Был такой поэт от сохи...

Статья Василия Иванова о Валентине Катарсине
  ·
То, что он был известен сказать наверное можно, всё-таки выпустил 4 книги стихов и одну книгу прозы.
  Был членом Союза писателей . Значит о нём знали и наверное даже читали.
  С другой стороны я никогда , ни в каких обзорах поэтов того времени , даже питерских, не встречал его фамилию, даже не помню её в питерском "Дне поэзии" того времени.
  Работал художником то есть должен был как-то пересекаться с андеграундом, так вроде нет, не встречал его. И в "Голубой лагуне" его тоже не упоминают.
  И с официальной литературой  и властью дружил наверное не очень-стихи у него совсем е простые, не очень в тренде социалистического реализма.
   ВАЛЕНТИН КАТАРСИН (Валентин Попов).
   Родился в 1932 г. в Ленинграде .Пережил первый год блокады.
   В 1944 г. поступил в Нахимовское училище.
   Потом   в Ленинградское художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной, где он обучался три года.
  Потом уехал на Север, работал на лесосплаве, на стройках и т.д.. Даже библиотекарем.
  Вернулся в Ленинград и  работал живописцем на Фарфоровом заводе  потом , восемь лет художником на Ленинградской студии телевидения…
  Всё это время писал стихи. Впервые напечатался в газете в 1957 г.
   Писатель Илья Сельвинский написал о его стихах
   "Эти «шершавые, мускулистые и какие-то мозолистые стихи несут в себе, как река стрежу, могучую нежность ко всему, что достойно жалости и участия.… У Попова свои мысли, свои размеры, свои слова. И каждому слову веришь. Это „очень страшный“ поэт, Валентин Попов: рядом с его стихами многие дутые репутации лопаются, как цветные шары."
  А мне его стихи показались чрезвычайно интересными. Очень добрыми, бесхитростными, и тем не менее достаточно самостоятельными и располагающими к себе. Их точно стоит читать.
  Умер в 2005 г.
Родился в городе белых ночей,
хоть белых ночей не люблю:
должна быть чёрной ночь.
К любой середине
шёл через крайности -
это лучший способ
понять суть вещей.
Владею языком тишины,
ветра,
деревьев,
чуть лучше владею людским языком.
Не в рифму жил,
стихи писал не в рифму.
В них много "я"
не оттого, что много значу,
а просто мне свой мозг понятней.
Несколько раз терял голову,
но находил.
Пытался угол примирить с овалом -
это сложно.
И волновался:
тупил ли пёрышко в ночной тиши,
иль медную чеканил маску,
иль целовал крылатое лицо.
Стихи мои - переводы
с головы и сердца.
+++
  1.
Дождь моросит,
Как будто бы по крыше
Синицы семенят,
Сойдя с ума.
Дороги и пути –
            все перепишет,
Всё перепишет набело
            зима.
И уже разучивают ветры
Певучую февральскую пургу,
Окостенели
            тоненькие вербы,
И покидают журавли тайгу.
Берёзка машет голыми ветвями,
Всё растеряв –
                и золото,
                и медь,
Как будто хочет вместе с журавлями
Куда-то в край далёкий улететь.
Но улететь, озябшая, не может,
Клин журавлей –
                ушёл за облака…
А дождик всё идёт.
Гусиной кожей
Покрылась почерневшая река.
            2.
Утром,
Морозным утром
Ходил по земле стекольщик,
Большой и добрый стекольщик.
Он совершенно бесплатно
Вставлял тончайшие стёкла
В вёдра с водой,
И в лужи,
И в следы от копыт лосиных.
            3.
Синий воздух,
Голубые тени,
Молока холодного бидон.
Зимний день,
                а я ещё осенний,
Грустный,
                как отцепленный вагон.
В даль, татуированную дымом,
В край твой
                погляжу  последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым –
Громче ржёт
                некормленый Пегас.
Где-то вдалеке
                проплачет поезд,
Достаю я новую тетрадь
И сажусь писать
                смешную повесть,
На полях твой профиль рисовать.
Просветлев,
Как будто время к маю,
Чуть сентиментален и смешон,
Я резинкой медленно стираю,
Что изобразил карандашом.
+++
Я ходил по разным дорогам
босиком,
в сапогах
и в валенках.
Вольно шагал в ногу,
полушубки носил
и ватники.
Слышал выдохи шуйской гармони,
влюблялся
в шленские шали,
лесорубов большие ладони
руку мою пожимали.
Были праздники,
чаще –
будни,
были беды,
но радости –
чаще.
Я грустил на застолье буйном,
веселился
в безлюдной чаще.
И неслись на гранитные глыбы
синих волн
белопенные груды…
Мне везло:
где б я только ни был –
всюду жили
добрые люди.
С ними шёл я
в туман предрассветный,
лес валил
и вытаскивал сети.
Эти люди –
народ незаметный,
оттого,
что их больше на свете.
+++
Мне в Автово встречался тихий Кушнер,
всегда задумчивый, как шорох, как туман,
себя в себе он в это время слушал,
я слышал внешнее и был изрядно пьян.
Валил тяжёлый снег, асфальт «под кашей»,
по Петергофскому шоссе брёл белый слон,
я заявил, роняя кепку: «Саша,
убил старуху я, не Родион…».
Он мне открыл, что хмель уводит в скотство,
приводит к чувству собственной вины…
Ах, милый мой,
роднит поэтов сходство —
они по-разному,
но отроду пьяны.
Учитель истории искусств
Он знал
даже больше, чем сам художник.
-Золотое сечение,
Зевсов дождик,
несамостоятелен тут Веласкес…
Он тыкал в бедро Венеры указкой.
Я чутко слушал,
словно антенна.
Когда же он
дошёл до Родена —
я на занятия не явился,
боясь,
что мне объяснит учитель,
о чём же
думает думу
«Мыслитель».
+++
ам,
где лавром пропахли тени —
могилы былых Заблуждений.
Теоремы,
Доктрины,
Догматы —
выбиты золотом даты
рождения их и краха.
И — никто не тревожит праха.
Там,
где ивы плакучей листья —
тихие холмики истин.
Холмики чаще разрыты,
откинуты ветхие плиты.
Яма —
где спало слово,
открытие,
мысли тело.
Могильщик ворчит: «Надоело
зарывать и откапывать снова.
Вот зимой
хоронили идею —
на виске дыра пулевая —
откопали на прошлой неделе,
вскрыли гроб, —
а она
живая».
 +++
 Самое главное
Друг,
преданный как тень, —
предаст
или исчезнет вместе с солнцем.
Застолья и пиры —
надоедят,
и надоест охота к перемене мест,
а женщина,
из-за которой голову терял,
в конце концов
привычной станет,
как настенная картина…
Самое главное —
если труд не рубли,
а что-то вроде
рождения сына.
Самое главное —
если дело —
как помилование
приговоренному к расстрелу…
Лепить из глины людское тело,
рассчитывать из бетона и стали,
мосты, элегантные, как рояли,
разглядывать в лупу
древние амфоры,
монтировать кадры,
искать метафоры…
Я разным бываю:
мотом и скрягой,
стираю пелёнки,
смеюсь до колик,
но знаю —
сяду над белой бумагой-
тихий,
как бросивший пить алкоголик.
Табачного дыма движение плавное,
звуки уложены
в мягкие мхи.
Ночь.
Начинается
самое главное —
стихи.
+++
Дрель козодоя
01.03.2021Русские поэты, Русские стихи, Валентин КатарсинКомментарии: 0
Дрель козодоя,
ржанье лошадей,
ночная сыпь, идут дожди босые,
когда царил ничтожнейший злодей,
я прожил век в подопытной России.
Увы,
нам неподвластные года,
мгновение от соски до погоста,
вообще мог не родиться никогда
иль на кол угодить при Грозном.
Что щуришь дед монголокарий глаз,
куда ты мчишь страна великороссов,
где всё впервые и в последний раз,
в сплетении доносов и вопросов.
… На юг уходит скобка лебедей,
оплакивают век дожди косые,
когда царил ничтожнейший злодей
я прожил жизнь в подопытной России.
Хор
Быть может, я не прав — допустим,
но, как от медленной воды,
я сплю от коллективной грусти
людей, построенных в ряды.
Когда я слышу песнопенья
певцов, одетых как один,
я вспоминаю на мгновенье:
сто одинаковых картин,
сто одинаковых гармоней,
сто лун, взирающих на нас,
сто Джиоконд
и сто ладоней,
вверх поднимающихся враз…
Одно лицо мне нынче снилось
и дождь один стучался в крышу
и, изменить себя не силясь,
созвучней мне, когда услышу
на сцене,
в томике стихов,
иль в поле, где тучнеет колос
сквозь сто согласных голосов
один
неповторимый голос.
 Пригородный поезд
На полке храп со свистом,
Обложки книжек.
Читает дед плечистый
«Падение Парижа».
Стучит по рельсам поезд.
И смотрит сонно,
В уголке пристроясь,
Церковная персона.
В тамбуре цигарку
Крутит проводник,
В тамбуре цыганки
Хлестки на язык.
Шумно и бурно
Стучат о лавку кости,
Картежники бубны
Зажали в горсти.
Тоска в глазах у тосненских —
На рынке не везло,
Глядят в окно, где сосенки
Танцуют за стеклом.
От тех зелёных танцев
Всех клонит в сон…
И вдруг на тихой станции
Гармонь вошла в вагон.
У парня зубы — сахар,
Взгляд — хитер,
Квадратным солнцем — бляха,
В улыбке — «Беломор».
Подсел к девчонке с чёлкой,
Заиграл матлёт.
Гусеницей чёрной
Гармонь ползёт.
И сразу полвагона
За душу схватил
Какой-то забубённый
Шальной мотив.
Рука с морской наколкой,
На клавишах — огонь.
Картежники умолкли:
Давай гармонь!
И кто-то крикнул: «Тише!»
Любителям козла,
«Падение Парижа»
Упало со стола.
На верхней полке
Прекратился храп,
Заулыбался попик,
Забыв про божий храм.
А тосненские крали
В крик на весь вагон:
«Мы Тосно прозевали,
Ах, чертова гармонь!».
Домик на Крестовском
Антону Роговскому
Я не дома,
я в доме Антона,
где старинное всё:
тоска патефона,
худенький стол,
фигурный буфет,
десяток — другой
пожелтевших газет.
Да мамин портрет
старинной работы,
да нервная шпага
времён Дон — Кихота.
Прожито много,
не прожито меньше,
всё ниже бровей разлёт.
Почему-то ему не везёт на женщин,
а скорее, им на него не везёт.
Сердце у Антона небольшое,
размером с кулак,
но он не боится
ни чёрта, ни леших,
и очень любит бездомных собак,
и умеет жалеть
его не жалевших.
… Ночь,
привычная, как жена.
Легко сидеть
за твоим столом,
тихо пьянеть от плохого вина
и мечтать
о былом.
Кораблик на спичечном коробке
океанский слушает гул.
Ночь вздохнула на чердаке,
или ветер тополь спугнул.
Я говорю:
-Антон, пора,
пойдём просматривать сны.
И вот тишина —
раздумья сестра,
я не боюсь тишины.
Долго лежу
между явью и сном,
глядя в черный экран потолка.
Черная шпага,
за черным окном —
черные облака.
День застрелился,
не видно ни зги,
стук каблуков
прохожей…
Слушаю я тишину
и шаги,
Антон их слушает тоже.
Уронила собака флейту
Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то…
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не п-отом.
Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё — чужими руками
и какой-то чужой собакой.
Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут — ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.
Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье…
Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита — много,
алфавита собакам — мало.
Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира…
Перевести собаку
намного сложней, чем Шекспира.
Вот и всё
1.
Вот и всё:
как обложку прочитанной книжки,
навсегда твою дверь закрыл.
В осеннее утро
без спешки,
без вспышки
побрёл, не касаясь перил.
Стрельнув закурить,
побрёл восвояси,
побрёл на своя круги.
Гасли окна,
и летние краски гасли,
деревья качались,
наги.
Частила,
как хвост виноватой дворняги,
дворницкая метла.
Снимали со стен
отпылавшие флаги
до следующего числа.
2.
Я приутих,
мне ветер уж не пара.
Дуб за окном
невозмутимее швейцара
осенние считает медяки…
Прошло,
чему положено быть кратким,
и в поздний час,
когда пустеют платья,
пирую над пером,
довольный тем,
что не мешают люди,
что сердце не щемит,
что зуб не ноет…
Его автопортрет.