Забытая чашка, сломленный голос

Это отрывок из моей книги.

В тот день всё казалось обычным. Лучи утреннего солнца робко растекались по кухонному столу, бежево-коричневые стены казались особенно тёплыми, и суп в тарелках лёгкими кругами отражал свет. Мы с Таней, моей подругой, спорили, чей кот умнее, периодически сдерживая хихиканье. Танина мама — учитель русского языка, строгая и внимательная, — то и дело улыбалась краешками губ, будто ей приятно наблюдать за нашим детским спором. Я всегда ощущала себя рядом с ней уверенно и спокойно: взрослые здесь были как крепкие стены дома — пока они на месте, ничего плохого случиться не может, даже если на полках по-прежнему пылились папины книги, а его самого давно нет.

И вдруг будто бы что-то оборвалось. 
Мамин смех стал громким, неестественным, даже пугающим. Я опешила — такой её не видела никогда. Таня замолчала, в глазах её мелькнул испуг. Через секунду мама уже смеялась и плакала одновременно, а затем вдруг закричала — слишком резко, слишком отчаянно, чтобы понять, что происходит. Она сорвала с себя кофту, рывком открыла дверь и, босая, выскочила наружу. Мы с Таней застыли, сжав пальцы в комки. Всё это продолжалось мгновение — и обычный, уютный мир вдруг задрожал и треснул, будто трещина на фарфоровой чашке, которую потом уже никогда не склеить.

Когда приехал друг папы, доктор, я впервые увидела в его глазах растерянность. Он был строгим, аккуратным человеком — взрослым, к чьим советам всегда прислушивались. Сейчас он сел рядом и, не глядя мне в глаза, тихо сказал:
— Иногда разум взрослых ломается, как нитка в ковре. Это не вина, не слабость — просто мозгу бывает слишком тяжело. С этим можно справляться, но не всегда сразу.

Я тогда не знала, что сказать — да и слова казались ненужными. Я только думала: если даже взрослые боятся и теряются, то никто не может быть полностью защищён. Тани маму увезли. Говорили непонятные слова: «психиатрический диспансер», «лечение», «восстановление», — но для нас с Таней она осталась где-то по другую сторону: за дверью, за стеной, в зоне страха, которую мы не понимали и не хотели знать.

После этого я стала невольно прислушиваться к голосам взрослых — не дрожит ли голос, не отводят ли глаза, всё ли с ними в порядке. Я рано поняла — граница между обычностью и бездной тоньше, чем кажется. Страх тут получает имя, диагноз, и от этого становится только реальнее и ближе.

Тогда, едва оправившись от испуга, я будто внутренне дала себе клятву разобраться: что происходит с теми, кто вдруг теряет связь с другими, с самим собой, с реальностью. Я искала ответы в книгах, слушала лекции, советовалась со специалистами, и каждый раз — мысленно возвращалась к тому вечеру из детства, когда мир стал пугающе хрупким.

Став нейропсихологом, я поняла: моё дело — не только лечить, но и просто быть рядом, объяснять сложные вещи понятными словами, чтобы снизить страх. Я часто говорю с семьями, стараюсь разговаривать не на медицинском языке, а так, чтобы и испуганный ребёнок понял: психика — тонкая, загадочная структура, но чаще всего — не приговор.

Я нашла свой способ справляться: не отворачиваться, а принимать и помогать. Каждый шаг к восстановлению пациента — это словно шаг меня самой навстречу той девочке, что когда-то впервые испугалась за столом. Примириться с хрупкостью жизни я, наверное, так и не смогла, но теперь для меня это не повод для ужаса, а возможность быть ближе к тем, кому страшно и одиноко.
Это отрывок из моей книги, и эта история, по сути, остаётся незавершённой. Ведь каждый новый пациент, каждая новая встреча — это как продолжение того недосказанного разговора за детским столом, где уют может в одно мгновение смениться тревогой. Думаю, мой путь в профессии — это и есть попытка снова и снова возвращаться туда, чтобы сделать этот переход не страшным, а мягким и понятным. Думаю, это поиск, который продолжается и будет продолжаться, пока рядом есть те, кому нужна поддержка, и пока в нашем мире есть место хрупкости, требующей бережного отношения.