1. Старый Павловский Автобус или просто ржавый ПАЗ

I Станция «Абсурдная мудрость»

Старый Павловский автобус, блекло белый, больше грязно бежевый, корпус с тремя невзрачными, тусклыми полосками. В салоне пахло пылью, перегаром и ладаном. Я сел у окна. Автобус стоял на месте, будто ждал решения. За окном виднелись знакомые до боли места, но все было затянуто плотным дымом.
Водитель — невысокий рыжий парень в очках — перебирал радиостанции, на каждой из которых спорили Бог и Сатана. Он поймал мой взгляд в зеркале.

— Ты вовремя. У нас не хватает одного сомневающегося.

Гидравлические ржавые двери резко захлопнулись. Я хотел было что-то ответить, но автобус дёрнулся вперёд. Без резкого звука мотора, без объявления — просто поехал, но я ощутил что он поплыл. За окном пропал город. Лишь пейзаж, как в фильмах эпохи немого кино: серые деревья, слишком медленно ползущие тени, поля без горизонта.
В салоне было человек шесть, может и меньше. Один — в монашеском подряснике, и с наушниками на голове.  Вторая — её силуэт был почти нереален — как будто ткань и свет в ней слились воедино. Её губы еле двигались, будто вспоминая имена, которые она больше не могла называть. На коленях — раскрытый блокнот, весь в строчках без точек. И ложка в руке. Она не писала — просто смотрела на него, как на тело умершего. Я не знал её, но чувствовал: когда-то знал и сердце моё шевельнулось, как будто коснулись старого шрама.
У заднего окна спал подросток с рогами. Я подумал, что это галлюцинация.
 Потом он открыл один глаз и сказал:

— Тебе тоже снился сон с лестницей?
Я не ответил.
— Он всем снится перед этим маршрутом, — добавил парень с рогами.
— Только не все это вспоминают.

Я прошел в конец салона и сел на свое любимое одинокое место, отвернувшись к окну. Водитель вытащил из бардачка яблоко, надкусил, прожевал и негромко сказал:

— Все боятся, что выберут не ту сторону.
— А есть правильная? — спросил я. Он пожал плечами.
— Это мне неизвестно. Я просто вожу.

Парень с рогами чихнул — раскатисто и громко, как выстрел на кладбище.

— Будь здоров — машинально сказал я.
— Не поможет — хмыкнул он.

Он открыл глаза, как будто я разбудил его от дежавю. Рога у него были странные — неровные, будто сделанные вручную из тёплого воска и вылепленные кем-то в спешке, кто давно не видел настоящих. Один рог был надломлен.

Он зевнул, почесал затылок.

— Сколько можно кататься, а? — сказал он в сторону водительского места.
— Вчера была четвергопятница, сегодня — вроде как всеночная с понедельником. Сутки идут по кругу, как мои собеседники.

Он посмотрел на меня, медленно, как будто камера наезжала на кадр из дешёвого артхауса.
— Тебя вчера не было, — сказал он. — Или был? Хм. Ты из тех, кто повторяется?

— Повторяется?

— Да. Становится другим, но с теми же глазами. Таких тут полно. Ты, кстати, нарисованный.
Он ткнул в мою грудь пальцем с грязным ногтем.
— Видишь? Карандашные тени, как у тех, кого додумывают во снах.

Я опустил глаза — и, действительно, тень от моего тела была невзрачной, словно нарисованной штрихами карандашом самой маленькой жесткости. Сердце сжалось — то ли от страха, то ли от странной ностальгии. Парень с рогами вытащил из кармана зубочистку и сунул в рот, как сигару.

— Я тут типа консультант. Хотя, знаешь, никто не просил. Сначала был просто пацаном, потом всем надоел. А вот когда начал говорить правду — дали рога.
Он приподнял брови, попытался преподнести свои рога с рабочей стороны и сказал:
«Типа метка. А может, декорация. Мне, если честно, нравится. На остановках с детишками интересно играть.»

Он подался вперёд к моей фигуре и зашептал, будто рассказывает секрет:

— Если водитель рыжий, а в салоне нет рекламы — значит, это не в первый раз.
Он ухмыльнулся.
Его следующее утверждение заставило меня задуматься: «Если ты сел один, а вышел вдвоём — значит, кого-то с собой довёз.»

Я замер. И нерешительно спросил: «А если наоборот?»

Он посмотрел в окно и тихо сказал: «Тогда ты остался. Вместо кого-то. Добровольно. Это, брат, любовь.»

Я выдохнул и произнес почти шёпотом:
— Иногда любовь — это не встреча, а единственное, что осталось от того, кто не пришёл.

Мальчик с рогами приподнял бровь, замер на секунду, будто внутри него кто-то остановил плёнку.
Он медленно повернулся ко мне, прищурился.

— Звучит красиво. Почти как оправдание, — сказал он, раскатывая слова, как тесто по столу.
— Ты ведь ждал, да? Не кого-то конкретного — вообще. Сам факт, чтобы тебя выбрали.

Я кивнул. Неуверенно. Или слишком уверенно — сам не понял зачем я сделал это действие.
Он продолжил:

— А потом, когда никто не пришёл — ты сам стал собой-непришедшим. Остатком. Тенью на встрече, которая не случилась.

Он вытащил из кармана рогалик (откуда?!) и начал ковырять в нём крошки, будто искал там ответы.

— Все тут по любви, — сказал он с набитым ртом. — Кто по её вине, кто по её подобию. А ты — из тех, кто не понял, когда она ушла.
— Я знал, — сказал я. — Просто надеялся, что не навсегда.
— Надежда, — фыркнул он. — Отличный наркотик. Легче воздуха, но весит как бетон.

Он наклонился ближе и с призрением произнес:

— Хочешь мой совет, искалеченный поэт?

Я кивнул, потому что отказ казался преступлением.

Он шепнул, почти в ухо:

— Перестань ждать. Начни идти. Даже если никуда. Даже если по кругу. Потому что только те, кто идут, могут случайно пересечься. А те, кто сидят — всегда остаются пассажирами.

Он откинулся обратно, запихал остаток рогалика в рот и закрыл глаза.

— И да, — добавил он сквозь жевание, — если вдруг увидишь её снова — не пытайся закончить стихотворение . Просто скажи: «Привет». Это, иногда, честнее.
Крайние его слова заставили дрожать мое тело, я чувствовал озноб и резкое желание испариться, но бежать было некуда.

Автобус слегка дёрнулся, и я впервые подошёл к женщине в белом. Она сидела у окна, как будто не в автобусе, а на балконе где-то на границе вечности и гаражного кооператива. У неё в руках была ложка. Не ела. Просто держала, как крест.

— Привет, разрешите? — спросил я.

— Конечно, — ответила она, не глядя, — если ты не жуёшь вслух. Я терпеть не могу звук поедающего человека. Особенно внутри сна. Особенно внутри автобуса, который вообще-то движется по кардиограмме.

Я смотрел на неё, пока автобус мягко гудел где-то на границе сна и сожаления. Женщина в белом молчала, рассеянно водя ложкой по воздуху, как дирижёр без оркестра.

— Ты ведь… — начал я.

— Нет, — перебила она, — я не та, кого ты помнишь.
Пауза.
— Я та, кем ты не стал, потому что меня не оказалось рядом, когда ты впервые понял, что умеешь чувствовать.

Я замер. Горло сжало.

Она достала блокнот, провела пальцем по какому-то невидимому списку.

— А ты, выходит, опять с тенью сел, — сказала она, не глядя.
— С какой тенью?

Она подняла голову, рассматривала меня, как будто пыталась вспомнить имя, которое сама забыла придумать.

— С той, что осталась, когда ты уходил.
Пауза.
— Или я.

Автобус чуть качнуло, где-то в углу сам заиграл старый магнитофон с французскими песнями. Следующий трек — уставший голос, читающий отрывки неизвестного письма. Я узнал свой почерк в интонациях.

— У тебя было тогда много слов, — сказала она. — И ни одного действия. А у него — ни одного слова, но дом с гаражом.

— У кого?

— У того, кого я не помню. Это удобно —забыть того, с кем спишь. Мне легче помнить того, кого любишь.

Она улыбнулась. Невыносимо мягко. Как будто внутри всё-таки был свет — но его хватало только на иронию.

— Почему ты теперь… вот такая?

— А я всегда была вот такая. Просто ты смотрел на меня, как будто я должна была быть ответом. А я — вопрос. Сложный, с пропущенными буквами. С ответом в конце учебника, которые назло вырезала мама, чтобы ты думал головой.

С потолка автобуса капнула вода. Прямо ей на колено. Она спокойно вытерла её платком, сделанным, кажется, из обрывков стихов.

— Ты ведь всё ещё пишешь? — спросила она.

— Иногда.

— Тогда ты не погиб.

Она посмотрела вперёд, туда, где водитель в очках читал газету вверх ногами.
— А значит, я могу молчать. Пока.

— Ты… хочешь сказать что-то важное?

Она кивнула.

— Конечно. Но не тебе. Ещё не время. Сейчас — просто ложка, автобус и капля воды. Этого достаточно, чтобы понять всё. Или ничего.

Автобус замедлился. Не остановился — просто дышал тише. Как будто время решило пройти мимо, чтобы не мешать.

Женщина в белом вытянула ноги, поправила подол — он вдруг оказался слегка в грязи, как будто она до этого прошла целую жизнь по мокрому асфальту.
Я всё ещё сидел рядом, не смея говорить.

Она повернулась ко мне — не взглядом, не лицом, а дыханием. Тонким, как пар от стопки с чем-то горячительным, но замороженным

— Мы никогда не умели прощаться, — сказала она. — Помнишь?

— Я не помню, я только чувствую, — ответил я.

Она кивнула.

— Лучше так. Память обманывает. Чувство — просто прячется. А потом возвращается на заднем сиденье и говорит стихами.

Она встала. В автобусе никто не обернулся. Только водитель тихо перелистнул страницу своей газеты вверх ногами.

— Ты был светом, который ещё не понял, как не обжигать. А я — дождём, который не знал, куда литься. Мы не могли совпасть. Только запутаться.

— Но ты знала, — сказал я, почти шепотом. — Знала, что я…

— Да, — она улыбнулась, немного печально. — Ты тогда говорил со мной стихами, даже когда просил соль. А я… я выбрала его, который не писал ничего, кроме списков из магазина. Знаешь, как это приятно — быть необходимой для понедельника?

Она замолчала. Я тоже.

— Ты ушла, — сказал я. — А потом появилась в каждом моём тексте.

— Я не ушла, — сказала она, глядя в окно. — Я просто села в другой автобус. С расписанием. Без музыки, без стихотворений. Без тебя.

Молчание. Только мотор и дыхание автобуса, как у старика, заснувшего на вздохе.

— А теперь ты здесь, — сказал я. — Бог в белом. С ложкой.
— Ну не могла же я стать бородатым старцем, — фыркнула она. — Это было бы слишком просто.
Она наклонилась ко мне, почти касаясь волос:
— Мне надоело прощать. Я теперь просто слушаю. Иногда вмешиваюсь. Иногда не туда.

— Ты всё ещё моя? — спросил я.

— Мне пора… туда, где случайные слова становятся молитвами, — сказала она. — Или хотя бы списками покупок. Это зависит от ситуации .

Я хотел сказать: «Останься». Но вместо этого вышло:
— Ты ведь не вернёшься?

Она чуть наклонилась, провела пальцем по моей щеке — как будто стирала слепую букву.

— Я всегда возвращаюсь. Просто не туда же.

И тогда, когда она прошла к задней двери — та, конечно же, не открылась.
Она уселась обратно на своё место у окна. Как будто никогда не вставала.

Я моргнул — и на её месте сидел мальчик с рогами, читал газету, которая горела, но не сгорала.
На полу — ложка.
Моя ладонь дрожала. С неё капало что-то похожее на вино, но вкус был горьким, как непрощённое прощание.

За окном автобус въезжал в рассвет, где не было ни Бога, ни Сатаны. Только город, пахнущий дождём и ненаписанным письмом.