Лишь бы не было войны. Памяти мамы

Расцвела под окошком белоснежная вишня...
  Как проникновенно мама пела эту песню! И как самозабвенно цвела вишня под окнами нашего домика! Впрочем, в маминой интерпретации эта песня была совсем не о том, о чём она была.
   Я усаживалась где-нибудь поблизости и смотрела на мамино лицо.
 Мне было известно, над какими песнями она плачет. И почему.

Когда у мамы выкатывалась слезинка, я очень пугалась, мир вокруг рушился и в любой момент мог меня придавить. Это был детский страх остаться без любви и защиты.
Этот страх рано поселился в моей душе: мама часто рассказывала, как в колхозных санях её затемно привезли в город под двери детдома, велели дожидаться, пока кто-нибудь выйдет, и... уехали. Это было похоже на сказку про "Морозко", если бы не мамины слёзы: я сжималась от страха и тут же начинала мёрзнуть и коченеть...

   Шуроньке было 12 лет, когда с Ленинградского фронта пришла похоронка на её отца. Красивый и кудрявый Иван Яковлевич, бравый пожарный, взятый на фронт из Кинешмы, что на Волге, мученически умер от ран в Ленинградском госпитале. Прекрасный город на Неве с петлёй блокады на шее, оформил отцу пятерых детей вечную прописку на Пискарёвском кладбище.

Матери своей Шуронька не помнила: та умерла вскоре после её рождения. Отец часто целовал Шуроньку в макушку, приговаривая, что она очень похожа на маму, Поленьку. Поленька-то и двадцати годков не прожила. К 1942 году в новой семье Ивана, помимо Шуроньки, было ещё трое детей, четвёртый — на подходе.

Осталась Шуронька круглой сиротой. Семья, переехавшая из Кинешмы в родную деревню Ивана Яковлевича, надеясь пропитаться от земли, сильно бедствовала без кормильца. Шуронька часто рассказывала, как её маленькая сестричка, которая уже не ходила от недоедания и рахита, сидела на травке и просила: "Боженька, дай мне ножки..."
...В разгар  страшной зимы 1942- го Шуронька совсем ослабела от горя и голода, почти потеряла зрение. Говорили – это куриная слепота: питание, мол, нужно девочке полноценное, витамины разные.
 Положение было плачевнее некуда. Опасались: не выживет девонька.
   
Вот и "подкинули" Шуроньку под двери казённого учреждения.
  Надеялись: там-то, наверняка, больше шансов выжить — и вылечат, и выучат сироту. Ведь она— дочь бойца, отдавшего жизнь за Родину, защитника Ленинграда.   

   ...Пока Шуронька мёрзла под дверью, сознание её уплывало, а падающий снег казался ей лепестками вишни. Из белесого марева являлся отец, улыбался и махал ей рукой, мол, здесь я, здесь, с тобой... Шуронька силилась рассмотреть его, пыталась бежать за размытым силуэтом, но ноги не слушались; вот фигура отца вынырнула из клочьев тумана, ветром разметало по лицу его густые тёмнве кудри, а вот уже и снова нет его. Только призывный жест руки проступает сквозь морок узнаваемо и успокаивающе...

До свету простояла девочка на морозе.  Наконец, вышла сотрудница и объявила окоченевшему ребёнку, что взять её не могут, пусть, мол,  предоставят справку, что здорова да не заразна, а без такой справки — "не положено".
   Она почти не помнила, как колхозные сани вернулись за ней, как кто-то плакал в  санях. Зато навсегда запомнила ледяное одиночество под дверью детдома и согревающую улыбку убитого отца.

   Эту страшную зиму Шуронька чудом пережила. Летом она уже работала на сенокосе, молотилке, заготовке дров. Детства ей больше не полагалось. "Труженик тыла" - вот кто она теперь была.

..."Только я в этот вечер оставалась одна", - пела мама про вишню. В песне поётся "засиделась", а не "оставалась", но мама переделала строчку. Я догадывалась, почему. "Оставалась одна...",— пела мама — и я представляла, как маленькая девочка, коченея в утлой одёжке, ждёт, ждёт, ждёт, когда отопрут двери, и добрая няня с тёплыми руками отведёт её к умному доктору. Доктор, конечно же, её исцелит и Шуронька снова станет видеть. Отца в вишнёвом саду она рассмотрит полностью, а не только улыбку. Шуронька побежит за ним, возьмёт за руку, он поцелует её в макушку и больше они уже никогда не расстанутся."Оставалась одна...", — только не в песне и не в сказке.

...Мамино лицо было под прицелом моих глаз. Лишь только голос мамы начинал дрожать на слове "одна", я  реально чувствовала, как душа мамы отдаляется от меня, растворяясь в вишнёвом дыму, устремляясь на призыв из иного мира. Губы мои тут же некрасиво распускались, глаза зажмуривались, и я начинала отчаянно рыдать, напоминая что Шуронька уже не одна, и что она не имеет права далеко улетать от меня.

   Я выдёргивала её, как умела, из того страшного состояния, когда она, полуслепой несчастный ребёнок, пыталась ухватить за руку мёртвого отца, чтобы оказаться там, где уже нет боли, войны, сиротства, предательства и смерти.
   Мама отворачивалась, вытирала слёзы и говорила с досадой:
— Ну тогда сама пой!

 ...Как щедро цветёт вишня этой весной! Даже в городе, придушенном бездарным и бездумным строительством, во двориках, в тени балконов и лоджий многоэтажек невестятся эти кустики  гипнотизируя душу своей неброской северной милотой...
 — Ничего, дочка, это всё ничего, — слышу я голос мамы. Мы эту песню как-нибудь с тобой вместе допоём.
И добавляла сдавленно:
—Лишь бы не было войны...

#наталья_малинина_новеллы