По ту сторону Цветов Зла

Парижские сумерки не опускались — они просачивались сквозь поры камня, поднимались из сточных решеток, оседали на город пепельной вуалью. Редкие газовые фонари, вспыхивая, начинали свое обреченное соревнование со мглой. В такие часы город обнажает иные лики, и в глубине одного из тех кафе, чьи пороги редко переступала добропорядочность, я увидел его. В клубах табачного дыма, смешанного с горьковатым, почти лекарственным запахом абсента, сидел Шарль Бодлер. Поэт, чей скальпель стиха с точностью анатома вскрывал гниющие язвы души.

Он был один. Перед ним — нетронутый бокал с опаловой зеленью напитка, служившего не для утоления жажды, а для причащения. Это была его зеленая муза: абсент. Я подошел и, повинуясь внезапному импульсу, безмолвно сел напротив. Он медленно поднял глаза. Взгляд усталого божества, изгнанного из им же созданного ада.

— Позвольте спросить, Мастер, — мой голос прозвучал неуместно трезво в этом тумане. — Вас, чей гений осмелился воззвать к падшему свету...

О Ты, Мудрейший между Ангелами всеми,
Бог, Провиденьем злым лишенный диадемы,
О Сатана, моих томлений не отринь! (1)

— Почему именно он? — продолжил я, чувствуя, как моя дерзость растет. — Почему, обладая силой видеть, что «в каждом человеке всечасно присутствуют два устремления — одно к богу, другое к сатане», вы сделали ставку на одну лишь тьму? Неужели мудрость древних Книг показалась вам слишком пресной?

Бодлер долго изучал меня взглядом, в котором меланхолия смешивалась с острым, как игла, презрением. Словно решал, не плюнуть ли мне в лицо этим самым абсентом. Наконец, его губы тронула тень улыбки, кривая и болезненная.

— Вы говорите о Книгах, сударь, словно они не написаны кровью и желчью таких же, как мы. Вы ищете ответы на сияющих высотах, а я находил там лишь позолоту на черепах. Истина объемна. Как постичь белизну лилии, не вдыхая до одури смрад болотной тины, что её вскормила?

— А что, если тина и лилия — лишь два цветка, растущих из одного, невидимого корня? — возразил я, понизив голос. — Что, если ваша драма — лишь театр теней, а настоящий Игрок даже не вышел на сцену?

Он медленно покачал головой, и в этом жесте было больше трагического упрямства, чем несогласия.

— Я не искал тьму ради тьмы. Я искал честность. А честность рождается лишь на пределе, в точке разрыва. В соседстве святости и греха. Искусство, сударь, — это вампир. Оно требует всей крови, и той, что рвется к небу, и той, что стекает в канаву.

— И к какому же берегу прибило ваш корабль? — спросил я тихо.

Пальцы Бодлера, аристократически тонкие, способные сплести строки невиданной красоты, дрогнули на столешнице. Он перевел взгляд на бокал, словно тот был его единственным собеседником.

— Я воспел «Цветы Зла», — произнес он глухо, — но так и не вкусил его Сладчайший Плод. Я лишь вдыхал их ядовитую пыльцу.

В этой фразе было столько исповедальной наготы, что я понял: вот он, ключ.
— Верно, — подтвердил я его слова. — Именно так. Иначе Вы воззвали бы к Безымянному…

Он резко вскинул на меня глаза, и в их глубине, как молния в грозовой туче, сверкнуло острое любопытство.

— К Безымянному?

— К Тому, что не умещается ни в свет, ни во тьму. К Тому, для кого ваш Сатана — лишь тень Его левой руки. Вы взывали к фигуре бунта, к вечному Второму. Но не говорит ли древняя мудрость о некоей «темной природе» в самом Божестве? Об изначальной Бездне, из которой извергается всё — и свет, и сама возможность его отсутствия? Воззвав к Безымянному, вы увидели бы не просто «Цветы Зла», но и ту непостижимую, божественную, нет, точнее, сверхбожественную почву, что их породила.

Бодлер долго молчал. Его взгляд был прикован к зеленоватой глубине абсента, в которой тускло отражалось пламя свечи.

— Возможно… — прошептал он, и это слово прозвучало как капитуляция. — Я всю жизнь всматривался в отражения в Луже Крови (2), пытаясь по искаженным ликам угадать черты Убийцы... вместо того чтобы дерзнуть взглянуть в глаза самой Жертве. Но не в этом ли вечная ирония — барахтаться в следствиях, строить теории из отблесков, так и не посмев назвать Причину?

Он медленно поднял бокал, но не для того, чтобы пить. Он поднял его, как священник поднимает чашу спасения.

— Трагедия не в том, что мы видим лишь отблески, — сказал я, поднимаясь. — А в том, что поклоняемся им.

Бодлер чуть заметно усмехнулся, и в этой усмешке была вся его поэзия.
— Боюсь, для этого корабля гавань уже выбрана.

Я оставил его наедине с его нетронутой чашей. Когда я обернулся у выхода, он все так же сидел, глядя в зеленую глубину. Но теперь мне казалось, что он видит там не отражение свечи, а отсвет того немыслимого, Безымянного Огня, который порождает и свет, и тьму, и поэтов, что сходят с ума, пытаясь выбрать между ними.

_____________

(1) Строки из "Литаний Сатане" Бодлера, перевод Эллиса.
(2) "Лужа Крови" ("Une mare de sang") – аллюзия на образы из "Цветов Зла". Здесь предстает как метафора искаженного отражения реальности.