А вы любите Чехова?

Таганрог, 1868 год. В лавке бакалеи на тихой улице — крепкий запах селёдки, мокрый пол, сквозняк из-под двери. Маленький мальчик в рваном сюртуке торгует спичками и улыбается взрослым, как умеет только тот, кто с детства понял: у людей берут не словом, а лицом. Это был Антон. Потом — Павлович. Потом — Чехов. А пока он просто стоял босиком на кафельном полу и думал, что жить — это, наверное, когда ты стоишь, мерзнешь и всё равно улыбаешься.

Его отец, Павел Егорович, был человек суровый, голосом давил, как прессом. Любил порядок, церковное пение, трепет перед иконами. Детей — не особо. Бил часто, с настроением. Мать — другая порода: молчаливая, но мягкая, несла всё на себе и не жаловалась. У Чехова с ней особенная связь была — он потом скажет, что талант унаследовал именно от неё.

Чехов учился не по зову души, а потому что иначе нельзя было. Семья разорилась — отец сбежал в Москву от долгов, и Антон, оставшись в Таганроге, вынужден был кормить себя сам. Продавал всякую ерунду, давал уроки, терпел. Читал запоем. Библиотека для него была не храмом, а скорее убежищем от холода и одиночества. Он наблюдал. Всегда наблюдал — за людьми, за их жестами, за тем, как они врут, когда думают, что говорят правду.

Когда он поступил в Московский университет на медицинский факультет, это был скорее прагматизм, чем призвание. Он — врач, но сам себя врачом никогда по-настоящему не считал. Пациентов лечил, да. Но писал — всегда. Начал с шуточек, сатир, скетчей в журналах. Псевдонимами закидывал редакции, как капканами: «Человек без селезёнки», «Антоша Чехонте»… А потом случился рассказ «Степь», и стало ясно — это уже не шутки. Он писатель. Не балагур, не фельетонист. Писатель, да ещё какой.

Ну а женщины… Тут всё сложно. У Чехова не было семьи в привычном понимании, детей — тем более. Ему приписывают романы, и не зря. Лика Мизинова, Мария Ермолова, Вера Комиссаржевская — имён много, правды мало. Но одна — да, была. Ольга Леонардовна Книппер. Актриса МХТ. И женщина, которую он действительно полюбил — хотя, впрочем, и с ней жил на расстоянии. Он в Ялте, она в Москве. Письма — нежные, ироничные, не без яда. Уют в разлуке. Он умел так: не быть рядом, но быть. На репетициях пьес — сух, даже злобен. Но дома садился за бумагу и писал: «Моя рыба, ты — сердце моё. Целую глаза твои и лапки». Это он так, по-чеховски.

С друзьями — сложнее, чем с женщинами. Горький его боготворил, Толстой — уважал, но держался отстранённо. Были те, кто знал его близко: Суворин, Бунин, Куприн. Но Чехов был — как бы это сказать… Он вечно немного на дистанции. Даже в бане с друзьями он был не до конца голый, как будто душу прикрывал. Не потому что гордый — просто берег себя. И жалел всех. Он умел жалеть даже тех, кто не заслуживал. В этом была его слабость и его сила одновременно.

А характер у него… странный. Чистюля — маниакальный. Лечил холеру, сам едва не умер от туберкулёза, а руки мыл каждые двадцать минут. Любил хорошую обувь, шёлк, вино и тишину. Ненавидел пьянство, глупость, чиновничью пошлость. Писал коротко, но в каждом слове — гвоздь. Не забивал, вколачивал. И всегда — с иронией. Не сарказмом, нет. А именно той грустной, мудрой усмешкой, за которую мы его и любим.

Умер он, как и жил, — с достоинством, без лишнего шума. В Баденвейлере, в Германии. Лето 1904 года. В номере гостиницы. Врачи, шампанское, ночь. Он попросил шампанского, выпил глоток и сказал: «Я умираю». На немецком. Всё. Конец. Потом его тело везли в Москву в вагоне с надписью «Устрицы». Вся Россия смеялась сквозь слёзы. По-чеховски, в общем.

А теперь — небольшое отступление. Ты ведь знаешь, что он был не просто писатель, а ещё и почти врач будущего? Вот, к примеру, в Мелихове — своём имении под Москвой — он не только писал «Палату №6» и «Дом с мезонином». Он строил школы. Много. Четырнадцать, если точно. И сам возился с проектами, чертежами, выбирал место под колодцы. Он не устраивал литературных салонов. Он копал землю. И лечил бесплатно. Мужиков, баб, ребятишек. От дифтерии, от гриппа, от тифа. Сам, уставший, с температурой, с кровохарканием. И — молча. Без деклараций.

Он был человек с длинной шеей, как говорили. Голову держал гордо, а сам внутри — сомневался постоянно. У него была одна привычка: он не перечитывал свои произведения. Написал — и всё. Как выдохнул. Он говорил: «От меня требуют, чтобы я вытащил из колодца не только ведро, но и отражение звёзд в нём». Ну как тут не заболеть туберкулёзом?

И всё же — Чехов был человеком весёлым. В юности обожал розыгрыши. Как-то выслал другу телеграмму: «Умер. Похороны завтра». А потом пришёл сам на собственные похороны с бутылкой. Он врал с шиком. И про возраст, и про доходы, и про здоровье. Его врачебные заметки — это отдельный жанр. Он писал рецепты, в которых вместо диагнозов были стихи. И пациенты выздоравливали. Возможно, от неожиданности.

Он так и остался незавершённым. Как фраза, прерванная на вдохе. Не написал большого романа. Не создал своей школы. Не дал манифеста. Но и не нуждался в этом. Чехов — это пауза в разговоре, когда всё понятно без слов. Это письмо без адреса, которое всё равно находит адресата. Это диагноз, от которого не хочется лечиться, потому что он — о жизни. О том, как жить, когда уже не больно, но ещё и не весело.

Сегодня он был бы странным. Молчал бы на интервью, злился бы на TikTok, ходил бы в пальто по жаре. Смотрел бы в окно самолёта и думал, как описать лицо соседа. Смешно и страшно. С любовью. Обязательно — с любовью.

Вот ты читаешь его письма, пьесы, рассказы — и вроде бы всё тихо. Без крика. Но между строк будто кто-то кричит. Может, он сам. Может, мы.

Так почему мы всё ещё его читаем? Потому что в нём — про нас. Потому что он знал, как мы устроены. Потому что он тоже мерз на кафельном полу и всё равно улыбался.

А может — потому что Чехов был последним писателем, который не хотел быть писателем. Он просто был. И этого оказалось достаточно.

30 мая 2025 г.