Ситцевый ветер. Глава 10

         В это утро Пахомыч встал совсем рано и совершенно не выспавшимся человеком. Всю ночь ему снилась какая-то липкая глупость: пьяный председатель, танцующий с его женой, собаки, ворвавшиеся в дом и загадившие что только можно, дед Ефим, молодой, с великолепными усами и в папахе, скакавший на маленьком пони с саблей наголо и криком «Ура-а-а-а!». Старик вышел со двора на скамейку, надеясь, что восходящее солнце оторвет и сожжет его ночной кошмар, и так оно и случилось, хотя где-то глубоко внутри, в межреберье, остался глубокий удушливый нагар и тревожное смятение.
         «Это со вчерашнего, похоже перебрал,старею…» – подумал Пахомыч. Но мысль об опохмеле отскочила подозрительно быстро, отозвалась тяжелой отрыжкой и неизвестной прежде неприязнью. Он решил занять руки хозяйством, но работа не шла, все как-то не удавалось, и в конце концов он опять завалился на лавку, закурил папироску, надвинул картуз почти до самого носа и стал прислушиваться к утренним звукам.
          Скрипнула соседская калитка, Пахомыч поднял картуз и увидел Николашу с небольшой сумкой в руках.
          - Во как! Ты куда это с утра пораньше?
          - И тебе доброе утро – ответил Николаша, улыбнувшись. – Да Антоху же в районную больницу положили, готовят к операции. Поеду проведать.
          - Что же Семеновна не едет, а тебя гонит?
          - Ну, во-первых, меня никто не гонит, а во-вторых, у Полины Семеновны не получается среди недели, только на выходных. А мне отгул дали, дед Ефим сам справится на ближнем лугу.
          - Ну пошли, я тебя провожу до автобуса.
          Николаша закрыл калитку, сказав оставшемуся на хозяйстве Крючку «Будь умником, я к вечеру вернусь», взял сумку с лавочки и вышел на дорогу, ожидая Пахомыча, решившего закурить очередную папиросу.
          Поначалу шли молча. Солнце взошло уже в полную силу, и деревня ожила. С каждого подворья неслись хозяйские звуки и заманчивые запахи, веселые окрики собирались над деревьями и пугали птиц. Остановка, к которой направились Николаша и Пахомыч, не была конечной и находилась за селом возле трассы. Чтобы попасть на нее, нужно было пройти улицу, потом небольшой луг, ферму, и уже там за посадкой приобщиться к автомобильным благам цивилизации.
          - И все-таки не пойму, чего ты едешь – Пахомыч убрал полы поношенного пиджака и засунул руки в карманы не менее бывалых брюк. – Она мать, у нее сердце должно за сына болеть.
          - Так и болит, разве ты не видишь? – голос у Николаши был спокоен, словно он был готов к очередному выпаду зловредного соседа, и уже подобрал все те слова, которые нужно будет сказать. – Вчера вечером занесла передачу для него, а глаза впалые, глубокие. Столько всякого велела спросить и еще больше сказать. А ведь сама через два дня будет.
          - Тем более, чего сегодня ехать? Чай он тебе не родной брат.
          - Родной, не родной… Разве дело в этом? Вот представь, что в каждой избе вдруг случилось какое-то горе. Большое или маленькое – неважно. Пусть у кого-то зуб болит, у кого велосипед сломался, у кого-то сарай завалился, с кем-то жена не разговаривает, чей-то ребенок ногу порезал, у кого-то отец умер… Со всех концов течет эта боль, как грязная река весной, течет, не переставая… Скажи, разве тебе будет легко в такой деревне?
          Пахомыч молчал. Молчал настолько напряженно, что Николаша решил сам ответить на свой же вопрос:
          - Человек не может быть счастливым среди несчастных людей. Уж так мы устроены, что боль живущих рядом уничтожает и наше счастье. Вот и еду к Антоше, чтобы этой боли было поменьше…
          И на этот раз Пахомыч ничего не ответил – не было ни возмущения, ни удивления, ни ехидного замечания, призванного уничтожить логику собеседника. 
          - Знаешь, что я хочу тебе сказать, Иван Пархомович, - Николаша неожиданно стал вдруг шире в плечах и немного выше ростом, - ты только сразу-то не вскипай…
          Навстречу им, из-за поворота, скрытого кустом бузины, широко виляя могучими бедрами, выбежала Аксинья, бригадир доярок. Её милое лицо с конопушками на раскрасневшихся щеках источало тревогу и испуг так сильно, что Николаша и Пахомыч, не сговариваясь, почти крикнули:
          - Что случилось?
          Аксинья остановилась, уперлась руками в бедра, несколько раз натужно вырвала ртом воздух и выдохнула:
          - Силантьевич хотел посмотреть стадо после прививки, да его в контору что-то срочно вызвали, так он закрыл коровник и ключ с собой взял, а там что-то полыхнуло… Наши все на дальнюю ферму уехали, я одна…
          И правда, над задним углом здания уже подымался белый дым, слышался слабый треск и испуганное мычание.
          Пахомыч одернул Николашу за рукав, показывая пальцем в сторону коровника:
          - В том же углу солома!
          - Беги! – уже на ходу крикнул Николаша и Аксинья засеменила в сторону конторы.
          Деревянные двери коровника по контуру держались на металлическом уголке, к которому и были приварены две мощные дужки, сдавленные складским замком. Коровы, теснимые огнем в сторону этих ворот, беспомощные перед стихией и своим страхом, навалились на закрытый выход. Ворота содрогались, но не уступали.
Николаша схватил камень и стал бить им по массивному замку.
          - Да какое, тут лом нужен – Пахомыч шустро оглянулся, увидел в конце двора красный пожарный щит и рванул к нему. Лом действительно был на щите, но лежал в самом верху над лопатой. Чтобы дотянуться до него, Пахомычу пришлось сорвать с петли ведро и поставить его себе под ноги.
          - Сейчас, сейчас – приговаривал он сам себе – какой дурень тебя туда засунул. Сейчас, сейчас…
          Когда старик спрыгнул с ведра и с довольным лицом повернулся в николашину сторону, раздался резкий металлический хлопок, ворота распахнулись и коровы, толкаясь и перепрыгивая друг через друга, ринулись во двор. Из проема повалил дым и смешался с пылью, поднятой обезумевшим стадом. Пахомыч интуитивно прижался к щиту и, не выпуская лом из рук, стал выглядывать Николашу. С каждым мгновением, в котором он не мог разглядеть знакомый худощавый силуэт, наверх, из подреберья к горлу колючим комком поднимался гадкий тревожный сон.
          Снеся деревянную перегородку загона, коровы помчались по дороге, не переставая надрывно мычать и толкаться израненными боками. В немного осевшей пыли Пахомыч увидел Николашу, лежавшего на земле возле ворот, бросил бесполезный уже лом и побежал к парню. Не понимая, что нужно делать, он упал рядом, подтянул Николашу к себе и сидя стал легонечко покачивать его, как покачивает мать пытающегося уснуть младенца.
          Николаша тяжело дышал. Показавшаяся на углах губ кровь с маленькими пузырями стала стекать по шее вниз, на ворот светлой рваной рубахи. Пахомыч перестал качать, стал оглядываться вокруг, горло сразу пересохло, а сердце стало холодным, как морковь из глубокого погреба. Он попытался прорвать блокаду, но крик «Помогите! На помощь!!» был больше похож на хриплый и противный простудный кашель.
          Понимая, что помощи ждать неоткуда, он стал поправлять слипшиеся от крови николашины волосы, расстегнул рубашку, потом запахнул её назад, приговаривая:
          - На кой тебе сдались эти коровы, бес бы с ними, все одно их дорога на скотобойню…
          Николаша немного приоткрыл глаза и еле-еле пошевелил рукой, словно прося старика нагнуться к нему поближе.
          - Да, да – быстро произнес Пахомыч, свободной рукой сдернул с головы кепку, вытер ей лицо и наклонился. 
          - Чужой боли не бывает… – едва слышно прошептал Николаша и уткнулся в засаленный подол пиджака. 
          - Ну что ты, Николаша, что ты – шептал ему на ухо Пахомыч, и вдруг обнаружил, что впервые назвал парня по имени – что ты…
          Опять к нему вернулся ночной сон, еще более неприятный, чем показался утром. От осознания своей теперешней бесполезности и даже никчемности, старый тракторист заплакал, прижал к себе Николашу и понял, что обнимает уже мертвое тело…