруг.

Люблю тебя!
Люблю тебя!
Люблю тебя!

Лишь губы разомкнёшь любя...
Мир глух средь тьмы
Мир слеп средь тьмы,

И облака,
И купы в них,
А золото пыльцы — лишь мы,
И из неё лишь нас двоих
Творит Всевышнего рука!



У меня на коленях

У меня на коленях
Спят тёмные тучи,
Оттого так грустна я, Прелестнейший.

Если губы мои ярко окрасились,
Голосами птиц Парадиза,
Я должна звать тебя по имени.

Спят уже все деревья в саду —
Даже те у окна,
Никогда не усталые..

И слышны крылья коршуна
Что проносят меня
Над твоим домом.

Мои руки укладываются вкруг твоих бёдер,
Чтобы мне отразиться
В просветлённости твоей плоти.

Не гаси моё сердце,
Тогда ты дорогу к нему
Отыщешь всегда.



Прелестному

По золотому лугу у тебя на теле пальцами я в лени
Блуждаю по любви тропинке, рос слепят где зовы,
И так же пальцы у тебя вновь на  мои колени
Ведут заветные тропинки, нежно бирюзовы.

Тебя искала вечно я — уже в крови все ноги,
Я жажду утоляла мёдом из твоих улыбок сота.
Но я всегда боялась, что в конце к тебе дороги
Грёз предо мной закроются ворота.

Я наслажденья росы рани шлю тебе рукою,
Пусть голубеют лёгкой дымкой лона,
Пред тем как грезя в утро я прольюсь рекою,
Когда ты поцелуй сорвёшь цветеньем с губ бутона.



Незаконченное

Святые небеса сегодня во владенье тьмы...
И с облаками вечера я в поисках Луны,
Ведь до Земли на ней с тобой когда-то жили мы
И лунным миром не были обделены.

Поэтому я в нераздельное хочу сплестись с тобой,
Ведь каждой полночью страх гложет сердце мне,
Меня пугает сон, что прошлой жизни стал судьбой,
Хотя не вспоминала я уже об этом сне.

Мне сниться: после страхов ночи я с начала дня
Срезаю гроздья винограда и пою...
Но всё же мрак на смерть обрёк меня,
Я жертва для него за жизнь твою.

И всё в крови, и то, что дал мне ты,
И то, что жертвой  я тебе дала,
И под созвездьями гнетущей немоты
Переплетенья наших рук лоза ала!

И вслед за этим свысока
На сердце сладко мне ложатся письмена:
Меня утешит одоленье чужака.

Он отметёт всю сладострастья мишуру
И без шептаний пены чистого вина
Поднимет девственную чашу на любви пиру!   



Всю жизнь я медлю

Всю жизнь я медлю, проходя сквозь лунный свет,
В стихах забытой я живу на склоне лет,
В стихах прочитанных тобой мне с вдохновеньем.

Я помню лишь начало,  а что дальше — нет …
И не могу себе самой об этом дать ответ,
Но слышу я сама себя, вздыхая песнопеньем.

Твоя улыбка иммортелей — верности обет,
О нас мелодией любви о, как ты мог, Поэт,
Народов души покорять к блаженству вознесеньем!



Аполлону

Апреля вечер, а ещё
Жучок в густой вполазет мох,
В нём страх — мир так велик для крох!

Вновь в споре с жизнью все ветра,
И, к кротости принуждена с утра,
Кладу я руки на колени с тяжким «Ох...»

У синих клавиш ангел увлечён:
Забытую фантазию вдруг вспомнил он,
И с ней звучит мой облегченья вздох.

Боль в сердце у меня как у сирот,
Твои глаза глядят в его сокрывший грот,
Где бьёт ключом гранатовый всполох.

Ты всё во мне любви пожаром сжёг,
Что ж ни улыбки не оставил за неё в залог,
А я, горя, ждала её, мой Бох...




Мне самой

Мои сочинения при декламации рас-
страивают клавиатуру моего сердца.
А были б ещё дети, которые по моим
рифмам ради меня тренькали. (Пожа-
луйста, ничего не говорить дальше!)
Я ещё сегодня, оставшаяся сидеть на
низшей скамье в классе школы, как
когда-то... Но с поздним затонувшим
сердцем: в 1000-у и 2 года, чья сказка 
переросла его на голову.

Я в блужданье по кругу! Моя голова
летит прочь как птица, любимая мама.
Мою свободу никто у меня не должен
красть, а умру я на обочине где-нибудь,
любимая мама, придёшь ты и вознесёшь
меня к синему небу. Я знаю, как трогало
тебя моё одинокое порхание под тик-так
игрушечных ходиков сердец: моего и 
моего ребёнка.




Из стихов, опубликованных в газетах и журналах


Увядший миртовый венец

Как дымка пасмурного дня
Легла б у юных роз греха виной,
Так ты, когда остановилось сердце у меня,
Возлёг на ложе, нависая надо мной. 

Я бледность щёк твоих исцеловала докрасна,
Улыбкой оживляла твой застылый взгляд.
Ты стужей душу мне мертвил, а у неё была весна,
И в холод жизни, умертвив, вернулся вновь назад. 



Кисмет

Сокрушены все боги бурей вихревой,
Как плакальщиц по ним повсюду жуткий вой:
По вере в счастье сказки, сгинувшей в пучине!
Его Любимая лежит под мхом в земле сырой.
Как Смерть безжалостно, застыв, следила за игрой
Двух солнечных ребёнка глаз, померкших при кончине.

Как заревом небес закат в загробный мир сошёл...
Всю ночь рыданье будет слышаться виол,
Как будто ангелов хорал, томимый ожиданьем,
И от него, во тьме свечи трепещет свет,
Неся из гроба от Любимой для Него привет,
Который душу разорвёт Ему рыданьем. 



Отречение

Как мама обними меня во сне,
Чтоб Царствие Небесное увидеть мне,
О, покажи его мне, Ночь,
Дай в розах с листьями лежать твоих колен
И ощущать земной их тлен,
И ощущать, что я твоя родная дочь.

Меж сумеречных звёзд лучей
Рассей пыльцой весь тлен ночей
Роскошной дымкой вдалеке.
И Вечной Ночью выведи меня
На битву с Вечным Светом Дня,
О, Ночь, Ты Смерть в Спасителя Руке.



Фантазия

Мне в дрёме слышался волшебного источника рассказ,
А ночью виделось во сне: одна я во дворе
И надо мною глянец звёзд и бледная Луна,
А предо мною пена волн в легчайшем серебре,
И стройность кипариса пылом солнц озарена,
Да, пылом солнц твоих медовых глаз. 

А юный месяц с утренней зарёй расстаться всё не мог,
И фавнов смех над ним звучал из-за моих плечей,
И всюду-всюду жар шёл от пурпурных роз,
А в лилиях была молитвенность святых свечей,
И солнцецветно всюду золото мимоз...
И лепестки губ у меня сладил ожёг...



Песня о муке

Как я бедняжечка бедна
Под солнцем плачу всё одна...
Ведь голод с мачехой был мне
Я таяла как воск в огне
От муки каждый час.

Как я бедняжечка бедна
Под солнцем плачу всё одна...
Ведь голод сатаной одет
Тринадцать краденых монет
Вложил мне под матрас.

Как я бедняжечка бедна
Из дома изгнана одна...
Теперь танцую всё, хотя
Родила мёртвое дитя,
В снегу гроши ловя от вас. 



Песенка под скрипочку

Раскрылись роз бутоны,
И стынет в них любовь.
Я лил им, слыша стоны,
Мою из сердца кровь.

Любима Грэтхэн мною
Была за шёлк кудрей.
Слив губы под луною,
Мы к лозам шли скорей.

С тех пор, бродя по свету,
Любил я не одну,
Целуя ту и эту,
Кто шли со мной ко дну....



О ты так мной любим

Твоя златорусость
Лишь для моих дуновений.

Но мне нравится всё же
К тебе не приближаться.

Большие кровавые буки,
Когда я в мечтах,
Окрашивают ночи,

Я — Вода!
Всегда бьёт волна
Моё сердце.

По темным камням,
По молчащей Земле
Течь я должна,

По могиле Бога.
О какая во мне боль от скорби!



Когда Синий Всадник* пал

Мы смыкали руки в кольцо,
Целовались как братья в губы.

Арфами становились у нас глаза,
Когда плакали, из них лились: Небесные Звуки.

Теперь наши сердца ангелы сироты.
А Его глубокоболящая божественность
Затухла  на полотне: Зверосудьбы. 


*Франц Марк (1880-1916) — немецкий художник импрессионист.



Моё окно я закрываю

Моё окно я закрываю, так возбуждена...
Поёт рябине о любви дроздиха, так юна.
И, перезимовав во мху укрытий, на шпалере снова плети роз,
Я так страдала: вдруг они погибнут все в мороз.
Но буйный март уже теплом обвеял все их почки,
Чтоб позже как смарагды разрослись листочки. 
А заморозки не страшны дроздихи песне сладкой,
Хотя мне холодно уже от их одних угроз,
Ведь грезит каждое гнездо уже своею первой кладкой. 


    
Моё витанье в облаках

Моё витанье в облаках в ту пору было мне судьбой,
А тяжести земного счастья мы делили меж собой.

Я много думала о небе, где июля зной,
Ты увлекался лишь в моих глазах голубизной.

И мы порхали с птицами, нас серебрил эфир,
Но череп проломил себе наш мир.

Не обошли и нас напасти стороной
Под бледным роз кустом Луны, укрытым пеленой,
Нам снится сон о землях блёклой мозаикой иной. 



У стен чужих

У стен чужих я ночью сплю, томясь от муки,
И просыпаюсь утром у чужой стены.
Мою судьбу сама вложила я в безжалостные руки,
И нижу бусы слёз, что стали так темны.

Я шла тропой в голубизне в былые дни...
Теперь не знаю где я в мире, как пропало б зренье...
И лишь тоска всегда со мной, куда я ни шагни!...

Но небом мы даны друг другу близостью родни,
И наши души над Святой Землёй в паренье,
И облаченье им всех звёзд слепящие огни!



С тобой, златоулыбчевым

У меня  в сердце растёт куст роз,
Его запах пьянит так нежно разум.

Прислушайся к ручейку
В глубине ямки моего подбородка.

Ведь всегда после ночи приходит день
С его холодным облачным полотном.

Но если даже одна волна падёт на берег,
Схвачу я её очень быстро моей рукой,

Чтоб в ней отразилось, что я ещё я,
И ты у меня в тёмных зрачках.

Затем мы незаметно тихо воспарим
К синей стране выси, восторженно грезя... 



Какой усталой надо быть

Какой усталой надо быть, чтоб стал совсем чужим,
Лишившись чар, мой мир, чей смысл уже непостижим,
А в сердце стынь от страсти, что была всех горячей .

Гонима всюду я уже не знаю: мне бежать куда,
В ветрах дорог померкло пламя всех моих свечей,
А на моих глазах как корки изо льда.

Моя крушима плоть пред тем как быть ещё с твоей,
Но, хоть единственный мне дар судьбы ниспослан с ней,
Отказываюсь от него я навсегда,
Ведь ты со мной разделишь боли сладостных ночей.



Датский принц

Я вновь смыкаю веки
Как навеки
И размыкаю беспрестанно вновь.

Я видел вас, решавших тайно, пролить кого-то кровь.
Потом вас видел во дворце.
И зелен свет, затем сиренев у каждого был на лице.
ПережитОе как величья вашего кумир
Вам не давало больше опустить рапир,
И веселя, и ужасая мир.
Так прежде фехтовал и я,
Желая в сердце у другого остуды для рапиры острия.



Услышь же, если ты меня...

Услышь же, если ты меня хоть сколько любишь, Боже,
Пошли мне из твоих светящихся миров
Тот Свет Любви, что озарит мой кров,
Дай при свече, в чьём свете только виден мой покров,
И мне границы просветления достигнуть всё же.
Ведь всюду звёзды дымной ветви у земных уступов
Твоим сияют знаком, Боже, любящей родни...
Лишь на Земле у нас поблёкли дни,
И вопиет её душа к тебе из трупов.



Я так устала

Я так устала,
И смыкаются
Божьи веки
Над моим сердцем
Покоем навеки.

Ангелы моих братьев
Вознесут мою душу
Из этого мира, полного  боли.

Я так устала:
День и Ночь расстаются.

Я оставлю мою плоть в сирени
Последнему дню марта.

Я увижу Бога  на  небесном юге...
Так умирают люди, и ты, и я в земной юдоли.



Нас в океане воздуха...

Нас в океане воздуха влечёт любой его поток,
Где всем ветрам свой дарит аромат любой цветок, 
И только смерть всех приземляет без конца,
Когда усталых призывает Бог в свой срок
Согласно древнему Его решенью как Творца.

И все невзрачные кусты в цветенье при дожде.
И из могилы сердца смех живые радует сердца.
Но с ясным летом непогода во вражде,
А людям то не ведомо при их нужде. 



Песнь моей смерти

Увядшей, хрупкой мне сейчас:
Как смертный бы пришёл мой час,
А я уже мертва.

Мой смысл жизни теплится едва,
О нём уже истлели все слова,
И свет в моих глазах почти угас.

А небо у любви моей давно
Во впадине погребено
На подбородке, в глубочайшей из моршин.

Лишь в комнатушке у меня
Цветут и до сегодняшнего дня
Барвинок и тобой любимый розмарин.

Но из цветов, суливших счастье мне
С начала жизни наяву и в каждом сне,
Теперь мне не остался ни один...

Те, кто ухаживал за мной, увы,
Мертвы...

И из небесной синевы
Мне о себе напоминают чередою облачных картин. 



Сумерки

Мои глаза полузакрыли веки,
На сердце пасмурные, облачные дни,
Я длань ищу, которая моей руке сродни,
Ещё у жизни я, но из меня жизнь изгнана навеки.

Ещё и в жизни я, исполненная страха,
Но также в Царствии Небесном, ощущая доброту: 
С начала жизни я была творением в цвету,
И к радости Творцом сотворена из праха.

И лишь из  глаз моих от слёз потёки
Мне мертвенностью покрывают шёки...



*   *   *

Думаю я о шоколаде...
Будь тих, желудок мой,
Владей собой с умом в разладе.



*   *   *

Нередко виснет с его фруктиком картинка
В салоне, высоко над Рококо!
В истории искусства то — заминка.



Пойдём со мною в cinema

Пойдём со мною в cinema,
Найдётся там, какой сперва была сама:
Любовь.

Моя рука лежит в твоей руке
Уже во власти полной темноты,
Слон затрубил невдалеке
Из джунглей вдруг — да где же ты?!!

Сейчас ухватит нас, горячий разметав песок,
С экранной этой кутерьмы,
Та крокодилица — ах, мы от гибели на волосок!
Потом чтоб жарче целоваться нам средь тьмы. 




*   *   *

Мне бы дождаться только Судного дня —
Я знаю: после исполненье песен станет Долгом для меня!




*   *   *

Рассудком в трансе
Верообращение людей —
Совсем идея из идей
Со всем в альянсе.

А после трансформации им ангелов — в ночах
Они пойдут и полетят уже на помочах.



*   *   * 

В том мозаичном в арабеске своде
Я в упоковочной бумаге сына короля оплакиваю в неизмятой оде
В классических гекзаметрах, но по новейшей моде и методе.



Чем я ещё не адвокат

Чем я ещё не адвокат Земельного суда в Силезии у «дна»,
Хаха, ха, ха, ха, хахаха!
Затем чтоб мне дозировать себя с рассвета допоздна —
Хаха, ха, ха, хахаха!

Теперь во всех делах я дольше неподвижней
Как в Верхней так и в Нижней
Силезии, Силезии, Силезии, Силезии.



Хансу Адэльбэрту фон Мальтцан

Должны были б вице-маликом заменить фрайхэрра* мы
В моих цветистых Фивах, всё ж помазав как Мессию,
Когда я ездила в Россию,
Освободить чтоб принца Сашу из тюрьмы.

*Фрайхэрр — титул на ступень ниже барона.



Теперь две дамы управляют пансионом

Теперь две дамы управляют пансионом
С названьем «Чёрный кит» под Аскалоном.
И в управлении они одарены чутьём
Как с тактом справиться  вдвоём там им с житьём. 
Так с мая, чтобы не ударить в грязь лицом,
На службу обе приняты аббатом,
И фрау Бэнц (одна из двух) всех потчует яйцом,
Что свыше подкрепляет нас, пансионеров, ароматом!



В 1883-ем рождена, 1 мая

В 1883-ем рождена, 1 мая,
А не (в 1869-ом) 11 феваля,
Меня в пасхальном яйце когда
Увидел аист на краю пруда:
Как слово не могла найти, моля,
Рифмующееся с «в этом мире» я.



Войдите ж, Buddenbroks and  son!

«Войдите ж, Buddenbroks and  son!
Хэрр Фульда держит джентельменом дамам круассан,
Рикарда тут была,
В недоумении мила:
«Пришёл какой-то boy, метла чья ямбы прочь смела!»
SusannAh, Vizeprostata,
Саулом Вэрфэль РабунЕ:
«Ва май сердце... всё наличными во мне»
Бенцманна сменяет Хауптманн,
Хольц стал Шольц.
Бог Леонхард изрёк: «В наш век
Хорош лишь в бакенбардах человек!»



Я живу в «Захсэнхофе»

Я живу в «Захсэнхофе»,
В красивейшем отеле Берлина
И читаю о катастрофе:
Что сама я — руина.
Что продаю конверты теперь
По пять марок, там стоя —
Мой милый Фрэд, верь-не верь,
Да знали б хоть: кто я и что я?!



По городу у нас проходит Ангел

По городу у нас проходит Ангел, кто незрим,
Для возвратившихся любовь собрать чтоб подяньем,
Ведь все чужие средь своих любимы им.

Уже для них слепит слеза с его ресниц сверканьем
От света, что глазами  ангела храним,
И свеже Слово с алых губ доносит состраданьем.

И тем, кто в горечи душой открылись перед ним,
Даренье утешенья слёз вершится ангельским деяньем.



Ну что жара?

Ну что жара?
В тенёк пора!
Там и остуда с порциею бланманже
Адону с геверет (ивр. и господину, и госпоже).
Столы всех дожидаются с утра,
И стулья сами ёрзают уже!



Двум друзьям

Ночами часто я под Вашей тихою звездой
Лью слёзы из миндалин глаз за нашу дружбу мздой,
Но всех её оков браслеты милы рабству дружбы вопреки.

И Ваша пробка в мочке уха мне нужнее счастия подков,
А все татуировки лун навек любимицы моей руки,
Из скарабеев Ваши бусы я ношу ещё защитою от ков.
 
И, хоть в желаниях своих теперь мы друг от друга далеки,
С любовью помню я о Вашей славной, из зубцов бойниц, стране,
Тоскуя так по золотому пуншу, что мы пили с Вами лишь наедине.



Песнь болезненной игры

Когда из-за растущего пристрастия к игре
Я шла за Вами,
Разве не дрожали губы у меня, 
                как горлицы, тогда,
Но только отвращенье вызывало в Вас
                моей любви лепечущее пенье,
Поскольку виделось Вам наго
                небо сердца в мною спетом.
А ныне опустошена я, как осенний вечер,
Порою, в саване очнусь ещё...
Но я люблю Ваших ночей чёрные вёсны,
Вашу столь юную медовую капель.
И я тоскую по роенью-пенью с Вами,
И для меня златомедовыми
                ночных капелей пчёлами остались Вы.
А ни мои ли губы, как в жертву
                принесённые младенцы,
Но буря близится, чтобы отнять, почти увядший,
                последний мой напев.
Тысячу раз тысячи бед мое пережимают горло,
Чтоб звёздной вечность из него отпущена была!
Как надо мне ещё перекрутиться?
Придите же, сыграйте же со мной,
Ведь я изнемогаю в стонах от пристрастия к игре,
Не обрекайте же,  ликуя, слыша их, меня на смерть.
Придите же, сыграйте же со мной,
Вы златопчёлы все,
Вы златокАпельные шельмы.
   


Из стихов, оставшихся в архиве


Песнь из золота

                Кэтэ Парсэнов

Во мне перевёрнуто всё
тобой, деворыба!

Сквозь твою чешую
сияет холодно злато.

Я дарю тебе берег,
золота раковин полный –

в которых шумит
кровь этого сердца.

Как сердцу хотелось б
лежать у тябя на лоне

и золотою быть
твоею игрушкой.

С тех пор, как ты здесь,
не вижу я звёзд на небе –

и взгляду уже невмочь
от золотого затменья!

О, ты!
Моя златоночь! Златосиринкс.......



Познание

       Господам Юлиусу и Хайнриху Хартам и Ландауэру

В свинцовом дыму вся Земля,
И мы задыхаемся,
Но в нём воздымается тоска
Снопом искр.
Ещё слышится со всех диких рек
Древлий крик,
Песнь Евы и Адама!
Мы сдираем всё с себя,
Зовом Предмирья в него вырваны,
Ты наг! Я нага!

1.

Лови меня... коснись меня...
Прежде чем буря с севера меня
От тебя унесёт прочь,
За утёсы и скалы.
Смотри, цветы среди сверкающих трав,
Они пахнут яблоками Парадиза и детским дыханием
И целуют день с Твоих губ.
Огромна
Исходит из нашего лона,
Сначала  как его Наполнение робко,
Затем неистово вздымаясь,
Сама себя творя,
Бог-Душа!

2.

Эта сжигающая боязнь
Перед Незримым,
Перед Загадочноясным,
Перед Твореньем-Душой!
Спрячь Ты меня!
Мой дикий страх
Будет стыдом.
Спрячь Ты меня
В глубине зрачка ночи,
Чтобы мой день её темноту бы нёс!
Могильщики разрывают её пещеры
До самых глубин,
Алча нас.
О, это жаркая смертельная тишь
Крика трупов!
На мёрзнущем, чёрном сердце смерти
Хрипит
Умирающая одинокость нашей тоски.

3.

Как перерастает эта Душа
Мир!
Потеряв своё Начало
Перед зарёй,
Высясь над всеми Временами
Над Концом,
Над Вечностью!

4.

Видишь Ты, как Смерть глядит нам вслед,
Как будто у неё глаза,
Что не лить слёз могли бы?
Окаменеют слёз моря?
Черно опускается око,
Зрящее солнце Бога,
За извивающимися ветвями
Древа Познания Добра и Зла.
Вдаль бежим мы от Парадиза,
А изгнали из него себя мы сами...

5.

Чувствуешь Ты, как улыбается Бог-Душа,
Наше вечное дитя,
И засыпает на синей горечАвке?
Взгляни на меня, улыбалась ли я с ним вместе,
Этот страх заблудил меня во мне!
Не пылает ли Звезда
С обратной стороны Земли?
Этот пыл мне как солнце.
Грежу я пьяна душой?
Охвачена я жаром бессмертия?
Как, прося прощение,
Улыбается Бог-Душа,
Наше вечное дитя.
И начинает нами
Играть снова в Парадиз.

 

Sir!

Sir!
 
Когда сидится хоть кому в кафе иль баре
Ещё за звёздами и со вчера в угаре,
И много съедено и выпито вина,
И Memphis курится и Parisienne —
Тому вообще неплохо и без смен!
Но порицания сего всё ж высока цена.

Я ж в струпьях детективного бюро лошак,
И так:
По опыту своих людей повадки знаю, ну как сводня,
И среди них таких, кто наслажденья пестуют сегодня,
А завтра — что-то где-то от унынья натощак.
Ах, «мяско» в сердце, солнце в селезёнке!
Где что-то жрётся, мне чего ж стоять в сторонке!

По сути: тронута до слёз, пусть лишь ресницы,
Читая Ваши выделки ручной бумажные страницы,
Где видятся гирляндой Ваши шрифты на века
И даже в маникюре, не чета моей, их свившая рука.

Никто меня не знал как Вы, о, Вещь с Душою,
До самых потрохов со всей моей паршою,
Меня одну, меня вторую знали только Вы Одни,
Я верю, в этом я, быть может, Вам сродни?
Как знать — до Выборов в предвыборные дни?

Но петь стихи на Ваш мотив Вы если позовёте,
Я всё ж останусь на своём, пускай, болоте.



Мелех Давид в Иудеи сидел

Мелех Давид в Иудеи сидел
Светел душой как на троне,
Если оладьи из картофеля ел.
Даже мнилось: сидит в короне!

На павлиньем жиру повар их пёк
По рецепту «Поваренной книги»
Мелех, чуя оладий «Ой, запашок!!!»
Забывал про гешефтов сдвиги.

«СаломО или тот же Абсалом
Об оладьях картофельных знали? Едва ли!»
А вот Мелех блаженствует за столом:

Как дымятся оладьи на блюда эмали!
Как в победном союзе над постников злом
Вместе с кофеем их  в маникюре руки подали!!!



В саду

Цветут у нас на клумбах с лета
Малютки лилии, чья желтизна в цветочке
Такого же, по сути, цвета,
Как у конфеток Вальтэра в кулёчке.

А Вальтэр мой «жених до гроба»,
Все 8 лет известна тайна эта!
И возраста мы одного с ним оба,
И в нас обоих тайна нашего обета.

«Не ешьте сладостей, последуйте совету!»
Пищит бабуля наша Фридэрика,
На что я в рот кладу желтейшую конфету.
Кухарка ж наша Йэттэ мыслит (хоть заика):

Что Вальтэр для меня холодноват как пара,
Что с Эрнстом больше было б мне любви угара!

«Ка-кой он бла-гор-одной ста-ти...
И чис-ты-е чу-лки на ик-рах, кста-ти...»
И Йэттэ это слаще всё супов навара!

И с Эрнстом на скамейку я усаживаюсь тоже,
Считать чтоб звёзды нам на небосклоне,
Он напевает их число (на дзиньканье стекла похоже)
Чтоб записать его ему затем мне на ладони...

На шапке Эрнста шёлковая лента та же,
Что я ношу как поясок во дни печали.
И из миндальных наших глаз струится даже
Свет нежности, когда мы смотрим в будущего дали.   



Имеется желтуха...

Имеется желтуха — будешь всё желтее и желтей,
В ней главным делом: быть кому-нибудь по нраву.
Всё это лечится само без лекаря затей,
Когда всё дольше, дольше над собой вершит расправу.

Да, я была б Керемом Абрахамом принята,
С двумя собачками прибудь я к пансиону.
Там шоколадного печенья и конфеток полнота,
Как сообщила уж Керема сыну я по телефону.

Я выздровленья жду и красоты примет,
Чтоб Вас с Сиреной привечать на этой уж неделе,
И Вам обоим мой очередной привет.
Во мне отвага  на пути к вам ведь на самом деле!



Эрнэсту из давнего времени

Ещё трепещет улыбаясь моя плетистая герань
От ангельского пенья твоего, Эрнэст, в такую рань.

Я как её цветок, Эрнэст: цвету бездумно лишь,
Сродни тебе, когда с молитвой на коленях ты стоишь.

Так холодно, Эрнэст, Эрнэст, мир вскоре станет стар,
И в сердце у меня остудит жизни жар.



Что любви до сезона

Что любви до сезона на нашем дворе,
Что ей эти прогнозы-курьёзы,
Я-то помню: в январе
Лета я пролила горячайшие слёзы.



Смеркание уже выносит серп луны

Смеркание уже выносит серп луны из темноты
И крепит к облачному платью моему —
Я  ночь теперь,
О, не поранься о меня, внимательным ты будь,
Пастух ещё ведь золотых ягнят не приносил.



Любой слезой как ты молясь

Любой слезой как ты молясь прольёшь
Уже светлее у тебя лицо
Свой свет до Бога донося
Но каждую улыбку
Ангел собирает только для себя
С Твоих Губ Уголков



*   *   *

Как вечер пятницы: свечей повсюду свет,
И свет повсюду виден небу:
И к маленькой свече у Бога недосмотра нет.

Вечерний час: молясь, я вместе складываю руки
И слышу изо всех еврейских ртов всё те же звуки
В пятничный вечер на коленях пред свечою у лица:
О, сжалься, дорогой Отец, и их смягчи сердца...
И плотью, и душой в пощенье быть мне в дни разлуки.



И один единственный человек

И один единственный человек является часто целым народом,
Но каждый является миром
С царствием небесным,
Если он Единосозданное с праблагостью пестует Богом.
Даёт Богу взойти в себе,
Зная, что Бог не хочет быть орошённым кровью.

Кто убивает своё наследие,
Убивает в нём прорастающего Бога.

Мы не можем больше спать ночами,
И страшиться того
Мы хотим...


*   *   *

О, Боже, как же трогают тебя мои все плачи эти,
Когда все люди на тобою созданной Земле
В сердцах их тяжесть носят при добре и зле,
Когда за каждой дверью дома голодают дети.
Поэтому в безмолвье пребывать должна я тоже.
Нужда так велика. Я знаю то — О, Боже...


Отто Ройттэр
(1870 — 1931) 

Вы берите пожилых

Нам доносит со статистики вершин:
Женщин больше стало чем мужчин.
Оттого мой женщинам совет — 
Оглядеться, раз желанен сей предмет.
Но, прошу, чтоб насладиться, Вас,
Не ищите Вы красивейших сейчас,
И не выбирайте  только меж
Теми, кто и юн теперь, и свеж.
Вы берите лучше пожилых!
Пожилые много лучше молодых,
Так чиновник бывший и пенсионер —
Уважаемей персона, например.
Вы берите, Вы берите пожилых,
Вы как только освежите их,
Будут Вам юней чем до того,
Это лучше ведь чем ничего!

Пожилой, пусть не Адонис всё ж,
Он с мужской персоной даже схож,
Красота уже сошла подчас —
Будет больше он смотреть на Вас!
Если плешь с последней сединой,
Завладеть ей лучше всё ж одной,
А двойной коль подбородок у него,
Хорошо бы взять вдвоём того.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Пусть в морщинах прелестей былых,
Завладели что теперь его лицом,
Может, он без них другим концом.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Чем упитанней, тем ярче вспых,
Молодую хоть питаешь стать,
Вспыхнет ли на Вас потом — как знать.

В молодых неукротима прыть,
Им ли дома в тапочках ходить.
Пожилой достанет портмоне
К ложу кофе принесёт наедине.
Горячо целует молодой,
Да, с опаскою целует уж седой,
Пусть он в этом деле не Атлант,
Но восполнит всё его талант.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Чей в хозяйстве опыт мудро-тих,
Молодой целует впопыхах,
Чтоб  потом сказать Вам о долгах.
Вы берите, Вы берите пожилых!
Пусть целуют реже всё ж иных,
Но целуют всё же подлинней,
Что надёжней до исхода дней.

Молодых нет, чтоб иметь их на дому,
Старых мальчиков берите потому,
Их достаточно с манящей сединой.
Может, увлечётесь Вы и мной?
Я себя рекомендую, лучше нет,
Так как я надел красивый  свой жилет.
А любить издалека милее Вам?
Напишите — я приеду сразу сам.
Вы берите, вы берите пожилых!
Это радостно иметь их как живых.
Перед  Вечностью они верны во всём,
И становятся вернее день за днём.
Вы берите, Вы берите пожилых!
В поцелуях вечно мука их,
Ведь целуют уж не для проказ,
Думая, а вдруг в последний раз.


------------------------------------------


Содержание

Николяус Рост
Йоханн Фишарт
Георг Родольф Вэккхэрлин
Йулиус Вильхэльм Цинкгрэф
М. Йоханнэс Плавиус
Мартин Опитц
Фридрихь фон Логау
Симон Дах
Даниэль фон Чэпко
Йэсаиас Ромплэр фон Лёвэнхальт
Йоханн Вильхэльм Зимлэр
Георг Филлип Харсдёрфэр
Йоханн Рист
Пауль Флеминг
Йоханн Маттиас Шнойбэр
Андрэас Грюфиус
Христиан Хофманн фон Хофманнсвальдау
Филипп фон Цэзэн
Георг Ноймарк
Сибюлла Шварц
Давид Ширмэр
Ангэлиус Силезиус
Д. Хэнрикус Шаэвиус
Зигмунд фон Биркэн
Йоханн Георг Шох
Катарина Рэгина фон Грайффэнбэрг
Даниэль Каспар фон Лоэнштайн
Даниэль Георг Морхоф 
Хайнрихь Мюльпфорт
Христиан Вайзэ
Аугуст Адольф фон Хаугвитц
Христиан Грюфиус
Квиринус Кульманн
Фридрихь Рудольф Людвиг фон Канитц
Хр. Хайнрихь Постэль
Николяус Людвиг Эсмарх
Отто Христоф Эльтэстэр
Йоханн Хюбнэр
Эрдманн Ноймайстэр
Йоханн Буркхард Мэнккэ
Христиан Хёльманн
Михаэль Рихай
Бартольд Хинрихь Броккэс
Христиан Фридрихь Хунольд
Христоф Готтээр Бургхарт
Йоханн Христиан Гюнтэр
Готтфрид Бэнйамин Ханккэ
Йоханн Христоф Готтшэд
Йоханн Вильхэльм Людвиг Гляйм
Йоханн Николяус Гётц
Готтхольд Эфраим Лессинг
Готтлиб Конрад Пфэффель
Даниэль Шибэлэр
Йоханнэс Вэстэрманн
Маттиас Клаудиус
Готтфрид Аугуст Бюргэр
Йоханн Вольфганг фон Гётэ
Фридрихь Хауг
Аугуст Вильхэльм Шлэгэль
Фридрихь Хёльдэрлин
Карл Райнхард
Фридрихь Шлэгэль
Франц Михаэль Шидэр
Клемэнс Брэнтано
Фридрихь Готтлоб Вэтцэль
Адэльбэрт фон Шамиссо
Фэрдинанд Йозэф Грубэр
Карл Майэр
Фридрихь Рюккэрт
Хайнрихь Хайнэ
Эдуард Мёрике
Адольф Глассбрэннэр
Франц Дингэльштэдт 
Тэодор Шторм
Фридрихь М. фон Бодэнштэдт
Готтфрид Кэллер
Тэодор Фонтанэ
Хэрманн Лингг
Конрад Фэрдинанд Майэр
Хайнрихь Лёйтхольд
Вильхэльм Буш
Луис Хэррманн 
Йулиус Штиндэ
Хайнрихь Зайдэль
Пауль Шээрбарт
Паула Дэмэль
Рихард Дэмэль
Франк Вэдэкинд
Альфрэд Кэрр
Людвиг Тома
Эльзэ Ласкэр-Шюлер
Отто Ройттэр