4-я итальянская центурия, или флорентийское кальчо

Этого слишком мало для войны,
но это слишком жестоко для игры.
                Генрих Третий

Ресталище засыпали песком,
рабыни перекрасили трибуны.
Пославши на известные три буквы
напутствия сановников-садистов,
инструктор выпроваживал пинком
беспутного защитника, садился
и думал про достойную замену. 
Пытался, но не вспомнилось — при ком
спорт в тихом захолустье стал заметным.

Особо уважали прыгунов,
умевших врезать пяткою по роже. 
Волнение и жжение подложки —
противные, но — спутники турнира.
Убившим оглашали приговор,
а публика неистово троила,
освистывала вялость рукопашной.
В пылу сносилось несколько голов,
неопытным хотелось окопаться.

Защиту доверяли батракам —
загульные, но жилистые дядьки.
Всё — жестами, использовали дактиль —
проверенная временем уловка.
Защитник нападающих толкал,
а тренер добивался, чтоб ухлопал;
поглаживал палёную щетину;
сморкался и оценивал то как
бросался мяч вдоль линии что силы.

В провинциях не делали мячи,
в столице подглядели копошенье:
"Основа набивалась козьей шерстью,
а далее — фабричные секреты.
Поймали подмастерья, он мычит,
мол, место производства — просто крепость".
Скупой организатор склеил тапки,
но всё же перед смертью обобщил
кровавые бои и битву тактик.

Фанаты проносили половняк,
писали оскорбления на пузах.
Подолгу ожидали выстрел пушки,
песочили ретивое судейство.
Свирепых разрешалось полонять,
как, впрочем, и не вникнувших в суть действа
(их на; день отправляли в каталажку).
Атака обсуждала плотность дня, 
а после причитала, как им тяжко.

Под утро воцарялись тишь да гладь,
парадом проходили обе группы.
За дни турнира каждый обеззубел: 
от жилистых кальчистов до дебелых. 
Игра, с учётом варварства, — долга,
погода-непогода, бей да бегай.
Побои подслащала перспектива —
неделями не думать о долгах
и пить в три глотки, воя песни тигров.

Атлеты проходили лагеря:
вручную перепахивали поле;
езду верхом оттачивали подле
смурных цыган, селившихся у моря.
Как правило, ломался латераль,
а прочие, качаясь от уморы,
убалтывали тренерское сердце.
Но тот орал со злобой: "Я — тиран!
Даю неделю — выхаркать и спеться".

У тренера зарезали жену,
с детьми до той поры не преуспели.
"Ударили прицельно, прямо в сердце!" —
звучало заключенье эскулапа.
"Я требую полегче, ты швырнул. —
срывал певучий голос. — Эй, скуластый!
Мне проще договариваться с мёртвым" —
наружу выбираясь, лезли внутрь
плоды былых знакомств и римской смётки.

Выматывал нарочно, чтоб не пил,
точил из центрового марафонца.
Природа утопала в мягком солнце,
опорники наращивали мышцы.
Помалу принимался шовинизм,
пока ещё с возможностью отмыться.
Сексотство набирало популярность.
Столетнее ношение вериг
обычно не меняет пот на ярость.

В дни матчей выдавали порошки
для храбрости и лучших результатов.
Арена оставалась розоватой
от крови разъярившихся атлетов.
Гулянье превратилось в спор глухих,
а тренер отравился и отъехал,
не выдержав разгромных поражений. 
Все парни были цвета скорлупы,
впервые избегая потных женщин.

Играя, создавали личный ад,
вне поля превращались в пирронистов.
Спивались и вступали в переписку
с кухарками известных толстосумов,
которых обещали линчевать.
За спортом нету света, только сумрак
и странное желание, ей-богу,
вцепится мёртвой хваткой в липкий мяч,
острочивши начало новой бойни.