XЙ

Его не вывел гений и не трус.
Скорее, отрок, ждущий перемены,
Кому весь мир казался на один укус,
Кому школьные давили стены.

Он циркуля отточенной иглой,
Царапая коричневый Эдем,
Провозгласил свой первый, дерзкий вой,
Что был понятен абсолютно всем.

И слово стало шрамом на столе,
Коротким, как удар под дых, заветом.
Но жило в общей, гулкой кабале,
И каждый правил, делая поэтом

Себя на миг. Кто, прячась от доски,
Пририсовал к нему предлог «НА»,
А кто-то, от вселенской скуки,
Добавил лозунг: «...И ВОЙНА».

Потом его пытались укротить,
Пририсовав наивную ромашку.
Тянули линии, чтоб превратить
В смешную, несуразную мордашку.

Стирали ластиком, втирали грязь и мел,
Чернила заливали в желобки.
И каждый, кто над ним сидел,
Вносил свои поправки и штрихи.

Года прошли. Потёрся едкий лак,
И буквы утонули в древесине.
Он стал как будто тайный, древний знак,
Нечитаемая руна и поныне.

Уже никто не видел в нём ни зла,
Ни вызова, ни матерной основы.
Лишь часть пейзажа школьного стола,
Что был привычно к шалостям готовый.

И вот ремонт. Циклёвка. Свежий слой.
Столы сияют гладкой желтизной.
Но я-то знаю: там, под чистотой,
Лежит тот крик, тот палимпсест сквозной.

Протест и скука, и нелепый клич,
И первый опыт власти над вещами...
Так можно до основы всё состричь,
Но память не вытащишь из нас клещами.