Подольский невроз и кастаньеты

Мой психоаналитик в запое вторую неделю. А у меня Консуэла.
Мы с ней почти долетели до точки экзистенциального невозврата,
Как говорил мне когда-то знакомый из аппарата.
Она – балерина. Испанка. В глазах – Везувий.
Я – Эжен из Киева. В вечном поиске аллюзий.
Она говорит: «Mi amor, я хочу фламенко на крыше!»
А я проверяю, не дует ли с форточки, и ищу, где тише.
Вчера на Подоле, в квартире, где пыль на томах Канта,
Она, раскрутившись, сбивает с комода бюст аспиранта.
Кричит: «Fuego! В тебе нет огня, ты ходячий ребус!»
А я ей: «Консуэла, родная, у нас за углом собес».
Её темперамент – как будто смешали Дали с корридой.
Мой максимум страсти – сварить ей бульон с фрикаделью, с обидой,
Что в этом бульоне нет должной фрейдистской основы,
А только морковка, петрушка и мамино слово.
Она рвёт на мне майку (вторую за месяц, из ZARA).
Шипит: «Ты не мачо, Эжен, ты ходячая аватара
Тоски Кьеркегора и страхов местечковой мамы!»
А я в этот миг вычисляю бюджет этой жизненной драмы.
Она хочет танго на кухне, чтоб сыпалась штукатурка,
Чтоб я был похож на Бандераса из «Отчаянного» придурка.
А я лишь тихонько вздыхаю: «Консуэла, послушай,
У нас же за стенкой семья, где болеют все сразу коклюшем».
Она бьёт тарелки. Я думаю: «Это ж сервиз из ИКЕИ…
Теперь на четыре персоны… Какие, к черту, идеи
О страсти вселенской, когда не хватает посуды?
О, Боже, за что мне эти испанские этюды?»
И вот она спит, разметавшись, как раненый, впрочем, ангел.
А я пью валокордин, листая какой-то старый фотоальбом... или мангу.
И мысль, как назойливый зумер, свербит в голове упрямо:
Возможно, вся эта любовь – лишь одна большая психотравма.
Но что я скажу психоаналитику, когда он вернётся с похмелья?
Что променял я корриду на тихое киевское безделье?
Нет, уж. Пускай будут страсти, фламенко и нервные срывы.
Иначе о чём ещё говорить? Мы ведь для этого живы.