Воспоминания. Часть3 Германия. Зацкорн. Потсдам

Помню переезд в Зацкорн осенью 1947 года, мне шесть лет. Мы ехали через Веймар в открытом автомобиле, было солнечно, и мне стало нехорошо, пришлось остановиться, и меня вырвало прямо на улице города, было неприятно, но это запомнилось…
И даже теперь, вспоминая, неприятно, оттого, что в таком городе, где жили Гете и Бах, Лист, Лукас Кранах и Пауль Клее, Ницше и Шопенгауэр, где мечтала побывать уже взрослой, но не случилось...
   
     Вот из жизни детства в Зацкорне уже помню многое. Мы жили на окраине  городка,  в двухэтажных домах с черепичной крышей, при военной части, почему-то гуляли всюду и сколько хотели, обедать иногда нравилось в солдатской столовой, и родители не сильно ругали за это. Они нередко вечерами собирались компанией у кого-нибудь, а мы тоже, иногда до полуночи гуляли в местных окрестностях…
Дружка своего, Валентина Перига, очень хорошо помню, он ходил за мной всюду, мой бессловесный паж, рядом с которым мне можно было делать всё то, чего хотела именно я, мечтать, тайно бродить в развалинах разрушенного дома с какой-то висячей лестницей, под которой однажды нашли изящный игрушечный белый столик и еще что-то, наверное, что не так поражало, потому  не запомнила. Помню нашу дружбу с майором Пронькиным (есть фото – мы с ним на его мотоцикле), и дружбу с папиным шофером Дьячковым, солдатские казармы, где любила обедать, где не заставляли доедать, как дома у няни: ложечку – за папу, ложечку – за маму…
               
                Другу детства - Валентину
                Глядя на фотографию...

                Детство ушедшее вспоминается.
                Дикая девочка мне улыбается.

                Помнишь, дальний зелёный холм,
                бомбой разрушенный странный дом,
                тихий и страшный ночью лунной,
                серую башню с решёткой чугунной?

                За полночь - стрелки. Мы вдвоём,
                крадучись, медленно к дому идём.

                Стены - развалины, только в углу
                лестница в башню дрожит на ветру.

                Нас манили:   шорох случайный,
                всё, что запретно, и всё, что - тайна!

                И воскресают в памяти ярко
                поле бескрайнее алых маков,
                горы, озёра в чужой стороне.
                И - разговоры о русской зиме.

     Помню первый фильм, который потряс до глубин моего маленького сердца: «Жила, была девочка». Приезжала кинопередвижка, смотрели на улице на самодельном экране. Плакать не могла, но внутри все было так до дрожи напряжено, и длилось, длилось…
     Помню поездку в Потсдам с Перигами. Но от дворца и сада в Сан-Суси – ничего в памяти, а вот посещение магазина, типа Детского мира, запомнилось тем, что мне предложили выбрать себе любую, абсолютно любую, игрушку, но я попросила купить совсем небольшую плоскую, картонную или фанерную лошадку, нарисованную с двух сторон. Какая-то с детства страсть к лошадям. В военной части, при которой жили, тоже была лошадь и жеребенок, к которым не подпускали, с которыми пообщаться можно было только на руках у дяди Пети.  И вот эту фанерную лошадку я лелеяла, кормила сеном, травкой, сахаром и хлебом и не позволяла к этим играм моим присоединяться даже дружку Валентину. Дядя Петя приехал вместе с нами из России, как-то папе разрешили взять с собой младшего девятнадцатилетнего брата. Он почему-то был мне ближе и дороже всех, видимо был со мною более внимательным и, главное, все позволяющим делать, что мне хотелось.  Помню дядю Петю, поющего «Эх, дороги» и «Снова замерло всё до рассвета…», я любила его и за эти песни
     Еще вспоминаю представление в цирке, но не спросила в каком городе мы были и когда… Цирк мне не понравился. Было жутко и страшно смотреть на летающих акробатов под куполом цирка, боялась, что могут упасть и разбиться, как гуттаперчевый мальчик, о котором откуда-то знала, и это запомнилось.
     Зато поездка со знакомыми солдатами в Потсдам без спроса и разрешения родителей памятна всю жизнь. Впервые на большом экране, почему-то стоя в зале, смотрели, по-моему, цветной фильм - "Али-Баба и сорок разбойников ". Кто-то, очевидно, читал текст, так как всё было понятно. Я была под таким сильным впечатлением, что несмотря на наказание отца за самовольную многочасовую отлучку, стоя в углу под угрозой быть битой ремнем, не могла реветь, просить прощения, молчала, и все вспоминала фильм с желанием рассказать о нем, объяснить, что такое нельзя было пропустить! Но вмешалась мама, не допустив порки, однако, и ей я ничего так и не рассказала, все в себе, только в себе, это хорошо помню.
     Был еще один эпизод, когда нас с сестрой уже искали весь день, родители, волновались, но мы тогда не были виноваты, просто пошли к подружке, зашли в квартиру, но дома никого не было кроме овчарки, и она-то, улегшись у двери, не пускала нас несколько часов выйти обратно.
     Событий, как-то связанных с сестрой очень мало в моей памяти.  Может, потому, что она часть времени проводила в школе, потом – домашние задания, но некоторые строфы стихов я знала именно от неё, очевидно, она что-то заданное заучивала, а я слышала и даже невольно могла запоминать, но вряд ли, невольно, так как строки эти
Некрасова и Пушкина жадно впитывались и оставались со мной надолго. Помню, что ездили к сестре, выздоравливающей после скарлатины в больницу и привезли ей забавную игрушку, то ли гимнаста, то ли солдатика, но именно человечка, на турнике, который подпрыгивал и выделывал трюки: ручки ножки в струнку или - в стороны, кувырок, если снизу под подставкой дернуть за веревочку или нажать на клавишу, не помню точно,  Но вот точно помню, что этому вручению подарка сопутствовала моя радость, оттого что игрушка сестру забавляла. В Ростове Великом сестра закончила первый класс отличницей и в Райхенбахе она, опять с отличием окончила второй класс. Но третий ей пришлось жить в интернате в Потсдаме, и мы виделись не часто, так как в Зацкорне русской школы не было.
     Еще помню поездки нашей семьи с Дьячковым на озеро, более всего меня радовала дорога, именно дорога, мы проезжали деревушки и поля, иногда целые поля цветущих алых маков, эти виды меня завораживали… Еда на расстеленной скатерти, купание в озере были, но как-то не откладывались чем-то интересным в памяти. А вот уже летом вдоль дорог росли вишневые деревья, и вот мы с дядей Петей рвали и ели эти вишни, это запомнилось…
     Конечно, вспоминаю нашу любимую охотничью собаку, по имени  Дамка, которая переезжала с нами из города в город.
Учиться в школе я начала тоже в Потсдаме, в интернате, хотя местечко Зацкорн, где располагалась воинская часть, в которой служил отец, было всего в 30 км от города, видимо других школ, куда можно привозить детей тогда просто не было. О жизни в Интернате только два главных эпизода в памяти: как тайно потихоньку от смотрительницы старшие читали вслух перед сном "Вия" Гоголя, в ширине луча света из коридора, и это было страшно, и как девочка Соня из старших классов, выбравшая меня в подружки, гадала, делая кляксы в тетради, и говорила, что видит гроб и знает, что скоро умрет, и это тоже было очень страшно и неприятно…

 Но я проучилась недолго, заболела, то ли корью, то ли ветрянкой. Дома меня
опять держали в темноте, с завешенными окнами и купали подолгу в ванне с теплою красной водою, наверное, с марганцовкой… А когда поправилась, вскоре мы уже покидали Зацкорн, переезжая в Бабельсберг.  Соня подарила мне на прощание свою фотографию с надписью: «Если хочешь сохрани, а не хочешь, изорви!» Честно говоря, глядя на неё, мне достаточно долго хотелось сделать второе, но не поднялась рука, хотя даже смотреть на фото было тяжело.

     Ещё осталось в памяти как плакала няня Анна, расставаясь с нами при нашем отъезде. Она подарила нам с сестрой какие-то очень красивые платьица с передниками и сумочки из бисера, голубого с белыми цветочками – анемонами. Стыдно, но у меня не было ответных слез и просто грусти даже… Почему, откуда это равнодушие или я просто не запомнила своего состояния? И ведь были рядом и другие дети из семей офицеров, с которыми я общалась: Валентин, Тамара Музыко, маленькая Люсенька Терентьева, сестра в конце концов! Вообще, получается, кроме дяди Пети, ни к кому не была привязана, а вот поцелуи папы так не любила (губы у него были полные и влажные), что всегда хотелось отвернуться! Мама не помню, чтобы хоть раз целовала, но её любовь и заботу всегда чувствовала.