джин-тоник

не скроет можжевельный спирт
разрыв меж рацио душой и телом,
не разбираю я куски-осколки
памяти и личность в целом;
не разбираюсь я в себе,
не нахожу открытки мира,
и нежно-розовые очки
на синие давно сменила,

но не зависят от стекла
ремиссии и обостренья -
глаза одни и жизнь одна,
другое только проявленье,
как в фотостудии, в мозгу
просроченные химикаты,
и проявляются в бреду
картинки, как грозы раскаты;

уже не май, прошли ветра,
продуло напыленьем лета,
жара расплавила меня
на неостывшей простыне, и эта
бутыль в испарине стоит
и манит, аромат травы,
и жажда растворенья в бытии
мне говорит "встань и иди";

религиозный бред иль чудо?-
но предо мной Иисус и Будда,
молят забыть рецепт коктейля,
чтоб не закончить в Англетере,
как некогда поэт патлатый,
что пел про рожь и осень(!)
важно; не отойти так от заката
весны-периода переплаты,

периода переосмыслений
и новых саморазрушений;
забыт первоисточник грязи,
но не смываются на мясе
последствия прихода мысли
в фотосалон, решавший быстро
блокировать поток заказов
на рост эмоций в метастазах;

мне радостен синдром отмены,
я хохочу, сильней гиены,
я оступаюсь, глубже, в море
подавленных чувствинок боли;
отчаянно сражусь с идеей
и проиграю, став Помпеей -
погибшим городом из праха,
запечатленного на маске страха;

я - ятрофобия и ужас
случайно правду обнаружить,
я - ненависть к больнице, в ней же
боязнь быть слабым, хоть убейте;
всё хуже результаты снимков,
фиксаж не закрепляет ликов,
и тени остаются без личины,
пока всё в ярости тут без причины;

и ямы, ямы, только ямы
из дофамина, из песка,
и все попытки по принятью
сего учительского существа
не принимаются взаправду,
ведь не японец в сути я:

мы в культе внутренней вины,
варимся в скорлупе сознанья,
и мир, и все его черты
враждебны личности - страданья,
как омовения души, необходимы,
так искомы, как капли утренней росы
на поле маковом за домом;
на поле сечи, поле брани,
оплаканном для сна цветами,
чтоб подле выжженой глазницы
покой расправил лапки птицы.