Ситцевый ветер. Глава 8

          Возле дома, в котором жил Николаша, вернее, за ним, вдоль забора, разделявшего домовладения бывших хозяев и Пахомыча, росли три плодовых дерева – две яблони и ирга с темно-синими, восковыми плодами. Странно, но Николаша считал все три дерева равными себе личностями с правами и историей, думал о них, как о представителях другого народа, чей язык, быт и устои он может и не понимать, но всё же относиться к ним обязан с требуемым уважением и почтением.
          С яблонями нужно было разговаривать, и тогда они тянули к нему ветви с махровыми цветами, нежно хлестали листвой по щекам и шуршали на ухо своим загадочным, но живым и приятным шепотом. Ирга наоборот была гордой, может даже немного высокомерной, принимала николашину заботу с холодной ноткой, которая чувствовалась в кислинке ягод, и удивлялась чрезмерному человеколюбию яблонь, считая такое поведение неприличным для вполне солидного дерева.
          «Что поделаешь – думал Николаша, - у всех свой нрав, все мы разные, и человек должен уметь мириться с этой разностью, находя в ней хорошее и не замечая дурного».
          Вообще, работа в саду – занятие глубоко философское и не признавать это с годами все сложнее. Но Николаша по своей молодости не оперировал категориями философскими, а просто любил рассуждать, вытаскивая секреты жизни из простых встреч и банальных событий, к числу которых можно отнести и уход за деревьями.
          «Всё это глупости про «царя природы». Может, человек и царь, но уж это точно не привилегия, и карета с троном ему не полагается. А если рассуждать так: что мы берем от природы и что даем ей взамен? Ух ты! Получается, что мы только берем!!! Значит, мы у природы как бы на содержании… Так получается? Ну так и царь был на содержании у своего народа. И как человек без природы, так и царь не мог прожить без своего народа. Ну, пока всё вроде сходится. А природе нужен царь? Что было бы, не будь человека? Да, пожалуй, для природы ничего и страшного. Да и мы также, царя скинули и живем, неплохо живем. А раз природе царь не нужен, тогда кто-же такой человек? Какое место он занимает в самодостаточном мире растений и животных? Если мы не часть природы, может, мы чужеродный элемент? А как такое может быть? Не-е-ет, что-то тут не так, не получается…»
          Николаша взял с садового столика кружку с водой, присел на баклушу в углу, подтянул к себе дремавшего Крючка, стал его трепать за ушком, медленно приговаривая: «Что-то не так, Крючок, что-то не так…».
          Из-за забора вынырнул Пахомыч, привычно пережевывая тонкими и потрескавшимися губами дымящую папиросу.
          - Где пропадал?
          - В больнице - спокойно ответил Николаша, не отрываясь от собачьего уха.
          - Чего так?
          - С сердцем чего-то.
          - Ты еще молод, парень, чтобы знать, как болит сердце – ехидничал Пахомыч, - сердечная болезнь старушечья.
          - Почему старушечья?
          - Потому, что жили долго.
          - Может быть, - Николаша спокойно смотрел на соседа, - если жизнь мерить годами.
          Николаша вспомнил Винавера, его проницательный взгляд, уставшую альтанку, в которой он разговаривали под грустные больничные цветы и запахи осени.
          - А как же еще, чудак ты человек?
          - Можно событиями. Тот прожил больше, у кого в жизни случилось больше.
          - Хорошего или плохого?
          - Хорошего, конечно.
          - Ну, вот я, к примеру – не унимался Пахомыч – что видел в жизни? Голод после первой войны, лошадиный зад, потом трактор, всю войну на нем и после… Сын погиб, дочь уехала, жена померла, а ведь нестарая была еще… По-твоему, я и не жил вовсе?
          - Да ты повернись лицом к солнцу, чудак-человек, и никогда не увидишь тени. Из пшеницы, что ты посеял, а потом собрал, люди пекли блины на масленицу, радовались весне – и ты с ними радовался. Трактор ты получил – радовался? Ну вот. С сыном окуньков тягал на рыбалке, он смеялся, когда его рыба ускакала в кусты, а ты радовался. И когда он с красным галстуком на каждую просьбу отвечал пионерское «Всегда готов!», радовался. Было? И гордился, когда его орден пришел тебе. И дочь у тебя на комсомольской стройке, когда её в газете напечатали, ты по всему селу бегал счастливый и люди за тебя радовались.
          - Ну ладно, заканчивай, парень – Пахомыч чувствовал, что еще немного, и глаза станут влажными – было и было.
          - Так и я говорю – было… 
          - Так может по стопочке, с возвращением, как говорится?
          - Не пью же я, говорил.
          - Что ты за мужик-то такой – губами переложив папиросу в другой угол рта, возмущался Пахомыч – думал, сосед объявился, так мы с ним по-человечески, так сказать, по-соседски, в садике у меня под грушей определим полушку, погутарим об жизни.
          - А без водки и поговорить не получится?
          - Сказано же тебе, никак не получится – горячился Пахомыч – непременно нужно перевернуть стопарик-другой. Ведь от хорошей домашней наливочки и душа поет, и счастье кругом расцветает.
          - Так уж и счастье? – хитро поинтересовался Николаша.
          - А то! – Пахомыч попытался натянуть на лицо гримасу знатока в этом вопросе, но получилось, будто он получил подзатыльник и теперь думает, за что.
          - В прошлом году на майские муж Антоновны утонул по этому делу – где же тут счастье? Всю войну под пулями проходил, под фашистскими танками проползал, четыре года смерти в лицо улыбался. А в мирное время погиб, по-глупому…
          - Какие, бывает, и тонут, ежели пить не умеют – буркнул старик – а какие и до ста лет живут, попиваючи.
          - Ну, допустим, живут припеваючи, с песнями. Хорошо, назови мне хотя бы одного человека, ставшего через водку счастливым?
          Пахомыч с радость поднял указательный палец в небо, мол, сейчас, сопляк, я тебя уделаю, втопчу по самые плечи. Но рот предательски молчал, механизатору на память приходили только трагические эпизоды, закончившиеся в лучшем случае потерей зубов или иным членовредительством. Осознав дальнейшую глупость своего молчания, Пахомыч засопел и ретировался от забора, но уже через минуту его фигура восстановила статус-кво, да еще и размахивала початой бутылкой мутной жидкости.
          - Последний раз спрашиваю – будешь???
          - Сегодня последний раз спрашиваешь или вообще? – хитро улыбнулся Николаша.
          Пахомыч явно не желал сдаваться. Почесав щетину и поправив кепку на голове, он выстрелил из-под прищуренного левого глаза:
          - А ну-ка поясни свою позицию!
          Николаша улыбался.
          - Сначала ты мне ответь на мой вопрос. Вот если ты сыт, ты станешь еще кушать?
          - Ты на что это намекаешь?
          - Какие намеки? Открытым текстом говорю и в твоей собственной логике. Будешь?
          - Коли сытый – не стану. А что?
          - Только то, что ты утверждаешь, будто водка делает человека счастливым. Тогда скажи мне, а если я и так счастлив – зачем мне водка? Зачем кушать, коли и так сыт???
          Пахомыч напрягся. Логика таких рассуждений показалась ему до оторопи простой и очень правильной. И как бы старику не хотелось найти пусть маленький изъян, позволяющий построить возражение, ничего не получалось. А самым обидным было то, что он, потребляющий водку для радости, становился человеком второсортным, неспособным без мутного допинга быть счастливым. 
          - И курение…
          - Ах, да, - перебил Пахомыч, - ты же еще и не куришь!
          - Не курю, и причина та же. Надеюсь, ты не станешь мне опять рассказывать про сигарету и радость необыкновенную?
          Пахомыч понял, что это шах и мат. Заходить на второй круг было бессмысленно, а продолжать – позорно…
          - Лучше, может, давай я тебе чего в хозяйстве помогу, поговорим заодно – примирительно сказал Николаша и поднялся, демонстрируя готовность к работе.
          - Нет, ну ты точно малохольный - Пахомыч снял с губы потухшую окурок и запустил его в николашину сторону. – Я к мужикам, под мост…
          Отвернувшись в сторону, старик еще немного постоял, ожидая другого решения, а уже через несколько минут он гордо вышагивал в сторону реки, размахивая все той же бутылкой, но как только посчитал, что выпал из николашиного поля зрения, вороватым и отточенным движение спрятал самогонку за пояс под рубаху и быстро засеменил по дороге.