Июнь. Леппясюрья...

Мистическая повесть о трагических событиях с героиней, и не только, в далёком и недалёком прошлом Карелии.
* * * * *

Сыну только-только исполни три года. И к нам переехала свекровь, давно овдовевшая скучающая пенсионерка, родившаяся и всю жизнь прожившая в крошечном посёлке на берегу Ладожского озера. Ленинград ей не нравился – толчея, шум, сквозняки вдоль проспектов и линий острова, мы жили на старом Васильевском, дребезжание посуды в серванте от звенящих под окнами трамваев днём и совсем от другого ночью, а более всего – уклад семьи, полностью подчинённый трёхлетнему ребёнку, а не тридцатилетнему верзиле. И решила «мама» меня «ненавязчиво» воспитывать!.. А я, давно выскользнувшая из-под родительской опеки, стала упрямо сопротивляться. Муж, бегавший с работы на работу, ничего не замечал или талантливо это изображал... Но рассказ мой не о собственных семейных перипетиях, кои почти в каждой семье как под копирку, а о трагической мистической истории, невольной героиней которой я стала...

Итак, «две бабы на одной кухне», да ещё и хлопочущие над одним карапузом, удивительно быстро довели последнего до аллергии, чрезвычайно популярного детского недуга в семьях со скрытым конфликтом. И уже не помню – кто из подруг дал мне адрес старушки-знахарки, что за пару месяцев снимала любые детские хвори, от насморка до сколиоза. На семейном совете было решено вывезти ребёнка из пыльного города хотя бы на пару недель, и свекровь, верившая в народную медицину с заговорами и припарками, стала собираться в дорогу. Но не тут-то было!.. Уставшая от лавирования между капризным мужиком и вечно недовольной старухой, я подхватила Зайку и оказалась на вокзале впереди своего радостного вопля! Две недели, а может быть и дольше, сама себе хозяйка среди карельских лесов и озёр, вдали от косых взглядов и торопливого секса!..

* * * * *

На вокзале нас ждал не электровоз, а старый вонючий дизель, запряжённый в столь же обшарпанные вагоны с «бронированными» дверями и мутными стёклами узких окон. И внутри вагон оказался «выходцем из прошлого»: вместо откидных столиков и мягких полок – самые настоящие деревянные нары, словно за окнами послевоенные сороковые, а не благополучные восьмидесятые.
Муж ещё раз, скорее для проформы, спросил – не хочу ли я остаться и, получив отрицательный ответ, закинул сумку с детской одеждой на верхнюю полку, поцеловал Зайку в темечко, меня – куда-то возле уха и повернул к выходу… И мне, с ребёнком на руках, вдруг показалось, что еду в эвакуацию, а любимый торопится в военкомат или прямо на фронт!.. Странное это было чувство, будто уже испытанное когда-то. Наверное, это запах пыли, чужого пота и угля из вагонного титана, сливались в запах тревоги и несчастья, что когда-то были столь велики, что так и не выветрились за сорок лет мирной жизни.
Я метнулась к окну, то ли для прощального «Пока-пока!», то ли разогнать неприятное наваждение, но за мутью стекла двигались лишь неясные тени, для которых и я, наверняка, казалась такой же. И вдруг захотелось бежать, крича, может быть «Ураааа!», а может быть и «Караул!!!». Но здесь прогремел далёкий пушечный выстрел, вагон дёрнулся, словно от испуга, и перрон медленно пополз прочь от него…
Ещё можно было успеть спрыгнуть с подножки! Но с ребёнком это было невозможно, и я села на краешек нар, прикидывая, что Петропавловская пушка возвестила о полдне, ехать нам часов девять с половиной, значит – ещё засветло будем на месте.

Зайка, привыкший к послеобеденному сну, стал кукситься и поглотил всё моё внимание, я даже не заметила как оказалась в глубине купе, у окна. Сняв с сына курточку и ботинки, стала привычно укачивать его на коленях, а чтобы заглушить тревожащие звуки, запела вполголоса колыбельную, сочинённую мужем:
«Заяц милый, засыпай!..
Баю-баю, баю-бай…
В огороде спит морковь –
Будет сладкой, как любовь.
Над капустой – мотыльки,
Прилетели от реки.

Кошка их ловить пошла,
Мышек сереньких нашла.
Стали вместе все зевать –
Рты зубасты открывать.
А мой Заяц видит сон.
Сладкий, как морковка, он…».
И удивительно – вагон, тревожно-говорливый, притих, будто задремал вместе с ребёнком…

Не стану утруждать рассказом о духоте и многоголосии замкнутого пространства, о капризах ребёнка над бутербродами, его, незнающего «нельзя!», беготне по вагону и моих извинениях направо и налево... Десять часов пути показались вечностью и несколькими минутами одновременно! Но вот проводник окликнул меня и поманил рукой.
Старичок как-то странно посмотрел на нас и задал неожиданный вопрос: «Уверена, что тебе сюда?». Я пожала плечами и переспросила: «Станция Леппясюрья?». На утвердительный кивок проводника вымученно улыбнулась, накинула ремень сумки на плечо и с ухватившимся за полу моего плаща ребёнком замерла перед распахнутой в сумерки белой ночи дверью. За нею ещё мелькали кусты, хлеща ступени уже откинутой подножки, но вот они угомонились, и весь состав, болезненно проскрипев, затормозил и остановился. Платформы не было. Станционных огней тоже. Дверь была открыта просто в лес!..

Старик взял Зайку на руки и подождал – пока я, чуть замешкавшись, спрыгну с пары высоких ступеней. Только коснулась ногами каменистой насыпи, как  дизель коротко свистнул, и вагоны грохнули, подталкивая друг друга. И я похолодела от ужаса, поняв, что оставила ребёнка в тамбуре с чужим человеком и сама взобраться обратно уже не смогу! Но, держа малыша за руки, старик бросил его в мои объятия, и я подхватила, падая на колени… Так и стояла, прижав к груди замершего от страха ребёнка, задыхаясь от подступившей тошноты и боли, не в силах подняться, пока огромные колёса с леденящим душу скрежетом не прокрутились все до единого мимо нас!..

Но вот последний вагон скрылся за поворотом одноколейки, и стало тихо, будто я оглохла! Лишь теперь поднялась и вздохнула полной грудью. Вонь мазута, ржавого железа и гравия насыпи сливалась с мощью аромата ночного леса: влажной листвы, болотного мха и росистых трав. Мы сделали несколько шагов вниз по насыпи и оказались на краю заросшей травой дороги, вернее – двух параллельных тропинок, бегущих мимо железнодорожного полотна.
Я огляделась. Тропинки выбегали из черноты леса и в лес же уходили, тёмной стеной его громада возвышалась за моей спиной, точнее за железнодорожным полотном, и перед нами. Порыв ветра прошёлся по затрепетавшей листве, качнул тёмные еловые лапы, и я в ужасе поняла, что кричал мне напоследок проводник: «Обратный поезд будет только в среду!». А сегодня понедельник. Других поездов в этом направлении нет! Нет и, как ни странно, станции… Но должна быть!.. И была. Вот, совсем рядом, – фундамент из крупных валунов и широкие ступени, с которых на нас не мигая… смотрели две пары светящихся глаз!..
– Собака… – прошептал Зайка, двумя ручонками обнявший моё кровоточащее колено.
– И щеночек, – прошептала и я, убеждённая, что перед нами волки.
Сумка с вещами скользнула на землю, я присела на корточки, закрывая сына, словно крылом, полой распахнутого плаща, понимая, что не убегу и не спасу…

И вот, сначала глаза, а потом и тёмные фигуры двинулись к нам! Несколько осторожных шагов, и звери уже на освещённой белой ночью дороге. Фигурка поменьше, с хвостом «трубой», опередила более крупного собрата, но подходить не стала, а тот, уши торчком и хвост колечком, подошёл почти вплотную и потянул воздух носом… Вдруг кот чихнул! Потёр лапкой мордочку и не торопясь двинулся по дороге, собака развернулась и последовала за ним. Ещё прозрачные клубы выползающего из леса тумана стали размывать силуэты приятелей, удаляющихся каждый по своей тропинке. Сообразив, что кошки далеко от дома не уходят, я подняла сумку, взяла сына за тёплую ладошку своей ледяной от страха рукой и зашагала следом за «местными»…

Не знаю как долго мы шли, наверное минут двадцать. Зайка уже стал уставать, а у меня совершенно не было сил взять его на руки. В полутьме я уже потеряла из вида собаку, лишь белые «шаровары» кота ещё какое-то время мелькали впереди. Но вот и они растворились в сгустившемся тумане, или просто звери свернули куда-то в лес. Глухое отчаяние стало душить меня – с маленьким ребёнком остаться на ночь в по-июньски холодном лесу, полном звона комаров и шуршания то ли листьев, то ли гадов, вздохов ветра или невидимых зверей… Если бы не сын, я бы, вероятно, упала на дорогу и разрыдалась! Может быть даже стала колотить руками и ногами по песку тропинки, в злобе на себя рвать и бросать мокрую траву! И здесь…
Лес отступил от дороги, и на слабо освященной поляне, вернее холме, над низовым туманом «всплыл» дом с высокой крышей, подобной крыше замка Дракулы, как мне тогда показалось. Окна были темны, но у входа, над массивными каменными ступенями, тлел огонёк, освещавший кота, терпеливо ждущего нашего приближения...

* * * * *

Я очнулась от того, что мне в грудь бросили кирпич, и содрогнулось всем телом!.. А «кирпич» мягкими лапками протопал по животу и улёгся, мурлыкая, на ногах. Всё тело гудело усталостью и болью, словно через него проскочил разряд тока, и согнать кота не было сил. «Всё болит оттого, что переспала,», – подумала я и, не открывая глаз, постаралась припомнить что случилось вчера и сообразить где нахожусь... Как кусок затёртой киноленты, замелькали неясные картинки ночного кошмара: орущий паровозным гудком петух на макушке высокой ели, сова, в упор глянувшая одним глазом, вдруг превратившимся в фонарь над крыльцом, свет которого ослепил, словно больничная бестеневая лампа, и померк в жидком молоке тумана, а в нём – Зайка, бегущий за собакой… Зайка!!! Ребёнка не было рядом!.. Смесь аромата как глюкоза сладкой сдобы и запахов пригоревшего масла и медикаментов не дала запаниковать. Я осторожно, чтобы не обидеть огромного кота, уже задремавшего на моих ноющих коленях, приподнялась и с трудом разомкнула ресницы...

Широкая лавка, с набитым сеном тюфяком и пуховой подушкой, на которых я спала под стёганым одеялом, занимала часть стены между белёной печью и высоким шкафом в просторной устланной домоткаными половиками комнате, из-за больших арочных окон похожей на веранду. Под окнами – массивные тумбы с кухонной утварью, возле одной из двух дверей на чугунной «буржуйке» шкворчала сковорода с яичницей. Мягкий свет из окон заливал окружённый высокими стульями длинный стол, под белой вязаной крючком скатертью. На её незатейливом кружеве теснились парящий самовар, поблескивающая стеклом и фарфором посуда и горка румяных оладий на широком блюде. А за столом виднелся золотистый чубчик моего Зайки рядом с пухлым бюстом чернобровой женщины...

И я моментально вспомнила всё!.. И долгую дорогу в белёсом тумане дремучего леса, и странных приятелей – кота и пса, приведших к порогу «дома Дракулы», – и бледную чернобровую женщину, распахнувшую перед нами дверь в слепящий свет под мутью уличного фонаря…
– Ой, смотри-ка! Мамочка проснулась, всё же мы разбудили её… – женский голос был ласков.
Я села, согнав с коленей пушистый «кирпич», и, спустив ноги на пол.
– Нет, я сама! Доброе утро, – постаралась сказать приветливо, но получилось виновато перед котом, что потянулся, изогнув спину, и свернулся клубком на белой простыне рядом.
Заяц спрыгнул со стула и, обежав стол, протянул мне надкусанную оладушку:
– Кусно!..
– Вкусно, – привычно поправила я и одним взглядом оценила прилизанный чубчик явно умытого ребёнка, кусочек выцветшей ткани, повязанный у него под подбородком и уже заляпанный вареньем, на ногах чужие шерстяные носочки, небольшие, но всё же не по размеру – натянутые выше колен. Сын явно был обласкан, и мордаха его светилась довольством!..

Умываясь на улице у рукомойника, я огляделась. Большой, судя по архитектуре финский, дом был построен, видимо, ещё в начале века. Серый гранитный фундамент на невысоком насыпном холме, тёмно-вишнёвый облицовочный кирпич толстых стен, бежевая штукатурка изящных обводов широких арочных окон первого этажа и узких стрельчатых второго; высокая с крутыми черепичными скатами крыша увенчана длинными красного кирпича трубами и башенкой, напоминавшей пожарную каланчу. Неподалёку от дома, на семафоре, зелёный огонёк, что означало «перегон свободен». За домом виднелся широкий некошеный луг, как и всё железнодорожное полотно обрамлённый кустами то ли орешника, то ли ольхи и уже отцветшей черёмухи, за которыми тянулся к бледному небу густой лес: тёмный ельник, разбавленный нежной зеленью берёз и трепещущей листвой осин. Вонь золы и мазута от деревянных шпал успешно заглушалась ароматом смолистой хвои, сочной листвы, болотного мха и медоносных трав. Дышалось столь легко, что все ночные страхи улетучились!..

Поздний завтрак был вкусен – молочная овсянка с лужицей топлёного масла, яичница с ярко-оранжевыми желтками, румяные оладьи с густой сметаной, сдобренной свежим земляничным вареньем, и ароматный чай из самовара, пахнущего еловыми шишками. Сытый Зайка взобрался на лавку с постелью и прилёг головой на крепко спящего кота. Накануне уставший не меньше меня, он готов был задремать, но таращил глазки, прислушиваясь – о чём это разговаривает мама с тётей Машей, пахнущей молоком и ягодами?..
– Вот и настал срок! – ответила Маша на мой невинный вопрос о Травнице.   
– Срок?.. – я, удивлённая ответом «невпопад», поставила на блюдечко недопитую чашку.
– Ну да, у каждой из ведьм свой срок, после которого тропинка зарастает, – и добавила, – видно стала искать себе замену, вот и погорела.
Мне стало удивительно, с какой серьёзностью говорила эта немолодая темноволосая женщина, гибким станом, плавными движениями и сросшимися на переносице бровями сама похожая на сказочную «шамаханскую царицу», очарование которой умалялось неопрятным свекольным пятном на груди чистенького выцветшего платья.

И непрерываемая мною «шамаханка», назвавшаяся Машей, рассказала совсем не сказочную историю…
Леппясюрья была тихим посёлком, затерявшимся в карело-финской тайге вдалеке от городов и больших дорог. Здесь мирно уживались лютеране и православные, кормившиеся дарами леса и множества озёр, но в 20-х годах протянули нитку железной дороги от Уксуярви до Ляскеля и на пересечении с глинистой грунтовкой заложили крошечную грузовую станцию, дав ей то же имя, Леппясюрья, что и посёлок в нескольких километрах. Неподалёку от переезда построили станционную усадьбу с домиком для рабочих и складами, а непосредственно у семафора возвели двухэтажное здание со сторожевой башенкой, для станционной конторы с квартирой смотрителя. Тогда же за переездом на взгорке, круто спускавшемся к речке Вахер-йоке, извивавшейся от озера к озеру, поселились несколько семей, быстро разбогатевших на извозе и торговле лесом.

Но не прошло и двадцати лет как благодаря именно «железке» накатила на некогда тихое финское захолустье Зимняя война, оставившая неизгладимый след на всей округе! То одни наезжали, то другие, то и те и другие, но все с одной целью – пограбить да понасильничать, провозглашая «новую власть» и никчёмную, для сдержанных от природы карелов, «свободу». И однажды, в самые студёные морозы, схлестнулись русские и финны, да так ожесточённо, что воевавшие поубивали друг друга, а оставшиеся в живых весной 40-го года заключили мир. Ещё зимой по неведомой причине сгорела дотла, вернее до фундаментов, станционная усадьба, и восстановить её за мирный год не успели. Вновь загрохотала война, названная Отечественной.

В 44-ом году и эта война откатилась на запад, наравне с реальными ужасами оставив после себя и мистический. В одну из белых июньских ночей «в одночасье» пропали не только все, кто жили в десятке домов за переездом, включая детей и стариков, но и те, кто оказался в тот день неподалёку от «железки» по делам или случайно. Уехать им было не на чем, уйти некуда, и разыскивать их было некому, да и опасно – леса были засыпаны неразорвавшимися минами и снарядами. Жители посёлка подождали-подождали, погоревали-погоревали, да и наложили на переезд заклятье. Так и стояли пустые дома, почти десяток, с незакрытыми дверями, с незаколоченными окнами и с нетронутым завистливой или рачительной рукой скарбом.

Вскоре разбитое железнодорожное полотно восстановили и вновь паровики потянули по нему пассажирские вагоны Петрозаводск-Суоярви и грузовые составы, увозившие от Леппясюрьи пиленый лес и привозившие пришлый народ, который в пустующих домах за переездом селился, но не приживался – кто в болоте утонет, кто под падающую ель или под рассыпавшуюся «пачку» брёвен угодит, то застрелят кого-то ненароком на охоте, а то и просто перережут друг друга с перепоя. И всем незадолго до смерти виделась белобрысая девочка с собакой, что появлялась из ниоткуда и пропадала в никуда. Но кто ж в советской стране атеистов верит приметам и суевериям!.. Однако находились те, кто болтал, что прокляла округу «бессмертная ведьма», потерявшая где-то здесь свою дочь, ту самую белобрысую девочку. Лишь одна эта ведьма, в глаза уважительно называемая «повитухой», постоянно жила на взгорке за переездом, и тропинка к её дому не зарастала. Одни торопливо и не прячась шли к дому под единственной на всю округу яблоней, другие крались в потёмках, всё оттого, что эта ведунья и травница единственная на всю округу могла помочь родиться тому, кто не хотел, но был нужен, и не позволить тому, кто поселялся во чреве, но был нежеланен. А ещё она гадала и ворожила, наводя на обратившихся мистический страх, а на сторонних суеверное уважение…

– Всех приезжавших по железке Повитуха всегда встречала и провожала сама под навесом вокзальной сторожки, – Маша заканчивала свой рассказ, – А вот в прошлую майскую грозу ударила молния и спалила наш «вокзальчик», не затронув ни одного дерева рядом. С тех пор ведьма не появлялась. И вас не встретила…
– Так может она просто заболела! – перебила я, не удержавшись.
– Ведьма болеет иначе, – Маша нахмурилась и удивила меня, добавив, – Я бы почувствовала. Нет, она готовится передать свой дар, может быть тебе?
– Вот ещё! – я рассмеялась, – Только этого мне и не хватает…
– Мы не всегда знаем, чего нам не хватает, ведь не просто так ты появилась здесь и сейчас. Да ещё так!..
Я хотела спросить: «Как?», но сдержалась, заметив мертвенную отстранённость своей собеседницы. Многое в ней было странным: не только необычная для северных широт чернота глаз под монобровью, но и болезненная, вплоть до синевы, бледность губ, и безвольно опущенные узкие плечи, а кисти рук широкие с белёсыми ногтями…
– Подумай, пока для тебя ещё не совсем поздно, – почти прошептала Маша, – А мне надо накормить своих близнецов.
– Как, у вас есть дети! А муж? – и я осеклась, поняв свою бестактность.
– И муж, – показалось, что Маша выдохнула, а не сказала это слово, – вернись на станцию, подумай!..
Советчица повернулась и вышла за дверь, с мелькнувшей за нею лестницей на второй этаж. Не напуганная, а возбуждённая любопытством, я захотела немедленно встретиться с «ужасной» Повитухой. Как узнала, дорога мимо места нашей высадки с поезда ведёт к переезду, а из любого положения «выход там же, где и вход». Решив, что самостоятельно разыщу травницу, может быть и сниму у неё жильё на пару недель, я торопливо одела очнувшегося от дремоты Зайку, и вместе с котом мы тихонько выскользнули за дверь на улицу…

* * * * *

Дорога, что ночью казалась столь страшной, сегодня была приветлива, несмотря на верховой туман, источаемый заболоченным лесом. Её песчаные параллельные тропинки, наезженные скорее колёсами телег, чем автомашин, бежали вдоль вереницы низкорослых кустов ольхи, отгородившей её от железнодорожной насыпи. Влажные травы изобиловали пёстрыми цветами: ромашкой, колокольчиками, гвоздикой, геранью и медуницей… Купа розово-белых свечей только-только начинающего зацветать иван-чая окружила тёсаные валуны высокого фундамента незамеченного накануне пепелища.
Я остановилась, полной грудью вдыхая аромат цветов и молодой еловой хвои, смешанный с запахом старой золы и чего-то похожего на больничный антисептик, отчего сердце сдавило, словно от присутствия несчастья… Видимо почувствовав моё минутное настроение, к ноге прижался уже подуставший и оттого начавший кукситься Зайка. Но тут кот, неотступно сопровождавший нас в течение всего пути, юркнул под куст, и мой малыш нырнул в плотную листву вслед за ним…

В ужасе от внезапной потери ребёнка я, с остановившимся сердцем, и, не разбирая дороги, ломанулась сквозь кусты!..
Упругие ветви в ритм шага били по груди, мокрые листья хлестали по лицу! Крепко зажмурившись, я ослепла, и вдруг!.. Невероятно яркая вспышка света болью пронизала всё тело, от груди к голове и ступням! На несколько минут замершее сердце бешено забилось, и откуда-то со стороны четко прозвучало: «Она опять с нами!»… Я резко остановилась и глубоко задышала, словно воздух принудительно наполнял мою грудь. Тревожно прислушалась к гулу незнакомых голосов и осторожно открыла глаза...
Оказалось, что странная фраза остановила меня на краю большой чётко прямоугольной поляны, окружённой строем старых лиственниц и ровно, словно ковром, устланной сухими иголками. Кроны этих хвойных великанов цеплялись за низко клубящиеся облака, а великолепные в своей стремительной мощи стволы были отгорожены от сумрачного леса весёлой стеной разнообразных кустов: ольхи, волчеягодника, бузины и малины... Несомненно, кусты были бы рады выбраться на свет поляны, но плотный слой опавшей хвои не позволял проклюнуться ни одному из отчаянных ростков! Сквозь колючий покров ухитрялись пробиться лишь хилые пучки травы. Но и они по большей части жались к стенам из разновеликого булыжника домов без крыш, с пустыми глазницами окон и дверных проёмов. Эти приземистые одноэтажные постройки, полускрытые кустами, скорее походили на упорядоченные груды камней, чем на людское жильё, и от их «тёмного взгляда» мне стало не по себе… И вдруг я поняла, чей пристальный взгляд почувствовала!..

В дальнем конце поляны, между двух полуразрушенных строений, возвышался длинный стол, вернее – плоская каменная столешница на валунах-подпорках. Вокруг неё стояли и сидели на пнях и крупных камнях люди, до моего появления ведшие какой-то спор. Он быстро смолк, по мере того как спорщики оглядывались и поворачивались в мою сторону. Эта небольшая притихшая толпа состояла из странных мужчин, у меня даже мелькнула мысль: «Реконструкторы!». Несмотря на июнь, пусть и с влажной прохладой, они были обуты и одеты скорее по-зимнему и вне современной моды: валенки, высокие ботинки с солдатскими обмотками и финские пьесы с гетрами, шинели без погон, полушубки и ватники, кое у кого на плечах зимние маскхалаты, рваные и вымазанные бурым, а на некоторых головах меховые ушанки или будёновки без звёзд. От неловкости под внимательными взглядами, мне захотелось помахать ладошкой и крикнуть этой киногруппе: «Привет, вояки!», хотя ни у кого из них не было оружия. Но здесь моё внимание ушло в сторону!..

В плотной тени, оттого сразу не замеченные мною, беседовали Зайка и белокурая девочка лет восьми. Она, меня не видя, гладила кота, сидящего на коленях моего сына. Я замерла в испуге!.. Малыш, свесив ноги, сидел на краю высокого каменного колодца, возле которого на длинном плоском камне, вероятно служившим скамьёй для вёдер, лежал плотный ряд свёртков, похожих на спелёнатых кукол разного размера. И здесь сынуля заметил меня, широко улыбнулся и что-то сказал девочке, она оглянулась и отрицательно покачала головой. Я осторожно направилась к детям, боясь – как бы малыш от неловкости не опрокинулся навзничь, в колодец!.. Но девчонка взяла моего Зайку на руки, посадила на спину поднявшейся от её ног собаки, и они побежали к лесу. А за ними, распушив хвост и высоко подбрасывая задние лапы, – кот! А следом, задыхаясь в крике, – я!!!

В темноте подлеска никого не увидев, я в панике стала метаться, натыкаясь на стволы, спотыкаясь о корни и падая то на камень, то в мох! Листья, словно влажные салфетки, липли к лицу! Сердце готово было выскочить из груди и вдруг… замерло! Всё тело стало ватным, сознание померкло, лишь лёгкие продолжали ритмично работать, словно механические. И здесь!.. Вновь, будто молния проскочила сквозь меня! Догадалась, что наскочила на оголённый провод под напряжением, и удивилась – откуда он в глухом лесу? Теряя последние силы, сделала несколько шагов и неожиданно вынырнула из чащи на освящённую белой ночью поляну…
Вдохнула влажный аромат цветущего шиповника, его кусты окружали высокий валун неподалёку, и кокой-то химии… Ах, это должно быть керосиновая лампа! Вон её огонёк тлеет над гранитными ступенями дома с высокой крышей и башенкой! А на ступенях – плохо различимый в туманной дымке мой Зайка, сидящий в обнимку с котом…

* * * * *
Продолжение следует...